Евгений Ройзман
It's My City
Бывший глава Екатеринбурга Евгений Ройзман после начала войны был несколько раз оштрафован за «дискредитацию Вооруженных сил РФ» и за оскорбление власти. Но он продолжает высказываться о происходящем в Украине и в России, не хочет эмигрировать и старается помогать екатеринбуржцам, попавшим в беду. Недавно он помог собрать несколько миллионов рублей, чтобы закрыть ипотеку уральской семье, попавшей в сложную ситуацию. Фарида Курбангалеева поговорила с Ройзманом об особой атмосфере в Екатеринбурге, нелюбви уральцев к Владимиру Соловьеву и «прекрасной России будущего».
— Похоже, вы очень заняты, интервью даете за рулем автомобиля. Как выглядит ваш день?
— День обычно начинается часов в 9 утра. Понятно, что встаю я раньше. У меня очень много корреспонденции. Личные сообщения в фейсбуке, твиттере и инстаграме я отсматриваю сам. Почту не смотрю вообще, потому что у меня там 150–200 сообщений в день и ей невозможно пользоваться.
Вот я эти сообщения открываю, всем отвечаю. Что-то раскидываю по сотрудникам Фонда — чтобы они посмотрели, где и как мы можем помочь. Где-то сам стыкую напрямую, сам звоню — эта работа на меня наваливается. Меня от нее тошнит. Но ко мне обращаются уже тогда, когда вообще некуда обратиться. Поэтому я вынужден относиться к этому внимательно и серьезно.
Потом у меня музей — первый в России частный музей иконы. 23 года уже ему. Это маленький, но очень качественный музей. Там НИИ, лаборатория, реставраторы, большая библиотека. Я сейчас дописываю книгу, она называется «О невьянской иконе» — там результаты моих исследований за последние 40 лет. Это тоже отнимает много времени и энергии.
Мне надо оставаться в форме, поэтому я вынужден тренироваться. Я несколько раз болел ковидом, и все-таки мне уже 60 лет, поэтому вынужден относиться к этому осторожно. Но тем не менее я тренируюсь и потихонечку готовлюсь к марафону.
Один день полностью отвожу приему [жителей Екатеринбурга] — это пятница с утра до вечера. Но надо понимать, что у меня пятеро детей, я с ними со всеми в контакте. Двое у меня маленькие — я стараюсь им время уделять.
Потом я все время что-то читаю, у меня несколько сотен книг по следующей моей работе. Так что у меня полный совершенно день — заканчиваю я где-то в двенадцать-час.
— Вы сказали, что вас тошнит от общественной работы. Почему вы этим занимаетесь, если можете этого не делать?
— Скажем так, мой телефон знает полгорода. Мои аккаунты знают, и знают, что ко мне можно обратиться. И я не могу себе позволить людей обмануть. Это первое.
А второе — это наполняет смыслом мою жизнь. Я не могу жить просто так, я должен понимать и чувствовать, что от меня есть польза людям. И что мое существование имеет какой-то смысл. Мне очень важно себя уважать, а я могу себя уважать только за что-то. Просто так я этого не умею. Мне нужно добиваться собственного уважения.
— Судя по комментариям, люди вас тоже уважают. А с чем они к вам идут?
— Я пытаюсь вычленить основные проблемы, понять их причины, найти системное решение. Я умею это делать лучше многих, потому что регулярные приемы веду больше 20 лет. За то время, пока я был депутатом Госдумы, у меня через личный прием прошло 40 тысяч человек.
Процентов 30 [обращений] связаны с жильем. Еще одна треть — так или иначе с медициной. Остальное — это самые разные несправедливости. Я смотрел, анализировал — большая часть проблем связана с бедностью. Что-то связано с инфантильностью, с алкоголизмом — понятно, что у бедности самые разные причины, но по большей части — это именно оглушающая потомственная бедность.
Евгений Ройзман
It's My City
— А почему в России все так беспросветно — было и есть?
— Первая причина — это, конечно, отрицательная селекция на протяжении последних 100 лет. Начиная с 1917 года. Потом огромная проблема — это война. Есть места, откуда ушли все и не вернулся никто. А это, как правило, молодые мужики в репродуктивном возрасте. Это невероятный демографический провал, необратимый.
