Рентгенограмма западной души. Мемуары Салмана Рушди о пережитом покушении отражают евроатлантическую наивность

В сборнике скетч-эссе «Америка в моих штанах» квир-художника Ярослава Могутина есть зарисовка о выступлении Салмана Рушди в Колумбийском университете в середине 1990-х. Из соображений безопасности мероприятие не анонсировалось, а всю территорию учебного заведения (и прилегающих к нему районов Нью-Йорка) взяли под усиленную охрану.

«Американцы любят Рушди, потому что он для них — как будто живой персонаж из какого-нибудь популярного шпионского фильма или телесериала, человек, который ходит под "вышкой", вечный смертник, которого убивают-убивают, а никак не могут убить», — рассуждал Могутин, отмечая, что Рушди — писатель «довольно посредственный», а карьера его абсурдна и существует исключительно из-за скандала вокруг книги «Сатанинские стихи» — «и он из него выжимает максимум дивидендов».

Стоит напомнить, что скандал этот разгорелся в 1989 году, когда о готовящемся к публикации в Европе романе узнал высший руководитель Ирана аятолла Хомейни. Он, даже не утруждая себя прочтением «Сатанинских стихов», выпустил фетву — смертный приговор автору «богохульной» книги, ее редакторам и издателям, который было предложено привести в исполнение «всем доблестным мусульманам».

Несколькими днями позже, когда литератор извинился за «беспокойство, причинённое последователям ислама», Хомейни извинения отверг и заявил, что отправить Рушди в ад — это долг любого мусульманина. Сакральность долга подкреплялась вознаграждением от иранского фонда, по состоянию на 2024 год все еще готового выплатить потенциальному убийце писателя $4 млн.

Так с эскапады 88-летнего религиозного фанатика в жизни магического реалиста началась новая глава: с вездесущей охраной, культовым (и рыцарским) статусом и ореолом славы «вечного смертника» (культовость и обуславливавшим).

В этой главе было много скандалов и протестов, в ней был зарезан японский переводчик «Сатанинских стихов» и ранен итальянский, в ней пережили жестокие покушения поддержавший Салмана египетский литератор, нобелевский лауреат Нагиб Махфуз и норвежский издатель Уильям Найгаард. Сам Рушди до 2000 года находился под защитой правительства Великобритании, чьи спецслужбы, по информации писателя, предотвратили за этот период шесть покушений на него, а затем переехал в США, где отказался от протекции.

За эти годы «тень фетвы» укрепилась как ключевой элемент публичного имиджа Салмана Рушди, как прямая ассоциация с его именем, рядом с которым после 1989 года непременно упоминается что-то про скандальность или исламофобию. PR-стратегия от Рухоллы Хомейни вознесла продажи книг Рушди до небес, превратив и без того успешного писателя в суперзвезду — которая со временем даже начала шутить о своем положении. Например, о том, что сексуальных партнеров литератора «интригует и возбуждает» вовлечение телохранителей в его личную жизнь.

Положение это перестало быть сколько-то смешным и утратило свой авантюрно-романтический оттенок 12 августа 2022 года, когда оказалось, что «исламская угроза» для Салмана Рушди все еще актуальна — потому что в этот день шиитский экстремист 15 раз ударил его ножом на сцене амфитеатра в Институте Шатокуа в Нью-Йорке. Где Рушди планировал выступить с лекцией об убежище для писателей, чья безопасность находится под угрозой в их собственных странах (безопасностью лектора при этом организаторы мероприятия как-то не озаботились).

Чудесным образом Салману удалось выжить, что позволило ему в подробностях описать события вокруг нападения в мемуарах «Нож. Размышления после покушения на убийство». На английском книга вышла в апреле этого года, и в преддверии публикации русского издания, которое ожидается осенью, хотелось бы предупредить будущих читателей о специфике размышлений «вечного смертника».

Который в «Ноже» предстает тем самым посредственным и скандалоцентричным литератором, цитируя Могутина, «выжимающим максимум дивидендов» из своего реноме. Посредственным, поскольку книга написана неожиданно примитивным языком, — почти что бейсик-инглишем, — изобилует нелепыми клише и в целом оставляет впечатление, будто автор несопоставимо более изящных «Детей полуночи» и злосчастных «Сатанинских стихов» очень торопился сдать рукопись агенту. Фразы вроде «затем, разрезая жизнь пополам, явился нож», «мы бы не были теми, кем являемся сегодня, без бедствий вчерашнего дня» или «я не был мертв, я был жив» выглядели бы органично в триллерах Джеймса Паттерсона, но в мемуарах о пережитом акте исламского терроризма tone of voice ожидается все же несколько иной.

