Мы продолжаем публиковать материалы лекций, прочитанных экспертами в рамках работы летней школы Gaidpark, организованной Фондом Егора Гайдара. Все они состоялись в конце июля. Сегодня у нас краткая версия текста выступления Константина Сонина, проректора Высшей школы экономики.
Экономисты умеют делать выводы из двух источников – либо из больших массивов данных, но тогда проблема в том, что данные надо очень сильно мучить, чтобы они дали результаты, имеющие хоть какой-то смысл, либо из описания случаев, но случаев не так уж много.
Что экономисты знают про экономический рост? Они на нем совершенно зациклены, потому что это редкая вещь. Двести лет назад во многих странах люди жили примерно так же, как две тысячи лет назад: хотя часть богатела, в среднем уровень богатства на душу населения там не рос. А потом начал расти очень быстро. Тому есть свои причины, о чем написано много книг, но теперь ясно, что долгосрочный экономический рост – это в очень большой степени фактор, определяющий наше будущее.
На этом графике изображен логарифм американского ВВП в ХХ веке. Мы часто начинаем с Америки – но я дойду и до России, – потому что там больше всего экономистов, все эти вопросы сто раз изучены, и данные гораздо лучше посчитаны и нарисованы. Валовый продукт, производимый в стране, очевидно подчиняется какому-то страшно простому закону, потому что видно, что это просто прямая линия. Если мы возьмем этот график в более крупном масштабе, то мы увидим, что, конечно, линия не прямая. Вот тут хорошо видна Великая депрессия – самый большой экономический кризис в Америке в ХХ веке. Видно, как в 1929 году начинается резкое падение, а потом идет рост с небольшим перерывом на 1937 год.
Чтобы проиллюстрировать мысль о том, как ужасно важен рост, можно посмотреть на две страны – Швецию и Аргентину, и здесь все тоже нарисовано за ХХ век. Значит, это доход на душу населения, а это валовый продукт на душу населения, причем он посчитан в долларах 1990 года, то есть это сравнимые между годами показатели. То, насколько хорошо жить в какой-то стране, можно измерять разными способами. Вот сейчас стало модно мерить количеством гаджетов, мобильных телефонов, всяких разных вещей. Можно проводить опрос. Но оказывается, что все эти перемены очень хорошо соотносятся с ВВП на душу населения. Если посмотреть на эти две страны, что мы видим? Во-первых, они были совершенно одинаковыми сто лет назад – и в 1900 году, и, как видно, в 1914 году. Эти страны еще обычно выбирают в качестве примера, потому что они не участвовали или практически не участвовали в мировых войнах; соответственно, все, что в них происходило, можно считать чисто экономическими проблемами. Итак, Швеция и Аргентина были одинаковыми и относительно богатыми, то есть ВВП на душу населения был выше, чем в 4/5 стран мира.
Что еще видно на этом графике? Если мы проведем линию тренда, то есть такую линию, как было бы, чтобы попасть в ту же точку, если бы мы росли все время с одинаковым темпом. У Швеции было бы чуть больше 2% в год, у Аргентины – чуть меньше 1% в год. Что показывает эта картинка? Что тренд и экономический рост – это не только хорошая, но и очень жестокая вещь, что разница между темпами роста в одной стране и в другой может быть очень маленькой – на самом деле 1% чуть больше, я жестко округлил до 2%, и 1%. Но страны за сто лет просто разошлись: одна осталась богатой и стала экономическим лидером, развитой страной, а другая попала в третий мир. Несмотря на то, что в каждый год разница, казалось бы, совершенно незаметная, когда мы посчитали за сто лет, оказалось, что огромная. Если спросить аргентинцев, как они жили после 1950-го года, – ну, там были какие-то выборы, какие-то президенты, военные кого-то свергали, какие-то танки, потом кто-то вернулся, в общем, была жизнь, чемпионат мира выиграли по футболу, даже дважды, но тем не менее Аргентина оказалась очень сильно отстающей. Поэтому когда экономисты говорят про экономический рост, это в каком-то смысле объясняет причину их обсессии: даже небольшая разница в годовых темпах роста, если ее посчитать за десятилетия, дает такой результат, что он может отправить страну в другой мир.
