«Худой по-хорошему воин». С чего начиналась слава Бориса Гребенщикова и группы «Аквариум»

Однажды радостным весенним утром мне позвонил Вадик Силуянов:

— Ты слышал «Аквариум» из Ленинграда? Заходи ко мне, дам катушку.

Мы с ним обычно менялись пластинками. Вадик учился в мединституте и рано женился, а его влиятельные родители «сделали» ему квартиру в сталинском доме, на набережной Двины. Это у него я выменял раннего Стиви Уандера на Джона Мэйолла «Bluesbreakers with Eric Clapton» — лучший диск белого блюза всех времен и народов. А иногда мы с ним в три руки играли на пианино «Питера Гунна» Генри Манчини. В три руки, потому что я сам-то мог играть только одним пальцем корявый, но ритмичный бас.

Закономерно, что он относился ко мне немного свысока: я был всего лишь десятиклассником. Однако, когда они вместе с известным архангельским диджеем и тусовщиком Колей Харитоновым решили устроить подпольный рок-концерт, Вадик позвонил мне.

Советский рок у нас не слишком высоко котировался: очень уж бедно звучали «Високосное лето» и «Машина» на фоне наших родных пинкфлойдов и эмерсонов. Тем более, что Андрей Макаревич тогда снялся в фильме «Душа» с Софией Ротару (в котором произносил только одно слово: «Здорово!»). А по ресторанам Союза победно шествовал «Новый поворот», и слушать его было просто невыносимо для наших ушей.

В общем, когда я доставал 500-метровую бобину фирмы «Свема» из красной картонной коробки, на которой карандашом было написано «Аквариум», я ничего особенно не ожидал. Но через сорок минут прослушивания я бросился к телефону: «Вадик, а что за "инженер на сотню рублей" там поёт?» — в трубке были какие-то помехи, и я не сразу расслышал фамилию. «Банщиков? Гребешков?». Чтобы не забыть, я написал на коробке, ниже «Аквариума» — Борис Гребенщиков.

Говоря начистоту, у меня было такое ощущение, что в Ленинграде высадился десант инопланетян и записал целый альбом своих межгалактических песен, по недоразумению на русском языке. Флейта и виолончель создавали зыбкую, тревожную атмосферу, барабанов не было вообще, а под акустическую гитару звучали странные, эфемерные тексты:

Танцуем на склоне холма,

И полдень поет, как свирель.

Тебя называют Зима,

Меня называют Апрель.

Итак, мне было поручено распространить часть билетов. Это были вырезанные из школьной тетрадки маленькие прямоугольники — одна клетка на две.

Пишущей машинкой на них было выдавлено слово «фильм». Эти купончики распространялись бесплатно, но зрители должны были взять с собой рубль: Коля Харитонов хотел как минимум окупить железнодорожные билеты.

В случае шухера потенциальные зрители должны были сказать, что нашли этот непонятный квиток в трамвае, а сам же «сейшен» в малом зале ДК строителей подавался как «собрание клуба аквариумистов».

Кажется, я привел на концерт весь свой 10 «Б» класс и еще толпу старшеклассников из окрестных школ. Успех был оглушительным, его хватило на две недели разговоров по всему городу. После концерта вся группа пошла к Вадику ночевать, попутно зайдя в винный магазин. Вадик с Харитоновым виртуозно обрубили хвосты, и меня на праздничную пирушку не позвали. Я обиделся, и как ни странно, пошел делать уроки. В качестве компенсации мне осталась магнитофонная катушка, которую я крутил по кругу снова и снова, и заставлял слушать ее всех окружающих, доверчиво заходивших ко мне в гости.

А позднее, перед самой армией, в областном управлении КГБ мне предъявили пачку донесений, написанных Вадиком Силуяновым. Вадик подробно описывал все наши похождения, а также все, о чем говорили Гребенщиков и Харитонов у Вадика на кухне. Впрочем, это тема для отдельной истории.

***

Летом я поехал в Москву и пытался поступить в МГУ, но недобрал половину балла, зато познакомился с Юрой Щекочихиным, который уже тогда был суперзвездой советской журналистики и работал в «Литературной газете». Он изучал неформальные движения, — он собственно и придумал слово «неформалы», — и знакомство с «хиппи Вилли», как я тогда себя рекомендовал, ему было интересно, как Набокову были интересны бабочки.

