Немирная атомизация. Как российскому обществу не потерять себя после 24 февраля

Моя реакция на новости утра 24 февраля мало чем отличалась от реакции большинства: шок, ужас, невозможность полностью осознать реальность происходящего. В предыдущие месяцы, зная о концентрации российских войск на украинской границе и представляя себе масштаб влияния так называемых «силовиков» на принятие решений в стране, я все же не мог поверить, что путинская Россия решится на этот самоубийственный шаг. И тем более мне было сложно себе представить, что российское общество с такой глубокой покорностью примет новое положение вещей. Мое участие в антивоенных демонстрациях в Москве и Петербурге в первую неделю войны еще больше усилило эти ощущения: слабый голос нескольких тысяч протестующих тонул в глухом молчании большинства.

Каждый новый день войны, с чудовищными фактами насилия в Буче, бомбардировок Мариуполя и варварских атак на украинские города, как будто освещал ярким светом прежде не до конца понятый смысл последних тридцати лет постсоветской истории России. Это история масштабных экономических и социальных трансформаций, которые, начиная с расстрела парламента в 1993 году, не только стали фундаментом нынешней диктатуры, с ее агрессивной внешней политикой и репрессивной внутренней. Но они еще практически лишили общество какой-либо агентности, превратив его в податливый материал для планов элит.

24 февраля стало финальной победой (пользуясь терминами французского философа Жака Рансьера) «полиции» над «политикой». Российское общество не было готово к войне и не желало этой войны, но в своем большинстве встретило ее как неизбежную судьбу, которой невозможно противостоять. Необъявленное военное положение сегодня исключает любые формы самоорганизации, даже те, которые направлены на поддержку российской агрессии — это остается монополией правительства и должно выражаться только в формах, одобренных и управляемых сверху. Несмотря на скрытое недовольство и многочисленные изолированные акты протеста,

сегодня российское общество представляет собой пассивный ресурс, используемый властью: для пополнения армии, экономической эксплуатации и демонстрации массовой поддержки.

Символом этого состояния стали многочисленные «акции солидарности» с российской армией, когда работников государственного сектора, студентов и школьников выстраивают в форме буквы Z — зловещей эмблемы вторжения в Украину. Эти орнаменты масс имеют абсолютно тот же смысл, что и столетие назад, когда о них писал Зигфрид Кракауэр в своем знаменитом эссе — распад личности на отдельные телесные элементы, которые оказываются включены в процесс капиталистического производства (а также идеологического воспроизводства).

Иными словами, перед нами не только результаты распада общества на атомы, но и распад человека на части, которые включены в политическую и экономическую машину согласно ее собственной рациональности. В этом смысле сегодняшнюю путинскую Россию нельзя считать исключением из глобальной ситуации и объяснять военное решение Владимира Путина только лишь идеологическими причинами, укорененными в имперском наследии. За националистической риторикой официальной российской пропаганды можно увидеть более глубокую структуру рациональности, которая заключается в том, что мир определяется лишь вечной борьбой всех против всех за частные интересы и доминирование.

Западным «лицемерием» в официальной пропаганде называется все, что пытается прикрыть эти действительные, органические интересы апелляцией к универсальным ценностям и международному праву. «Снимите маски морализаторства, и вы обнаружите, что ничем не отличаетесь от нас» — вот призыв к Западу, который произносился российским государством, начиная с известной «Мюнхенской речи» Путина 2007 года.

Рыночная рациональность, направленная на расщепление (или овеществление, если вспомнить Георга Лукача) человеческой личности, в таком послании доводится до своего логического предела, распространяясь на организацию политики и общества. Если природа человека состоит в борьбе за доминирование над себе подобными, то природа государства предполагает рассматривать его как единое тело (то есть как «орнамент» из фрагментов человеческих тел). Это «сущность», которая находится в экзистенциальной борьбе с другими «сущностями»-государствами. Такие понятия, как культура и суверенитет, в этой картине мира сводятся лишь к атрибутам государства как этой самой неизменной «сущности» («исторической России»). Сложно не заметить, насколько это описание близко к феномену фашизма первой половины XX века.

Но это определение современной России как близкой фашизму не должно приводить к поверхностным аналогиям.

Российский режим опирается не на массовую политизацию, не на фанатизм и приверженность бесчеловечным доктринам, но, напротив, на цинизм и безразличие, которые объединяют повседневное сознание верхов и низов.

Российская диктатура родилась не из идей Ивана Ильина или Александра Дугина, но, наоборот, из отношения к идеям как к простому инструменту для единственного подлинного двигателя истории — животным «интересам». Борьба за их реализацию не оставляет места для чего-либо общего и доводит до преступного предела рыночную конкуренцию, стирает грань между «интересом» индивида и «интересом» нации, между экономикой и политикой.

Поэтому не стоит интерпретировать путинский режим как отклонение от магистрального пути человечества к либеральным институтам и мирному сосуществованию. Осознать масштаб угрозы новой фашизации, которую несет российский режим, можно, лишь восприняв его как выражение (пусть и предельно радикальное) глобальной тенденции, в которую вписывается и правый популизм, и властные антидемократические амбиции крупных корпораций. Содержательная, идейная пустотность путинизма, готового жонглировать противоречащими другу другу лозунгами (вроде «денацификации» и «деукраинизации»), выступает здесь как настоящая последовательная программа, направленная на демонтаж любых универсальных смыслов, а значит, и самих оснований демократии и социальной солидарности. Сопротивление путинизму, таким образом, не может происходить в формах возрождения морализирующих формул столкновения «добра» и «зла», тоталитаризма и «свободного мира», сегодня активно извлекаемых из старого арсенала времен холодной войны.

Когда-то, осмысляя причины подъема немецкого нацизма, социолог Карл Поланьи писал о «двойном движении» — тенденции к социальной атомизации, создающей почву для диктатуры, и силе противодействия со стороны общества, готового отстаивать себя в самых разных формах. Пример такого столкновения мы видим в России прямо сейчас: молчаливые участники провоенных «человеческих орнаментов» и покорно идущие на смерть солдаты-призывники, с одной стороны, и продолжающиеся, публичные и анонимные, акты неподчинения и несогласия, с другой.

Новая российская диаспора, тысячи покинувших страну из-за своей антивоенной позиции не должны противопоставлять себя оставшимся. Но, наоборот,

диаспора может стать важной составной частью широкого движения за мир и социальное равенство, не разделенное границей между Россией и Европой.

Наконец, всем прогрессивным и демократическим силам в мире стоит принять вызов, брошенный российской агрессией, как прямо касающийся каждой страны, каждого общества, которое так же, как и российское, может быть сведено к состоянию «орнамента» — лишенного своего голоса ресурса для производства и для войны.

Что еще почитать

Переизобретение нацизма для нужд госпропаганды. Как мораль заменяется силой

Спор о народе, версия 2022. Надо ли его бояться, кто виноват и что делать

Вперед в прошлое. Почему в России оправдывают войну