Как и «угол анализа», под которым о подобных событиях следует рассказывать. Огрубляя, у Салмана Рушди было всего два цельных варианта оформления размышлений о нападении: или через восстановление хронологии событий с включением деталей, о которых читатель ранее не мог узнать из СМИ (то есть, что называется, tell-all book), либо же через эссеистическую форму, которая позволила бы автору использовать острый инфоповод для представления широкой публике его мыслей о политической, идеологической и религиозной подоплеке произошедшего.

Рушди, очевидно, попытался эти два пути переплести, что получилось не слишком успешно. Поскольку никаких сенсационных деталей покушения в тексте нет, а как самое «горячее» публицистическое откровение Салман преподносит (интригующе предупреждая, что об этом он «никогда ранее не говорил») тезис о том, что христианский мир повлиял на его миросозерцание в гораздо большей степени, чем мусульманский.

⤢

Салман Рушди в 2023 году

Elena Ternovaia/ wikipedia.org

Вкупе все это делает «Нож» довольно томительным и каким-то даже апатичным чтением, опыт которого, как бы причудливо это ни звучало, напрашивается на сравнение разве что с передачей Сергея Доренко 1999 года о состоянии здоровья Евгения Примакова. Той самой, где крупным планом показывалась операция на тазобедренном суставе с намеком на то, что человек с протезом не может баллотироваться в президенты.

В «Ноже» так же нет недостатка во всяческих «пикантных» подробностях исцеления от последствий 15 колото-резаных ранений. Об инъекциях в распухший, не функционирующий глаз, о «вытекающих из тела» в прикрепленные к нему пакеты жидкостях, об опухоли на простате, введении катетера, ИВЛ, проблемах с мочеиспусканием и других вещах, которые характеризуют покушение как далеко не самый приятный жизненный опыт. Книга действительно любопытна в медицинском отношении, и помимо многочленных (на мой взгляд, уж чересчур многочленных) физиологических деталей в ней вырисовывается выразительный портрет страдающего от посттравматического стрессового расстройства человека. С жестокими ночными кошмарами, изменением мировосприятия и навязчивыми мыслями о своем несостоявшемся убийце. Ради этого «Нож», вероятно, и стоит читать — как уникальную рефлексию о буквальном возращении с того света и сопряженных с ним трудностях.

Однако от писателя с таким бэкграундом ожидаешь большего — но «большим» оказываются довольно сбивчивые размышления об авторитаризме в Индии, опасности Дональда Трампа для американской демократии и концептуальной схожести покушения с обстоятельствами знакомства Рушди и его новой жены. Сбивчивости добавляет то, что упоминаются все эти вещи зачастую в одних и тех же фрагментах мемуаров. И если, продолжая странную аналогию, Доренко в своей передаче направлял накопленный за время демонстрации хирургических сцен «эмоциональный капитал» зрителей в более содержательное русло — через четкую артикуляцию того, для чего именно в прайм-тайм ОРТ нужно было показывать вживление протеза и как все это понимать, — Рушди этот капитал попросту размывает в цитатах Боба Дилана, тирадах о свободе слова и скорби по безнадежно испорченному кровью костюму Ralph Lauren.

Потому что Салман Рушди бесконечно наивен — и бесконечно наивным он был всегда, вне зависимости от вызовов, которые бросала ему жизнь. Для магического реалиста это, вероятно, вполне простительно, однако Рушди также занимается эссеистикой и регулярно выступает с политическими комментариями и речами. Например, в своей статье 2000 года он назвал Усаму бин Ладена «букой», которым власти США «пугают нас, детей» — в другом материале подчеркивая, что «поступательное движение демократии» может осуществляться лишь в «базарной разноголосице несогласия», из-за чего западное общество должно защищать мусульман от «слепой предвзятости».

В некоторых эпизодах «Ножа» будто бы проявляется «пошатывание» этой модели мировосприятия: Рушди описывает «седовласых либералов» из Института Шатокуа, живущих в «невинном мире», где нет необходимости запирать двери в уютных деревянных домах, зрителей, которые подумали, что нападение на лектора с ножом — это перформанс, а также свое стремление игнорировать мировые потрясения и выстраивать на их фоне персональное счастье. «Не было ли это формой ухода от реальности в зашоренный солипсизм?» — вопрошает автор.