У него в Очаково я пару раз ночевал, и однажды к нему зашел Вася Голованов — заносчивый студент журфака, сын знаменитого Ярослава Кирилловича Голованова, который по замыслу Королева, должен был стать первым журналистом в космосе.

— Ну и что вы тут в Москве слушаете? — спросил я немного надменно.

— Ну разное… Хендрикса, Роллинг Стоунз…

— А «Аквариум» слышали?

— Что за «Аквариум»?

Я достал из своей противогазной сумки красный квадрат «Свема»

— Дарю. Просвещайтесь.

Так пленка и осталась у Васи.

Когда я через два года вернулся из армии и заехал в Москву, Вася к тому времени подсадил на «Аквариум» половину журфака, съездил в Ленинград и перезнакомился там со всем рок-клубом. Он писал для «Литературки» большой очерк «Что за рок над этим роком».

— Юра тоже фанат, я старую катушку отдал ему, — сказал Вася, козыряя новенькими, самодельно, но красиво оформленными альбомами, вышедшими, пока я служил: «Радио Африка» и «День Серебра».

А под Новый год я снова засобирался в Москву.

В Лопшеньге, на берегу Белого моря жила юная учительница русского языка Карина, и мне хотелось сделать ей шикарный подарок: я купил два билета на самолет и предупредил Щекочихина.

⤢

1980-е. Юрий Щекочихин с бардом Александром Городницким

Viktor Chernov/Russian Look

Юра показал нам новогоднюю Москву во всей красе. Он водил нас на свой спектакль, привел нас в мастерскую к художнику Бобу Жутовскому и вообще познакомил нас с большой толпой своих замечательных, интересных и загадочных друзей, среди которых были знаменитые актеры, журналисты, поэты и даже чемпион мира по стоклеточным шашкам, а также милиционер, который одним выстрелом застрелил льва во время съемок «Итальянцев в России», — когда лев на кого-то прыгнул.

Карина была неописуемой красавицей, у нее было бархатное вечернее платье со скромным, но отчетливым декольте, и все Юрины друзья рассыпались перед ней остроумием, театральными байками и творческими планами.

Хотя я тоже был в костюме-тройке и белоснежной рубашке, на меня никакого внимания не обращали, и я изнывал от ревности, обиды и ущемленного самолюбия.

Тридцать первого, ближе к полуночи, мы приехали к Толе Головкову, окна которого выходили на поле московского ипподрома. Опальный Головков в журнале «Работница» вел знаменитую кулинарную колонку «Советы тёти Маши» и исполнял на гитаре песни собственного сочинения. Собралась компания журналистов, как сейчас бы сказали, оппозиционных настроений. (Я не буду называть всех, в конце концов, я не пишу тут документальных мемуаров). На стене красовалась смешная стенгазета «Вечерний демагоголь».

Телевизора не было, и в нем не было никакой нужды. Теплая компания выпивала, пела песни антисоветского содержания, обменивалась последними политическими новостями (это было то самое время «гонок на лафетах»).

А потом Щекоч показал на меня и сказал, что «хиппи Вилли в Питере знает такого барда, рокера, — Борю Гребенщикова — так вот это теперь новый голос молодого поколения». Журналисты, несмотря на праздник не изменившие своим свитерам и джинсам, с подозрением смотрели на хиппи в костюме-тройке и галстуке.

— Кстати, Юра, а ты не вернешь ли мне пленку? — я уже начал осознавать историческую ценность этой бобины.

— Эх, а я ее отдал Вознесенскому. Между прочим, Андрей когда был в Ленинграде, заходил к Гребенщикову и был впечатлен. Возьми гитару, спой пару песен.

Ну, петь я категорически отказался, но в виде сбивчивого речитатива прочел им две или три песни под тихий перебор видавшей виды гитары.

