Восемь признаков того, что режим в России из авторитарного стал тоталитарным. Социолог Лев Гудков — об общественно-политической ситуации в стране

В России уже наблюдается достаточно признаков, позволяющих отнести политический режим к тоталитарному. Социолог, научный руководитель Левада-центра Лев Гудков не так давно выпустил книгу «Возвратный тоталитаризм». Republic поговорил с ним о классификации нынешнего политического режима, его схожести с итальянским фашизмом, особенностях новой государственной идеологии и аспектах поведения граждан в новых условиях. И, конечно, мы спросили, стоит ли верить соцопросам о массовой поддержке «спецоперации».

«Двоемыслие позволяло и позволяет уживаться с системой принуждения»

— Как бы вы описали сложившийся политический режим на данный момент? Вы используете понятие «тоталитаризм». Но все же тоталитаризм — это наличие всеохватывающей идеологии, которая ставит своей задачей перевернуть мир, вырастить нового человека, а потому вторгается в личную жизнь каждого и контролирует ее вплоть до сексуального поведения. В России при всех политических репрессиях, оголтелой пропаганде, цензуре подобного все же не наблюдается.

— Теорий тоталитаризма много, поскольку, говоря о тоталитаризме, мы имеем дело с парадигмой, включающей концепции, описывающие разные стадии становления тоталитарного господства и общества: захват власти и формирование институциональной системы режима этого рода, его консолидацию, экспансию, внутренние противоречия и конфликты, разложение и крах… Большая часть исследований ограничивается статическим описанием фазы полноты власти в такого рода системах. Причем за образец вслед за Ханной Арендт берутся главным образом Третий рейх и сталинский СССР, оставляя в стороне множество других стран, таких как Китай, полпотовскую Камбоджу, Северную Корею, Вьетнам, Кубу, Иран при аятоллах, ГДР и другие соцстраны.

Большинство исследователей останавливаются на стадии полноты тоталитаризма. Очень мало исследователей, кто задумывался не о формировании и функционировании подобных режимов, а о выходе из них, равно как и о последствиях тоталитаризма для общества. Другими словами, мало кто задавался вопросом, каковы механизмы воспроизводства тоталитарного социума (и человека, воспитанного в нем, являющегося опорой этой системы), есть ли такие социальные механизмы, которые внутренне предопределяли бы их слом и перерождение. Понятно, что по отношению к гитлеровской Германии такие вопросы неуместны — нацизм рухнул в результате военного поражения, и, кроме того, этот режим просуществовал лишь 12 лет, так что о воспроизводстве, смене поколений и тому подобном говорить не приходится.

Сложнее дело обстоит с фашистской Италией, Испанией Франко или Португалией, которые многие историки категорически не согласны рассматривать как тоталитарные режимы (хотя сам термин родился в начале 1920-х годов именно при описании становления режима Муссолини и необычайных практик захвата власти, формирования антидемократической институциональной системы, консолидации общества, идеологической социализации молодежи и взрослых).

Еще больше вопросов возникает по отношению к советскому коммунизму, который просуществовал больше 70 лет, а значит, сменились несколько поколений, шло социальное и культурное воспроизводство тоталитарной системы. С началом перестройки, стремительным развалом СССР и всего соцлагеря в конце 1980-х дискуссии о тоталитаризме и сами исследования на эту тему прекратились. А сама проблема выхода из тоталитаризма осталась. Я не могу припомнить, кто бы еще, кроме социологов Дэвида Рисмена и Жака Рупника, думал об этих материях.

Лев Гудков

Проблематику тоталитаризма сменили рецептурные теории «демократического транзита», носящие, применительно к нашим бедам, на мой взгляд, крайне поверхностный и эпигонской характер. Суть их — рекомендации и предписания западных политологов, что нужно делать, чтобы перейти из состояния закрытого репрессивного отсталого общества в демократию.

Если по отношению к ГДР, балтийским странам, странам ЦВЕ, то есть сравнительно небольшим обществам, они имели определенный практический смысл, то по отношению к постсоветскому пространству эти идеологические концепции породили массу иллюзий, недоразумений и ложных интерпретаций происходящих процессов. Да и в самой нынешней Польше, Болгарии, Сербии или в орбанской Венгрии обнаружилось много такого, что не вписывалось в схематику транзитологии как прогресса либерализма и демократии. Реверсные процессы в России, в Средней Азии, в Чечне или Азербайджане разной интенсивности и масштабов проявления — это не случайные неудачи или отклонения от намеченной траектории вестернизации и демократизации, а закономерные реакции на произошедшие изменения обществ неклассической модернизации, можно сказать, имеющие парадигмальный характер.