Не было — косвенно отвечает он сам себе в заключительных частях книги. О таком ответе можно догадаться как минимум на основе очень своеобразной главы, в которой Рушди пересказывает свой диалог со своим горе-убийцей Хади Матаром. Своеобразная она из-за того, что диалога этого в реальности никогда не было, и писатель просто его выдумал на основе интервью Матара с The New York Post. В воображаемом диалоге Рушди — мудрый ментор, который пытается разговорить несмышленого 24-летнего юношу (в котором с огромным трудом распознается террорист), «задевая» его вопросами об отношениях с противоположным полом и пристрастиях в музыке и спорте.

И если после прочтения диалога у читателя сложится впечатление, что солипсизма более зашоренного быть не может, Рушди выступает с утверждением, что после покушения он больше не способен «сидеть сложа руки» и «довольствоваться частными удовольствиями» — и желает присоединиться к борьбе против лжи и фанатичного ревизионизма. Реализовывать ее он планирует бок о бок с другими американскими писателями через «воспевание правды и перечисление лжецов», через «опровержение ложных нарративов» и рассказы «историй, в которых люди хотели бы жить».

Западной прессе, впрочем, все это показалось весьма вдохновенным, и журнал The Atlantic озаглавил восторженную рецензию на «Нож» как «Салман Рушди наносит ответный удар». Примечательно, что тот же The Atlantic недавно выпустил огромное эссе Энн Эпплбаум о том, как российская, иранская и китайская диктатуры успешнейшим образом дискредитируют евроатлантические «истории, в которых люди хотели бы жить», за счет колоссальных пропагандистских усилий представляя авторитаризм как наиболее приемлемую модель социального устройства в XXI веке. Через хакерские атаки, создание тысяч марионеточных СМИ, ботов, мимикрию под уважаемые издания и другие инструменты, которым США может противопоставить лишь малобюджетный Global Engagement Center в структуре Госдепа — и «воспевающих правду» писателей.

Потому что американские власти, очевидно, разделяют отношение Рушди к проблеме — в тексте он не называет своего убийцу по имени и признается, что ему наплевать как на него, так и на идеологию, которую он представляет. «Ведь у меня есть своя жизнь, своя работа — и люди, которые меня любят. Вот что мне действительно небезразлично. Твое вторжение в мою жизнь было жестоким и деструктивным, но моя жизнь, наполненная любовью, возобновилась», — фантазирует Рушди о своей гипотетической судебной речи к убийце.

За писателя можно только порадоваться, однако эффективное «опровержение ложных нарративов» с таким подходом вряд ли соотносится. В самом названии «Нож» уже содержится искажение фокуса, будто бы перекладывающее ответственность за чуть не случившуюся трагедию на орудие убийства. Которым на самом деле руководил вполне конкретный молодой поклонник режима аятолл ливанского происхождения, в честь которого он, очевидно, и придумал имя Хасан Мугния для своих поддельных документов. Такой вот оммаж ключевым фигурам террористической «Хезболлы» Хасана Насраллы и Имада Мугнии.

При этом вполне конкретный иранский государственный фонд пообещал несостоявшемуся убийце 1000 квадратных метров сельхозугодий за совершенное преступление, а вполне конкретное правительство Ирана на этом фоне обвинило в покушении на Салмана Рушди… Салмана Рушди. И в «Ноже» очень не хватает артикуляции лежащей на поверхности мысли о том, что угроза от этого «ножа» никуда не делась после его конфискации департаментом полиции Нью-Йорка и решения Рушди жить свою «наполненную любовью жизнь». Потому что этот «нож» — такой же иранский прокси, как и обожаемая Хади Матаром «Хезболла», как ХАМАС, хуситы, телекомпания Press TV или шиитский экстремизм, идеями которого эффективная проиранская пропаганда заражает людей по всему миру.

И ситуацию эту явно не разрешить речами о «воспевании правды» с трибуны ООН — организации, не способной хотя бы даже осудить управляемое Ираном и развязывающее войны террористическое движение. Если только целью этих речей, конечно, не является продление «шпионского фильма» о «вечном смертнике, которого убивают-убивают, а никак не могут убить», еще на несколько сезонов.