Вторая причина — это приоритеты государства. Я сталкиваюсь с тем, что люди приходят вообще без зубов. Это одна из самых распространенных медицинских проблем. Старые, с нищенской пенсией. Средняя пенсия, для понимания — 12–13 тысяч рублей. Когда у человека 19 тысяч пенсия — это считается хорошая. Приходят люди за 70 и говорят: ну неужели мне ничего не положено?
В этот момент ты понимаешь, что у человека невероятный разрыв между телевизором и реальностью. По телевизору говорят: «Ветераны, уважаемые, вы построили эту страну, свой труд в нее вложили, свои жизни!» И у человека расправляются плечи, возникает ощущение, что страна ему что-то должна. Что страна его любит, уважает, в обиду не даст. А когда он выключает телевизор и сталкивается с реальностью, он понимает, что ни хрена ему не положено, никто ему ничего не должен. И вот этот диссонанс людей просто в ступор вгоняет.
У меня были случаи, когда я уже в полемику заходил, говорил: «Слушайте, вам же отдали все». А мне в ответ: «Как отдали?» Я говорю: «Ну как, вон, Гагарин в космос летал! То есть с вами рассчитались величием. И еще отметили 50–60–70 лет Победы. Вы же живете в великой стране». То есть это просто вопрос приоритетов. У страны, на самом деле, денег достаточно, чтобы дать людям возможность доживать свой век достойно.
— Почему, по-вашему, у нас страна такая?
— Я историк, и мне для того, чтобы об этом рассказать, придется возвратиться далеко-далеко. Был шанс у страны после реформ Николая II, после реформ Ельцина был еще один шанс. Но одного шанса лишили большевики, а другого — чекисты.
— Получается, страна не умеет использовать шансы?
— Да, в этот раз вообще очень сильно. Да и в тот раз сильно. Есть огромная проблема инфантильности, апатии населения. Власть всегда этой апатии добивалась. Но власть сама попадает в ловушку. Люди, которые способны что-то делать, видят этот беспросвет, отходят на обочину и говорят: «Ну давайте, рулите — мы посмотрим».
Тем самым страна лишается невероятного потенциала. Это творческий, предпринимательский потенциал русского человека. Что-то творить и двигаться вперед можно только в условиях свободы.
— Тем не менее вы помогаете тяжелобольным, ипотеки закрываете инвалидам. Как местные власти к вашей активности относятся?
— Я не знаю, я же за ними не слежу, я делаю свое дело. Это на самом деле серьезная формулировка: делай что должен и будь что будет. Самое главное — не начинать спасать мир. Я делаю то, до чего дотягиваются мои руки.
Там, где я видел, что не справляюсь, я всегда мог поднять людей. Но у меня есть железное правило: я должен сначала сам все пройти. Самый яркий пример — это сбор денег. Если я обратился за деньгами к людям, значит, я вложился первый. И это развязывает мне руки. Я имею право просить у людей, потому что сам уже дал. Я просто даю им возможность вместе поработать. Люди это ценят и понимают. И если есть результат, я сразу показываю, что получилось.
Но я на самом деле устал. Я вам честно скажу, мне тяжело. Я вдруг обратил внимание, что у меня из трех телефонов остался один. То есть я другие перестал даже заряжать. Я сторонюсь людей. Мне, чтобы общаться с людьми, надо глубоко вздохнуть, настроиться.
Но что-то получилось, и энергия возвращается. Сегодня устал, а завтра опять не устал. Может, уже возраст. Я понимаю, что пора сбросить темп жизни, но пока не очень сбрасывается.
— Это похоже на зашкаливающий перфекционизм — вы можете себя любить только в том случае, если…
— …если я этого заслуживаю. Я не умею любить себя всегда. Мало того, я способен себя не любить, способен на себя злиться. Способен себя стыдиться. Поэтому для меня очень важно мое собственное мнение, я себя обмануть не могу.
— А сверху сигналы не поступают, чтобы вы себя потише вели?
— Ко мне много поступает всяких сигналов. Если бы я на каждый сигнал реагировал, я бы сидел в норке. Я ничего лишнего не делаю. Я не занимаюсь сменой власти. Потому что эта власть меня не интересует, я к ней не стремлюсь. Мне все понятно и про эту власть, и про свою страну. Сколько отпущено — столько буду стараться.