На фоне общероссийской кучи политологического мусора, глубокомысленных рассуждений публицистов и стенаний в соцсетях последнего времени резко выделяются своей глубиной и трезвостью такие работы, как книги двух венгерских социологов Балинта Мадьяра и Балинта Мадловича [1], историка Евгении Лёзиной [2] или военного аналитика Александра Гольца [3]. Мадьяр убедительно показал неадекватность расхожего понятийного словаря политологов (все эти понятия — гибридные режимы, электоральный авторитаризм, персональный авторитаризм и проч.), порожденных безуспешными попытками применить язык транзитологии для новых явлений при описания посткоммунистических режимов. Выработать адекватный язык для адекватного восприятия происходящего действительно очень трудно, как и дать себе отчет о том, что глаза видят, но что понять, кажется, нельзя. Вроде смысла путинской войны в Украине.

Для того чтобы рационализировать это, надо временно «взять в скобки» все наши надежды на демократию в России, свободу, прекратить разговоры об агонии путинского режима и тому подобном и постараться разобраться, в чем истоки нынешнего социального и политического регресса, что осталось от прошлого, которое мы не хотим видеть и учитывать, не можем «расколдовать». Надо вернуться назад и пересмотреть наши интеллектуальные ресурсы и инструменты анализа.

Определенные возможности для этого открывает парадигма тоталитаризма. Когда упоминают о тоталитаризме, то в голову сразу же приходит мысль о ГУЛАГе, концлагерях, терроре, то есть следствиях определенного порядка господства. Но смысл концепции «тоталитаризм» не в этом, а в том, что государство (то есть группировка, партия, движение, присвоившая власть и отождествившая себя с государством) начинает диктовать свою волю и представления обществу и подчинять себе, контролировать те области общественной жизни, которые раньше не входили в сферу их господства, были автономными от исполнительной власти: образование, культура, наука, спорт, экономика, историческое сознание, конкуренция политических партий и представления интересов различных групп граждан, религия, СМИ, частная повседневная жизнь, мораль, сексуальное поведение, воспитание детей, гражданское общество и т.п.

Другими словами, государство становится «тотальным», присваивает себе статус «суверенного», независимого от контроля и ответственности перед населением, обществом, навязывающим в принудительном порядке нормы поведения и действия в соответствии со своим целями и идеями. Именно эти ранние формы тоталитаризма привлекали внимание аналитиков, поскольку радикально отличались от парламентаризма «гнилой» и «одряхлевшей» буржуазной демократии. Террор и репрессии — это средства, производные следствия тоталитарной организации социума. Парадигма тоталитаризма — это не описание какого-то исторически конкретного режима или общества (нацистского, сталинского, маоистского и т.п.), а метод сравнительно-типологического анализа социальных институтов различных, но современных репрессивных систем господства и подчиненных им обществ, культуры, набор теорий, являющихся инструментами для эмпирического анализа того или иного недемократического и не традиционно-монархического режима. Самое главное в этих концепциях — направленность внимания на системность институтов господства, усиливающих действия каждого из них.

Минимальный набор необходимых признаков тоталитаризма составили в середине 1950-х годов два ученых: Карл Фридрих и его ассистент — молодой Збигнев Бжезинский. Эти признаки позволяют диагностировать некий репрессивный режим как тоталитарный и отделять от него другие формы авторитарных правлений. В этом плане очень полезна работа Хуана Линца «Тоталитарные и авторитарные режимы», есть русский перевод одной из ее глав, очень рекомендую читать.

Alexei Druzhinin/Kremlin Pool/Global Look Press

— Могли бы вы указать признаки «тоталитарного синдрома», проявление которых вы наблюдаете и сегодняшней России?

— Первое. Сращивание партии и государства, что обеспечивает полное управление государственным аппаратом и обществом через назначение вождем или партией своих функционеров на все ключевые позиции во власти, экономике, армии, СМИ, культуре, искусстве, религии и прочих сферах, то есть контроль над всеми узлами системы и социальной мобильностью в стране.