Совладелец «Альфа-групп» Петр Авен: «Мы не финансируем военные операции, мы кредитуем население»

UPDATE. Евросоюз вчера существенно расширил список персональных санкций на фоне военной операции РФ на Украине, включив в него помимо чиновников, пропагандистов и одного известного виолончелиста несколько крупных российских бизнесменов. Среди них — совладелец инвесткомпании LetterOne и «Альфа-Групп» Михаил Фридман, а также его давний партнер Петр Авен, возглавляющий совет директоров Альфа-банка. Авен в пояснениях к санкциям охарактеризован как «один из ближайших олигархов Владимира Путина», «известный особо близкой дружбой с главой "Роснефти" Игорем Сечиным, ключевым союзником Путина». Отмечается также, что «старшая дочь Путина Мария руководила благотворительным проектом "Альфа-Эндо", который финансировался Альфа-банком». В прошлом Авен и Фридман насколько это возможно старались дистанцироваться от российской политики, заявляя в своих редких публичных выступлениях и интервью — в частности, для Republic — о техническом, сугубо деловом характере взаимоотношений с властью и невовлеченности в кремлевские дела. Как мы теперь видим, все это не слишком помогло.

Председатель совета директоров «Альфа-банка» Петр Авен занимает 19-ю строчку в российском списке Forbes с состоянием в $4,6 млрд. Бывший ученый, министр правительства реформаторов, совладелец крупнейшей в России финансово-промышленной группы, соратник Егора Гайдара и старый знакомый президента Владимира Путина, известный коллекционер предавангарда и болельщик «Спартака». В большом интервью Republic бизнесмен рассуждает о либералах, кризисном менеджменте, бизнес-климате и арестах, коррупции и политических издержках, о жизни после нефти и о том, хотят ли элиты перемен.

О плохих либералах

— Еще в 1999 году вы написали в газету «Коммерсантъ» эссе о мифах либерализма. Вы ругаете там и либеральные реформы, которых, по-вашему, не было, и самих либералов за то, что из молодых реформаторов они превратились в средних лет конформистов. А как вы смотрите на этот текст из сегодняшнего дня?

— Это был вполне нашумевший текст. Он назывался «О крахе либеральных реформ в России». Мне этот текст до сих пор нравится, с основными тезисами я по-прежнему полностью согласен. У нас абсолютно дискредитирована либеральная идея, появилось ругательное слово «либераст». Это во многом результат пропаганды, но в большей степени результат действий самих либералов или тех, кто считался либералами. Во многом, к несчастью, то, что провозглашалось и начиналось как либеральная реформа, руками самих же либералов превратилось в нечто совершенно иное. Апофеозом, как я уже не раз писал и говорил, стали залоговые аукционы. И вообще вся приватизация была нелиберальной, и это привело к ужасному результату — сформировалось остро неприязненное отношение населения к либералам в целом и либеральной идеологии, она оказалась скомпрометирована многими решениями 90-х годов. Это очень плохой, очень печальный и очень долгосрочный результат.

— А это правильно — винить именно либералов?

— Я же и себя ругаю в некоторой степени, я был частью этого процесса, этого правительства, так что писал, не вычленяя себя. У меня есть моральное право это говорить, потому что команда, которая пришла делать либеральные реформы, в большой степени их не делала. Или, точнее, делала не так, как надо делать либеральные реформы. Одна из наших фундаментальных проблем — смешение тактического и стратегического, средства и цели. Нельзя добиться свободы, подавляя ее. Собственность должна была стать частной, но способ ее распределения убивал саму идею.

Приватизация не бывает справедливой, во всех странах на нее жалуются, но нигде, кроме России, после двадцати лет приватизации не оспаривают ее результаты так рьяно, как у нас. По опросам общественного мнения, 70% населения сегодня за пересмотр итогов приватизации. Этого нет нигде — ни в Венгрии, ни в Чехии, ни в Польше. Там тоже ругались и жаловались, но через какое-то время ее итоги стали нормой — не было такого массированного ощущения несправедливости произошедшего. А отношение народа к реформам иногда важнее, чем сами реформы.

— А не то чтобы ненависть людей к богатству играет роль?

— Она провоцируется тем, что богатство воспринимается как полученное фундаментально несправедливым путем. Происходило назначение людей миллиардерами, и я счастлив на сегодня, что «Альфа» не была допущена к залоговым аукционам. Мы просто не верили, что такое возможно, и не готовились. Так что слава богу, совесть у меня чиста. Хотя я в полной мере от этой общей истории страдаю. Например, чтобы заниматься публицистикой, надо быть моральным авторитетом. Но люди, связанные с реформой 90-х годов, в общественном сознании ими быть не могут. Вот, к примеру, мой известный соавтор Альфред Кох. Какой моральный авторитет из человека, который был вице-премьером по приватизации. Даже если он говорит правильные вещи.

— И все же есть нынешняя доля государства в экономике, уже не слишком даже системные либералы слышны.

— Есть много вещей, которые сегодня мне, бесспорно, не нравятся. Я в полной мере либеральный экономист, я за маленькую государственную экономику. А она, конечно, гипертрофировалась, но корни многих явлений — от контроля телевидения до особых отношений власти и бизнеса — надо искать в 90-х. Например, в 1996 году, когда бизнес сильно помогал Борису Николаевичу Ельцину в переизбрании, в результате чего получил разные благодарности — в частности, залоговые аукционы.

— Вы, кажется, сторонник теории, что политический сдвиг случился именно в 1996-м. И те президентские выборы — корень всех бед.

— Ментальный сдвиг. Не политический. Мы сами были, в общем-то, продукты нелиберального общества — безусловный большевизм, присущий даже команде Гайдара, кончился тем, чем окончился. Началось это раньше, но кульминацией был 1996 год.

— Вы переживали какое-то количество экономических кризисов — как чиновник, как бизнесмен. Когда было уютнее?

— В правительство я пришел во время глубочайшего кризиса в конце 1991 года, до этого я жил в СССР, тоже ситуация была достаточно кризисная. В 1991 году было совсем трудно, с другой стороны, мы были более молодые и лихие. Самым тяжелым был 1998 год. Абсолютное крушение иллюзий, окончание роста, провал, неадекватные действия власти, неожиданность, хотя мы к ней как банк и были готовы лучше прочих — мы даже резко выросли относительно рынка после кризиса. Как это вышло? Мы понимали, имея экономическое образование, что ситуация, вполне возможно, катится к девальвации и дефолту. Мы продали практически весь портфель ГКО, Центральный банк уговорил нас оставить ГКО на $100 млн (мы были первичным дилером и обязаны были как участники рынка держать этот пакет). Мы готовились к девальвации, поэтому от рублей избавлялись, а доллары, соответственно, копили. Плюс мы не участвовали в торговле, в спекуляциях форвардами — а это сделки, которые сильно зависят от девальвации, именно они погубили многие банки. Мы этого избежали по забавной причине — наш основной дилер не говорил на иностранных языках, поэтому мы с иностранными банками форвардные сделки не заключали.

— Вы были готовы к кризису, потому что хорошо анализировали, или потому, что у вас был инсайд?