— Вы патриот Урала. Почему принято говорить, что это особенный, свободолюбивый регион?
— Там исторически сложилась особая общность. Горнозаводской Урал и его столица Екатеринбург — это самая удачная из петровских реформ. У Петра I, как ни странно, был достаточно низкий КПД и было огромное количество движений — зачастую хаотичных. Не так много проектов реально осуществилось. Но Горнозаводской Урал — это, пожалуй, самый мощный петровский проект, который получил долгое развитие и действительно стал «опорным краем державы».
Екатеринбург закладывался как открытый европейский город, образцовый город-завод. Здесь очень много иностранцев было — и шведы, и голландцы, и немцы. И до конца XVIII века немецкий был деловым языком общения.
К 1850-м годам на заводе уже не было неграмотных. В России до 1917 года такое было мало где. И получилось, что государственные металлургические заводы ставили иностранцы, техническая интеллигенция, горные офицеры. А частную металлургию — старообрядцы, по большей части выходцы с Керженца.
И внутри города всегда существовало две общины. Одна — горнозаводская, а другая — собственно городская, и старообрядцы возглавляли ее до середины XIX века — это были богатые купцы-первогильдейцы. Невьянск, Нижний Тагил — это были старообрядческие края. И такого конгломерата не было ни в одном другом городе России.
При этом всегда имело место противостояние. Екатеринбург был городом, как бы сейчас сказали, федерального подчинения. Губерния претендовала на то, чтобы им управлять, но город был самостоятельным и всегда сопротивлялся. Потом пришла советская власть. Как говорится, «пришла мать, и стал конь ничей». Но этот потенциал существовал всегда.
— Я заметила, что вы с теплотой и уважением пишете о старообрядцах. Почему?
— Я думаю, что это лучший тип русского человека. Они всегда были непьющие-некурящие, поголовно грамотные. И «корпоративная культура» — взаимовыручка — у них доходила до самопожертвования. Это были очень сильные русские люди. Они знали себе цену.
До сих пор, если старообрядцы приходит на прием — они по-другому выглядят [по сравнению с остальными]. Спину прямо держат, с достоинством. Всегда в курсе всех дел, очень четко излагают проблемы. У них всегда присутствует здоровое недоверие к власти, которое должно присутствовать у нормального человека. Всегда критическое отношение к происходящему.
Надо понимать, что на старообрядцев были жесточайшие гонения. Тем не менее они сумели выстоять. Мало того, они при всей своей консервативности умели перенимать все самые серьезные технические новшества и приспосабливать их на свою почву. Ну а потом умели еще больше отдавать.
Для понимания: к 1917 году очень многие банковские и промышленные капиталы в России были сосредоточены в руках старообрядцев. А сколько было меценатов — Мамонтов, Морозов, Щукин. Обратите внимание, как они просчитали и угадали русский авангард, французский импрессионизм, постимпрессионизм — они скупали [картины], делали невероятные вложения. Это обнаруживало достаточно серьезный вкус у таких консервативных людей.
Евгений Ройзман после выхода из спецприемника
It's My City
— А наезды губернатора Куйвашева и артиста Новикова на пропагандиста Соловьева — это тоже проявление уральской независимости и свободомыслия?
— Надо понимать, что Урал состоит из двух частей. С одной стороны, это большая масса свободных людей, которые умели жить во время гонений, отстаивали свою «особость». И одновременно — это абсолютно имперский оплот.
Что касается Соловьева, я попробую объяснить коротко, что произошло, потому что никто до конца не понял. Соловьев очень подлый и грамотный доносчик. У него есть ненависть к нескольким людям, в частности ко мне. И он достаточно грамотно просчитал донос и озвучил его в паблике — что здесь, в Екатеринбурге — рассадник. Я же понимаю, о ком он говорил. И он попенял на то, что власти и губернатор ничего не делают. По сути, он хотел третьим шаром решить какие-то свои проблемы — за что-то отомстить. Но в переводе на русский это прозвучало так: «Там у вас в Екатеринбурге фюрера любят недостаточно».