Откуда у людей берутся стимулы что-то там инвестировать или изобретать? От понимания: если ты что-то изобрел или куда-то инвестировал, то потом от этого получишь отдачу. Институты защиты прав собственности берегут от того, что у тебя ее могут отнять. |
Это может быть полиция, суд, какая-то другая организация, но в конечном счете они гарантируют, если ты что-то инвестировал или изобрел, то ты от этого нечто получишь.
В странах, которые не являются лидерами, таких как Аргентина или Россия, экономический рост в принципе мог бы быть быстрее, чем в развитых. Там – 2–3% в год, у нас мог бы быть выше. Первая причина – сложная макроэкономическая вещь: в развитых странах капитал уже находится на оптимальном уровне, там некуда больше инвестировать, а в таких странах, как наша, капитал на оптимальном уровне еще не находится, есть возможности инвестировать при том же уровне технологий, том же уровне труда. Если вы посмотрите на российское предприятие и на американское, то увидите, что на российском работает гораздо больше людей. Это означает, что производительность труда низкая, потому что можно было бы при таком же количестве людей иметь больше станков, больше оборудования, больше чего угодно. Вторая причина, почему развивающиеся страны могут расти быстрее, – они могут заимствовать технологические достижения, им не нужно тратить много денег на изобретение.
Но далеко не все развивающиеся страны растут быстрее, – наоборот, многие двигаются медленно. И в основном потому, что там плохие институты. Казалось бы, можно было бы инвестировать больше капитала, изобрести и внедрить какую-то технологию или практику, но поскольку те, кто мог бы внедрить или изобрести, знают, что у них все отнимут, они этого не делают. Соответственно, экономика не растет.
После этих общих слов я хотел показать важный слайд – он важен, и мне кажется, вам его показывали много раз, – слайд про тренд и цикл в экономике России в ХХ веке. На него интересно смотреть, потому что оказывается, что он отлично показывает глубокое преимущество экономического знания над историческом. Потому что историки, конечно, очень много знают и пишут про Россию в ХХ веке, а у экономистов как-то все гениально сводится в один слайд. Вот это ВВП на душу населения в процентах за ХХ век. Тут график покрывает даже 130 лет. Это было посчитано разными экономистами в течение многих лет; последнее – то, что жирным, – два года назад посчитали Андрей Маркевич и Марк Харрисон, и это данные за те годы, в которые из-за Гражданской войны статистика не велась.
Он бесит поклонников Сталина и индустриализации, потому что когда смотришь на данные, оказывается, что никакого чуда индустриализации и роста, собственно, не было, что безумный темп – ведь экономика растет очень быстро – был связан просто с глубиной падения, а не с тем, что в это время было нечто специальное сделано. |
То же самое касается нашего роста после 1999 года: видно, что он очень сильно связан с глубиной падения, и если подумать, почему экономика так быстро росла после 1999 года, то потому, что до этого она так сильно упала. А когда она дошла в 2006 году до того уровня, с которого начала падать в 1990-м, начала расти плохо и медленно.
Четыре года назад мои тогдашние коллеги, Сергей Гуриев и Екатерина Журавская, написали интересную и популярную статью, она даже не научная, потому что они просто построили вот этот график и его обсудили, нанесли на одну линию данные по ВВП на душу населения в России, а на другую – в Южной Корее. Южная Корея – розовая, а Россия – синие точки. Что было в этом графике интересного, точнее, что в нем было необычного? Кажется, что он совершенно совпадает, но мы знаем, что Южная Корея гораздо более богатая страна, чем Россия, по ВВП на душу населения. Южная Корея – это страна примерно уровня Швейцарии и Франции, то есть нас от этого, возможно, отделяют десятилетия. Откуда же график, где линии совпадают? Потому что они взяли Корею не в тот же год, который здесь написан, а на одиннадцать лет раньше. То есть для Кореи каждая цифра – это цифра на одиннадцать лет раньше. Соответственно, вот этот вот перегиб у нас и у них – это кризис 2009 года и так называемый Азиатский кризис 1997 года в Корее. Соответственно, вопрос в этой статье задан такой: сможет ли Россия продолжать расти после кризиса 2009 года таким же образом, как Южная Корея росла после кризиса 1997 года?
