youtube.com/c/dwrussian

Маниакальная и безысходная «денацификация», которую со свойственной ей стыдливой щепетильностью осуществляет в соседнем государстве российское государство, по своей риторической навязчивости, звонкой содержательной пустоте и болезненной стародевической обидчивости напоминает мне столь же безысходное «строительство коммунизма» в собственной отдельно взятой стране. «Строительство», сокрушительная бесперспективность которого с годами становилась все очевиднее и очевиднее.

«Коммунизм» как нечто, лишенное облика, вкуса, запаха и хотя бы сколько-нибудь обозримых перспектив своего все более и более призрачного воплощения, в этом смысле примерно то же, что и какие-то совершенно невидимые и неуловимые «укро-нацисты», вызывающие тем большую иррациональную ярость, чем в меньшей мере хотя бы сколько-нибудь очевидно их реальное существование.

В официальной риторике нашей страны, как бы она ни называлась в разные годы ХХ века и как бы ни менялась протяженность ее границ, сменяя друг друга, рулили такие важные и, можно сказать, судьбоносные исторические категории, как «прошлое» и «будущее».

Акцент падал то на одно, то на другое. Они по очереди выдвигались вперед, сменяя друг друга, как левая и правая нога. Время от времени они замирали в положении «пятки вместе, носки врозь», то есть останавливались и топтались на месте. Такие эпохи назывались по-разному — например, «развитым социализмом», впоследствии переименованным в «застой».

«Будущее» цвело пышным цветом в 20-е и 30-е годы и называлось «построением социализма». По мере все более впечатляющих успехов социалистического строительства, необычайно обострялась и классовая борьба, впоследствии, через несколько лет после кончины главного классового борца, переименованная в «массовые репрессии» и «нарушения ленинских норм партийной и государственной жизни».

Сталин участвует в выборах в декабре 1937 года

Фото: Daily Herald Archive/NMeM/Global Look Press

Примерно к середине самой страшной войны утопический азарт как-то сам собой растворился в грубой реальности, и «будущее» уступило место «прошлому», еще совсем недавно — «проклятому». В ход пошли еще совсем недавно третируемые как реакционные деятели проклятого царизма «суворовы-нахимовы-кутузовы» и соответствующие одноименные ордена разных степеней.

В послевоенные годы «прошлое» стало «славным» и заявило о себе серией историко-биографических кинофильмов. В детстве я их смотрел в товарных количествах.

А также была введена военная форма дореволюционного образца. А также перестало быть ругательным слово «офицер». А также появилась школьная форма, напоминавшая гимназическую. А также — по примеру старых гимназий — в школах было введено, хотя и не надолго, раздельное обучение мальчиков и девочек.

После войны люди, конечно, думали о будущем. О своем собственном будущем — об отмене продуктовых карточек, о покупке платяного шкафа, о летней поездке в Крым, о ремонте расшатавшегося крыльца, о заготовке картофеля на зиму.

В один из этих годов появился на свет и автор этих строк. И не ему, то есть не мне, третировать эти годы. Поколение моих родителей, по крайней мере те, кто живыми вернулись с фронта и из эвакуации, по крайней мере те, кто не находились в лагерях сами и у кого не находились в лагерях близкие, были одержимы тогда осторожным социальным оптимизмом.

«Мы живы, наступил мир, все будет хорошо и, — главное, — все будет по-другому». Так они думали. Они так думали, несмотря на мрачность политической и общественной атмосферы, на «борьбу с космополитизмом» и все, что с этой «борьбой» было связано, на бытовую тесноту, неустроенность и полуголодность. Они так думали, и они имели на это право.

Но «будущего» — по крайней мере на государственном уровне, — не было. Да и как оно могло быть, если бы пришлось в этом случае вообразить себе ту историческую картину, где среди живых не окажется великого генералиссимуса. Будущее без него было непредставимо, вот его и не было.

А когда это непредставимое событие все-таки непредвиденно произошло, большинство граждан впали в ужас и в панику.