А это по нынешним временам очень серьезное обвинение. И губернатор, и Новиков — они же подхватились не за город. Ну, у Новикова там свое. А те, кто к властям имеет отношение, — они за свою задницу подхватились и Соловьеву буквально ответили: «Мы не любим фюрера? Да мы фюрера любим еще больше, чем ты!» — «Докажите!» — «Сейчас докажем!»
— Многие подумали: ну надо же, даже чиновники в Екатеринбурге такие независимые — поставили на место главного пропагандиста.
— Нет, это совершенно другая история. Новиков Саня он такой, он умеет разговаривать и не упускает ни одного удобного случая. Но губернатор откровенно за собственную задницу [переживал], ему надо было доказать, что он фюрера на самом деле любит. Поэтому я к этой истории отношусь совершенно спокойно. Мне говорят: «Надо что-то сказать, надо ответить». Но лучше всех Вася Уткин уже ответил, и мне к этому добавить нечего.
— А почему у Соловьева такая ненависть к Екатеринбургу?
— У него, вo-первых, ко мне [лично] неприязнь. А во-вторых, у него очень большая досада: Екатеринбург его не воспринимает, не любит. В Екатеринбурге он сделать ничего не может. Он пытался тут какие-то лекции читать, люди билеты повозвращали. И для него это очень болезненная ситуация.
Что надо понимать про Соловьева. Он назвал свою книгу «Евангелие от Соловьева» — это уже что-то [ненормальное]. Этот человек преподавал курс про жесткие переговоры. Но когда с ним начинают глаза в глаза разговаривать и он не может нажать кнопку, чтобы отключить микрофон, он начинает верещать. Если ему в дебатах сойтись с тем же Навальным — он никакой будет, потому что Соловьев может дебатировать, только когда он один. Когда ему никто не может ответить, когда он монологи свои читает. В Екатеринбурге это разгадали быстрее всех. Это непростой город, очень требовательный. И у него особая обида на Екатеринбург.
— Как думаете, что будет с Ельцин-центром? И как вы относитесь к Ельцину, который тоже был родом с Урала?
— С Ельцин-центром ничего не будет. Путин понимает: если будет Ельцин-центр, то будет и Путин-центр потом. Потому что был заложен очень серьезный камень в основание целой институции — бескровной и регулярной передачи власти. Другое дело, что Путин нарушил традицию, которая должна была возникнуть. Но тем не менее Ельцин-центр — это детище президента Путина и президента Медведева.
А Ельцин — это крупный русский мужик со всеми вытекающими. Единственное, что ему действительно можно поставить в вину, — это то, что он поддался на уговоры и назначил преемника, а не вышел на честные прямые выборы. Не дал сделать это стране.
— А как же война в Чечне, которую он начал?
— Про войну в Чечне я ничего не буду говорить. Потому что там совершенно иная логика событий. Понятно, что ему это все равно будут вспоминать всегда. Я просто не понимаю, как бы там развивалось по-другому и что произошло на самом деле. У меня нет достаточных знаний. Но при всем этом эта война была худо-бедно закончена. Ельцин сумел переступить через себя.
И обратите внимание на очень важный момент: Ельцин не был злопамятным, он никого не травил, никому не мстил. При Ельцине не преследовали журналистов, и все, что мы о нем плохое знаем, — это из СМИ. Он морщился, кряхтел, но он терпел. Он не трогал журналистов.
Мне Веник (Алексей Венедиктов — бывший главный редактор радиостанции «Эхо Москвы». — Republic) рассказывал в свое время, как он сидел в приемной [президента], а к Ельцину пришел, по-моему, Ильюшенко (Алексей Ильюшенко — бывший исполняющий обязанности генпрокурора РФ, бывший начальник Контрольного управления администрации президента РФ. — Republic). Дверь была открыта, и оттуда [раздавались] вопли, крики. Видимо, он [Ильюшенко] жаловался на «Куклы». И Ельцин громко-громко сказал: «Я сказал — не трогать! Я терплю, и вы терпите».