Если посмотреть на переменные, описывающие качество институтов, уровень коррупции, превосходство закона, качество регулирования, эффективность правительства, – это все показатели, которые учитывает Мировой банк, то результат неудивителен, потому что российские институты в 2009 году были гораздо хуже, чем корейские в 1997-м. |
С одной стороны, все понятно, с другой – хочется сделать шаг назад и немного в этом механизме разобраться. Чтобы чуть подробнее поговорить, откуда вообще берутся институты, я хочу вернуться на уже почти двадцать пять лет назад, в 1990 год.
Экономическая дискуссия была примерно следующей: чтобы экономика развивалась, нужны хорошие институты защиты прав собственности. Откуда мы знаем, что был нужен новый путь развития? Многие думают, что вот когда говорят про преимущества рыночной экономики над плановой, где правительство указывает предприятию, что выпускать, и практически каждому гражданину, что потреблять, то это преимущество теоретическое. На самом деле нет. Теоретических, во всяком случае, простых доказательств, что рыночная экономика лучше, нет. Мы это знаем из того, что происходило в нашей стране с примерно 1929 года по 1990-е, и из того, что происходило в других социалистических странах. Это так близко к лабораторному эксперименту в масштабах целой страны, как только может быть, и этот эксперимент завершился очень четкой демонстрацией того, что плановая экономика гораздо хуже. В каком-то смысле она даже показала, что и вовсе не может существовать, потому что десятилетия плановой экономики закончились – мы видели на графике – огромным и совершенно катастрофическим кризисом. И, соответственно, когда этот кризис стал абсолютно ясен, началась дискуссия, что еще вообще можно сделать. Хотя было понятно – что бы ни происходило, оно будет двигать к обычному пути, вот к тому пути развития, по которому идут все страны.
И один ответ на этот вопрос был примерно следующим: для появления хороших институтов на них нужен политический спрос, и частная собственность казалась естественным источником такого спроса. |
Например, одной из самых бесспорных вещей, связанных с приватизацией в России, была приватизация квартир. В Советском Союзе очень маленький процент населения – меньше 1% – владел жильем. Но был принят очень простой закон: что человеку принадлежит та жилплощадь, на которой он живет в данный момент. Тогда все институты, обслуживающие куплю-продажу квартир, развились очень быстро, и сейчас они, конечно, по-прежнему несовершенны, но все-таки бесконечно более совершенные, чем двадцать пять лет назад, у нас есть нормальный человеческий рынок квартир. Наличие нормального человеческого рынка не означает, что на нем нормальные человеческие цены, но рынок-то есть.
У этой теории, тем не менее, были минусы. Например, из нее следовало, что не очень важно, каким образом проводится приватизация, потому что если идея приватизации, кому собственность попадет в руки. С другой стороны, будущее показало, что люди, ставшие обладателями крупной собственности, не сработали как источник политического спроса на хорошие институты. Они вовсе не лоббировали принятие хороших законов и, наоборот, старались решать коммерческие споры вне судебной системы.
Это не к тому, что, например, приватизация оказалась неуспешной, ее результаты привели к большому повышению эффективности. Есть целый цикл работ Дэвида Брауна и Джона Эрла, которые показывают, что сначала последствия приватизации были отрицательными, а потом положительными для одного и того же предприятия. Но, как я уже сказал, несмотря на то, что были большие надежды, что приватизация окажется чем-то, что создаст спрос на хорошие институты, оказалось, что если эта теория и верна, то она верна с какими-то очень большими поправками.
