Глеб Павловский. Фото: Анатолий Жданов / Коммерсантъ
– Когда мы говорим о принципах функционирования российской власти, естественным образом появляется слово «авторитаризм». При этом не совсем понятно, что оно проясняет и проясняет ли что-нибудь. Имеет ли оно хоть какое-то объяснительное значение?
Хоть какое-то – имеет. Вот недавно умер Юрий Михайлович Лужков. Собственно, что сделал Лужков? Он у всех на глазах, во времена полного и безоговорочного демократического консенсуса, когда никому в голову даже не приходило, что можно произносить что-то иное, кроме клятв верности демократии (разве что Проханов выступал с антидемократических позиций, да и то это была, скорее, эстетская позиция, эстетический антидемократизм), буквально за несколько месяцев создал в Москве идеальную авторитарную модель управления. В июне 1992 года он был назначен мэром (не избран, а именно назначен), а уже в 1993 году хохотал в Верховном совете России, когда Верховный совет угрожал его снять. Снимете? Да каким образом? Это же моя власть. Здесь в Москве власть у меня. Это моя Москва. Это уже уверенное чувство хозяина власти. Не человека, временно избранного, а человека, которому власть принадлежит. Это его благоприобретенная собственность.
Вот так внутри демократического консенсуса просто взял и возник авторитаризм. И тут никто даже не видел противоречия. Как тогда же сформулировал министр печати и информации Михаил Федотов: «Настоящая демократия – это диктатура настоящего демократа». И это была вовсе не шутка, это все на полном серьезе.
Авторитаризм возник задолго до Путина как естественное развитие той революции сверху, которая произошла в России. Гефтер говорил (я правда, должен признаться, пропустил тогда это мимо ушей) – революция сверху это всегда процесс приватизации власти. В первую очередь, власти, а потом уже собственности и всего остального.
Лужков практически до конца сохранил модель дружелюбного авторитаризма. Дружелюбного, разумеется, вполне условно – по факту он мог быть совсем не дружелюбным, а вполне страшным. Когда Марат Гельман развернул кампанию против памятника Петру, то Зураб Церетели сказал Лужкову – и это была вполне стандартная форма, – не беспокойся, я сам решу вопрос. Лужков тогда ответил – нет, не надо, не трогай парня. Но мы все понимаем, сколько раз он этого не говорил. Часто вопрос так и решался. Собственно, Лужкову ничего такого не надо было приказывать, точно так же, как и сейчас Путину не надо ничего приказывать. Просто ему говорят: «Не беспокойся, я решу вопрос».