Потом Чубайс рассказывал еще одну ситуацию. Ельцин ненавидел Хасбулатова (Руслан Хасбулатов — последний председатель Верховного Совета РСФСР. — Republic). Ну просто терпеть не мог. Хасбулатов реально был интриган, которого интересовали только власть и деньги. И когда Хасбулатова уже не было [у власти], а Чубайс руководил администрацией [президента], ему на стол ложится письмо: «Дорогой Борис Николаевич, я очень болен, прошу вас дать разрешение прикрепить меня к кремлевской поликлинике». Чубайс обязан был такие письма показывать, и он показал. А Ельцин поморщился и говорит: «Ну, если человек болеет [надо помочь]».
То есть Ельцин не был мелким, понимаете? И при Ельцине страна была на подъеме. С нами дружил весь мир. Мы были вхожи везде. Мы могли на выходные полететь куда угодно. Русским были рады, русских любили, русских уважали. Сейчас мы понимаем эту разницу.
Евгений Ройзман в суде
It's My City
— Как вы относитесь к отъезду Чубайса, который после работы с Ельциным много лет работал с Путиным?
— С Чубайсом немножко другая история. Чубайс отходить [от политики Путина] начал давно. Он искал себе какой-то конкретики в работе, не влиял на общую политику. И, в отличие от всех, понимал, что происходит. Я так говорю, потому что я общался со многими дипломатами — когда был депутатом Госдумы и когда был главой полуторамиллионного города.
Чубайс считался одним из самых сильных переговорщиков. В свое время он отвечал за нераспространение НАТО на восток, это была его зона ответственности. Он вел прямые переговоры, и у него все получалось.
Я до конца не понимаю, что произошло. Чубайс — человек железный. Он абсолютно не трусливый, он в самые сложные времена — понятно, что с каким-то допуском, — но мог говорить, что думает. И я думаю, что эта война для него последней каплей была. Я не думаю, что у него был какой-то хитрый ход [с отъездом]. Он уже давно был не на госслужбе.
— Чубайс вам симпатичен?
— Я про него много понимаю. Ни против кого в России СМИ не работали так, как против Чубайса. Ну, может, в какой-то момент против Березовского. Я точно знал: как только идет какой-то вброс, типа — «Чубайс сказал, что образование должно быть платным» или «Чубайс сказал, что пенсии надо отменить», — в этот момент что-то очень серьезное украли или какую-то пакость сделали, и надо отвлечь внимание. Последние лет 12, может, больше — Чубайс был [нужен] именно для этого. Я могу себе позволить быть объективным, потому что я от него не завишу.
Я очень хорошо понимаю роль Чубайса, понимаю, что ему удалось сделать в свое время. Они попали с Гайдаром в ситуацию — а им было по 30 с небольшим лет — когда точно знали, что завтра [в стране] начинается голод. Да, ошибки у него есть, но лишнего не надо накручивать.
— А вы сами не скучаете по власти?
— Нет. У меня другая ситуация — меня власть тяготила всегда. Я депутатом Госдумы стал по одной причине: у нас громили Фонд, сажали в тюрьму сотрудников, и для меня это была возможность — безо всякого преувеличения — физического выживания и сохранения своего дела. Но я отработал в полную силу четыре года. У меня больше 25 тысяч депутатских запросов было сделано. Я наработался выше головы.
Но это был очень хороший, серьезный опыт. Я до сих пор очень многих в правительстве, в администрации президента и в разных других структурах лично знаю. У меня появилось понимание, как работает администрация президента, департамент внутренней политики, как управляется страна, какие механизмы [используются].
А история с моим мэрством — она примитивная на самом деле. Я пошел на выборы изначально, чтобы расторговаться. Я был искренне уверен, что они [власти] ко мне придут и скажут: «Ну ладно, хрен с тобой, что сделать, чтобы ты не пошел?» Я бы сказал: «Прекращайте уголовные дела, отпускайте моих людей, дайте нормально работать, и я не пойду». Но они упустили момент, а потом нашли очень слабых переговорщиков. Ну а после того, как я уже сказал об этом вслух и был зарегистрирован, ни о каком снятии речи быть не могло. За мной город стоит, я стал мэром и отработал почти пять лет.
Я ушел только тогда, когда уже невозможно было оставаться. Для того чтобы остаться, мне надо было подписать изменения в устав, которые лишали город прямых выборов мэра. Прямые выборы мэра были еще до Екатерины II, в 1757 году можно было выбирать бургомистра. Потом, в 1785-м, давалась жалованная грамота городам, и Екатеринбург воспользовался этим правом сразу же. И я вдруг возьму и отниму у Екатеринбурга это право своей подписью? Я сказал: такого не будет вообще. Мне начали угрожать возбуждением уголовного дела о злоупотреблении полномочий и так далее. Я дотянул, в последний момент не стал ничего подписывать и ушел в отставку.