Я инженер на сотню рублей, и больше я не получу,

Мне двадцать пять и я до сих пор не знаю, чего хочу

И мне кажется, нет никаких оснований гордиться своей судьбой

Но если б я мог выбирать себя, я снова бы стал собой…

Тем временем дверь в прихожей распахнулась, и в квартиру ввалился заиндевевший человек с красным лицом и бутылкой водки в руках. Когда он снял полушубок, оказалось, что это второй человек в квартире, одетый в костюм-тройку и галстук.

Он кашлял, был нетрезв, создавал шум и мешал мне декламировать тексты нового голоса молодого поколения. Когда я пересказал «Козлов», человек скривился, сделал недружелюбный жест и громко сказал: «Отменное говно. Козлизм какой-то».

Мне-то он не нравился сразу именно своим костюмом, при этом я ни на мгновение не забывал, что рядом сидит Карина, и если сказать, что у меня на нее были большие виды, это было бы сильным преуменьшением моих подлинных эмоций.

Короче, я, переживая оскорбление чувств целого поколения, вскочил, устремился к нему и схватил за лацканы пиджака.

Человек пытался меня оттолкнуть, но я держал его очень крепко и без особых усилий стал выталкивать его по направлению коридора, где было больше пространства для предстоящей дискуссии.

Но тут к нам молнией ринулся Щекоч, он что-то быстро и умиротворительно говорил, — и мне вдруг стал стыдно и своей обиды, и своей агрессии, я как-то обмяк, отпустил человека в костюме и вышел на кухню.

Потом пришла Карина с каменным лицом. Она молчала, и я понял, что наше с ней будущее находится в очевидной опасности. Потом пришел Юра и объяснил мне, что человек в костюме — это друг Иосифа Бродского, поэт Евгений Рейн, у Рейна впервые в жизни вышла собственная книга стихов, и что мы совершенно напрасно на него обижаемся и обижаем его. А потом пришел и сам Рейн — и стал примирительно извиняться.

⤢

Евгений Рейн с Иосифом Бродским

Музей «Полторы комнаты»

Он достал пачку «Мальборо» и пытался написать на нем свой номер телефона. Ручка по полиэтилену не писала, мы же с Кариной курили «Беломор», и я сказал, что мне не нужен номер телефона, написанный на буржуйской пачке. Рейн опять вспыхнул, и ушел, матерясь, в комнату — он собирался, конечно же, читать свои стихи. Карина быстро и предательски присоединилась к слушателям стихов, а я выбежал на улицу и в одиночестве гулял под новогодним снегопадом, сделав два или три круга по ипподрому, чувствуя себя загнанной лошадью, которую следовало бы пристрелить.

А летом я — с четвертой попытки! — всё-таки поступил в университет. Уже взорвался Чернобыль и начинала шуметь перестройка, мы стали выпускать самиздатовский журнал «Демократический университет» и создали в университете свой небольшой рок-клуб. В «Литературке» у Васи вышла статья «Что за рок над этим роком».

Между тем, как выяснилось, Борис Борисович посетил Андрея Андреевича на даче в Переделкине и окончательно очаровал его своими манерами, своими защитными брюками галифе и своими песнями. Вознесенский написал для перестроечного «Огонька» свою знаменитую колонку, наивную и немного нелепую, где назвал музыку «Аквариума» «постпинкфлойдовской», а Бориса — «худым по-хорошему воином».

⤢

Поэт Андрей Вознесенский выступает на Декабрьских вечерах в ГМИИ им.Пушкина, 1984 год

Konstantin Kokoshkin/Russian Look

«Огонек» читала вся страна, прочитали ее и в Ленинграде, где на полках тамошнего телевидения пылилась давно уже записанная программа «Музыкальный ринг» (помните, там женщина спрашивает у флейтиста Дюши, «а почему это у вас одежда «из-под пятницы — суббота»?). Телевизионное начальство решило, что раз «Огоньку» можно, значит, можно и им.

Тогда еще прогрессивное питерское телевидение смотрел весь Союз, и когда программа пошла в прайм-тайм, я специально прошелся по нескольким этажам нашего общежития: на каждом этаже специальные телевизионные комнаты были набиты битком.

Наутро Борис Гребенщиков проснулся официально знаменитым на весь Советский Союз рок-музыкантом, лидером нового поколения.