Откуда берутся хорошие институты? Экономические институты – это результат политического процесса. Мы знаем, что хорошие институты могут быть последствием устойчивой демократии. А есть ли устойчивые демократии, которые не являются богатыми? Такие есть. В этой стране на выборах голосует примерно столько же избирателей, сколько во всех демократических странах вместе взятых. Индия – очень бедная и очень устойчивая демократия. Но это один такой пример. В целом мы знаем, что хорошие институты, хорошие законы, не коррумпированное правительство могут быть последствием устойчивой демократии. В то же время есть подозрение и есть свидетельство, что они могут быть последствием чего-то еще. Вот что это еще? Теоретически, конечно, они могут быть последствием какой-то сильной руки.
Действительно, если у нас где-то есть какой-то царь или диктатор, понятно, что удерживать власть легче, если граждане живут хорошо. Исторически есть такие режимы, которые о гражданах вообще не заботились, а просто наращивали военную мощь, а людям становилось все хуже. Если вы посмотрите, например, на Кубу, то кубинцы сейчас живут примерно так же, как они жили при Батисте, то есть в конце 1950-х, у них примерно такой же уровень жизни, тогда как весь мир, включая нас, живет в два-три раза лучше. Еще более вопиющий пример, потому что там уровень жизни вообще упал, это Северная Корея, где все идет на поддержание власти небольшой группы людей, а никакого развития нет. Но ясно, что это экзотика, что большинство лидеров, большинство диктаторов заботятся о том, чтобы их стране было лучше. Или, скажем так, они не против того, чтобы их стране было лучше, если это не сильно задевает их режим, – я царь, почему бы мне не взять хорошие законы, например, скопировать с других стран, почему бы мне не сделать не коррумпированную полицию и все такое. Теоретически это вообще можно сделать. Практика более сложная.
Если посмотреть на такую практику, то есть недемократические страны, которые устроены не как наша сейчас или как Казахстан с Белоруссией, а как наша страна пятьдесят лет назад, когда нельзя было сказать, что правит один человек – правила партия. Таким образом устроен Китай, потому что в Китае с тех пор, как умер Мао Цзэдун, правит партия, а не люди. В Мексике между 1930-м и 2000-м годами вообще был идеальный пример такой институционализированной правящей партии, потому что никакой демократии не было, на выборах побеждала только одна партия, и кандидат от этой партии всегда выигрывал президентские выборы, но никакого шанса остаться дольше шестилетнего срока у него не было. То есть партия была значительно сильнее, чем индивид. То же самое отчасти было в коммунистических режимах, помимо нашей страны, помимо Советского Союза.
Могут ли хорошие институты основываться на такой форме организации политического процесса, на институционализированной правящей партии, – это такой, я бы сказал, открытый вопрос. Потому что из тех стран, которые у меня здесь перечислены, Мексика, например, добилась большого экономического прогресса и спокойно и гладко в 2000-е годы перешла к демократическому развитию, и это развитие пока что не прерывается. Коммунистические режимы кончили плохо. С другой стороны, Китай – это все-таки, даже если через несколько лет китайское чудо оборвется, редчайший случай, когда десятилетиями продолжаются рекордно быстрые темпы роста в недемократической стране. Примерно такая же, но с большим количеством оговорок, ситуация была в Японии после Второй мировой войны, то есть здесь можно сказать, что ответ пока неясен и даже возможно, что ответ: да, можно иметь хорошие институты, опирающиеся на такой недемократический режим. Если посмотреть на персоналистские режимы, то примеров в мировой истории, чтобы они дали хорошее и устойчивое экономическое развитие, можно сказать, просто нет. То есть все примеры кончаются каким-то образом плохо. С другой стороны, трудно предсказать направление эволюции, потому что были страны с персоналистскими режимами, которые довольно легко из этих режимов выходили, оказывались демократиями и дальше относительно быстро развивались. То есть и здесь есть некоторая оговорка.