Мне на самом деле удалось сделать много. Хотя против меня СМИ работали всерьез. Екатеринбург в 2013–2018 годах по всем основным позициям — это лучший миллионник в России. По приросту населения нас только Казань обгоняла. Уровень безработицы был самый низкий, и средняя зарплата была самая высокая среди городов-миллионников. Но это каждый может. Я заложил традицию личного приема. Теперь все знают, что так можно. Все знают, что в городе был мэр, который никогда не брал взятки и к которому можно было попасть в кабинет. И это будут помнить.
Я каждый раз, когда проезжаю мимо мэрии и вижу свой кабинет, чувствую облегчение, что я не там. Власть — это сумасшедшая ответственность. Я тут родился и вырос, с меня каждый может спросить. Я натерпелся. Поэтому не — мне так нормально.
— А что сейчас с наркоманией в регионе? Вы о наркоманах часто пишете, но это старые истории. Сейчас ситуация лучше?
— Это вообще отдельная тема, не одного интервью и не одного разговора. Это 15 лет моей жизни. Коротко скажу: когда здесь была откровенная наркокатастрофа, мы, простые парни, подняли восстание против наркоторговцев и продажных ментов. И у нас получилось. Мы детскую смертность к нулю свели, а взрослую смертность в 10 и больше раз уронили. У нас все крупнейшие наркоторговцы сели. Мы сломали слоган «кто не колется — тот лох». Все стали понимать, что «тот кто колется — тот чухан».
Через мой реабилитационный центр прошло больше 10 тысяч человек. И я каждый день встречаю кого-то из своих реабилитантов. Каждый день! На улице подходят, в гости заходят, на прием приходят. Мы создали прецедент для всей страны. Показали, что с этим можно и нужно бороться.
— Вы же сами были трудным подростком, как сумели из этого выбраться?
— Ну, какой я трудный подросток. Я все детство книжки читал, тренировался. Я просто из дома рано ушел — в 14 лет. Потом меня посадили, потом я освободился.
— Это разве не описание жизни трудного подростка?
— Я никогда не скрывал этого и никогда особо об этом не жалел. Это очень серьезный опыт, который позволяет мне видеть немного больше, чем видят другие. Позволяет понимать, как разговаривать с подростками. Как я выбрался? Я всегда очень много читал. Я тянулся к думающим, знающим людям. У меня круг общения невероятный был для подростка и сидевшего человека.
Когда я освободился, сразу же поступил в университет. Перед этим я за месяц закончил три класса вечерней школы, сдал экзамены на отлично. Потом на отлично написал сочинение по Бабьему яру — это были запрещенные в те времена книги. Мне тоже непросто было учиться, но мне повезло, что началась перестройка.
Я с первого курса занимался древним миром, античкой, и у меня одними из основных источников были Библия и Ветхий завет. Я же как Филиппок — всегда хотел учиться. Я хотел стать историком, и я стал историком. Я к этому долго шел. В университете я учился 19 лет — поставил рекорд университета.
— Вы не боитесь снова сесть?
— Я про свою страну знаю все, что про нее можно знать. Начиная с доордынского периода. Есть замечательная русская поговорка: «От тюрьмы да от сумы не зарекайся». Есть еще одна поговорка: «И в Сибири люди живут». Иллюзий относительно своей страны у меня нет никаких. Но и страха у меня тоже никакого нет.
Евгений Ройзман
It's My City
— После штрафов по статье о «дискредитации вооруженных сил» вы стали аккуратнее высказываться?
— Они на самом деле очень четко обозначили свои болевые точки. Но никто же не может меня заставить говорить, что черное — это белое. Да, я могу как-то аккуратнее сказать, но тем не менее все равно буду говорить то, что считаю нужным. Проблема в другом. Нет никакой разницы, как ты оформишь свои высказывания. Потому что прицепиться могут к чему угодно и к кому угодно. Прицепиться могут к старым текстам.
Другое дело, что я тоже не мальчик для битья. Взять эту историю со штрафом, когда РИА поставили: «Лавров сказал, что спецоперация в Украине призвана покончить с доминированием США», а я ответил: «И для этого вы решили свою страну об стену у***** (ударить)?»
Оно бы ушло, и никто бы про это не вспомнил. Но они же не дали этому уйти. В результате это разошлось на всю страну, повторялось десятки и сотни раз. История со штрафом затянулась. А когда я его начну платить, об этом снова начнут говорить. Они [власти] же тоже рассчитывают, что выгодно, а что нет. Со мной собачиться невыгодно.
— Почему ваши реплаи становятся популярнее чьих-то постов?
— Это похоже на историю про печника. Печник пришел, долго-долго смотрел на печку, а потом один раз стукнул молотком, и кирпич встал на место. «Все, — говорит, — нормально починилось». У него спрашивают: «Сколько?» — «Один рубль». «Как рубль, ты же один раз молотком стукнул?» — «Так я знал, куда стукнуть». Здесь та же самая история. Я никогда не перехожу на личные оскорбления. Но я считаю, что это неотъемлемое право человека — иметь реакцию на то, что происходит вокруг. Никто не может отнять у человека это право.
— А почему вы материтесь? И как вообще к мату относитесь?
— Я в повседневной жизни мат не употребляю — не люблю и в этом не нуждаюсь. Единственная территория, где я себе это позволяю, — твиттер. Я не буду писать текст с матом, а в реплаях могу себе позволить как реакцию.
Мне неохота тратить слова. При этом моя задача, чтобы было просто и понятно. Если я увижу, что другие слова подходят — буду употреблять другие слова. Но подходят именно эти.
Это на самом деле серьезная политическая полемика. Я же не просто так это делаю. Если в эту новость вложились — значит, хотели что-то донести и повлиять на ситуацию. Но если вдруг появляется реплай, который набирает [лайков] больше новости, он эту новость обнуляет. Или показывает ее изнанку. Поэтому это определенная работа — я к этому так отношусь.
— Вы что-то переосмыслили в себе самом на фоне этой войны?
— Меня зацепило, задело, что эту войну никто не предсказал. И когда начали сливать разведданные и говорить, что будет война, — все покрутили пальцем у виска и сказали: «Слушайте, они же там в Кремле не совсем сошли с ума. Не может быть такого, что они там все сошли с ума». И вдруг оказалось, что может. Ни один политолог или футуролог этого не предсказал.
Единственное, что я могу сказать [про себя], — это то, что до какого-то момента я говорил «наши», а сейчас не могу так сказать. Я не хочу себя с этой властью как-то ассоциировать, не хочу в этом участвовать. И когда говорят «наши воюют», я говорю «не, это "ихние" воюют». Нет таких «наших», которые идут и людей убивают. Я не могу их считать своими.
— В посте, за который вас оштрафовали, вы назвали войну в Украине «самой подлой». Это не только разозлило власть, но и удивило некоторых либералов. А нападение на финнов в 1940-м было менее подлым?
— Не было такого, что у жителей СССР половина родни жила в Финляндии, куча родственников жила в Финляндии. Мы не говорили с финнами на одном языке, мы не были друзьями и не были братьями. Понятно, что людей никаких нельзя убивать. Но это откровенная совершенно разница. Я сказал это как историк.
— Вы верите в прекрасную Россию будущего?
— Ну, как-то оно все равно будет. Еще никогда не было, чтобы никак не было. И мало ли, во что я верю, а во что не верю. Я не знаю, когда мы полетим на Марс, но говорить об этом мы можем уже сейчас. Для прекрасной России будущего нужны всего три позиции: свободные СМИ, независимый суд и честные выборы. Неужели народ не сможет эти три позиции обрести и удержать? Если мы не собираемся отсюда бежать, если мы не хотим сдаваться — это то, к чему имеет смысл стремиться.
— Вы много раз повторяли, что не уедете, и буквально на днях написали об этом стихотворение.
— Я же себя тоже гипнотизирую. Я пишу стихи, потом на эти свои стихи опираюсь. Стихи невозможно писать нечестно. И если стихотворение написано — оно может быть даже написано для того, чтобы отсечь себе какие-то пути отступления.
