Мостовая у консульства России во Франкфурте-на-Майне
Frank Rumpenhorst/dpa/Global Look Press
Моя реакция на новости утра 24 февраля мало чем отличалась от реакции большинства: шок, ужас, невозможность полностью осознать реальность происходящего. В предыдущие месяцы, зная о концентрации российских войск на украинской границе и представляя себе масштаб влияния так называемых «силовиков» на принятие решений в стране, я все же не мог поверить, что путинская Россия решится на этот самоубийственный шаг. И тем более мне было сложно себе представить, что российское общество с такой глубокой покорностью примет новое положение вещей. Мое участие в антивоенных демонстрациях в Москве и Петербурге в первую неделю войны еще больше усилило эти ощущения: слабый голос нескольких тысяч протестующих тонул в глухом молчании большинства.
Каждый новый день войны, с чудовищными фактами насилия в Буче, бомбардировок Мариуполя и варварских атак на украинские города, как будто освещал ярким светом прежде не до конца понятый смысл последних тридцати лет постсоветской истории России. Это история масштабных экономических и социальных трансформаций, которые, начиная с расстрела парламента в 1993 году, не только стали фундаментом нынешней диктатуры, с ее агрессивной внешней политикой и репрессивной внутренней. Но они еще практически лишили общество какой-либо агентности, превратив его в податливый материал для планов элит.
24 февраля стало финальной победой (пользуясь терминами французского философа Жака Рансьера) «полиции» над «политикой». Российское общество не было готово к войне и не желало этой войны, но в своем большинстве встретило ее как неизбежную судьбу, которой невозможно противостоять. Необъявленное военное положение сегодня исключает любые формы самоорганизации, даже те, которые направлены на поддержку российской агрессии — это остается монополией правительства и должно выражаться только в формах, одобренных и управляемых сверху. Несмотря на скрытое недовольство и многочисленные изолированные акты протеста,
сегодня российское общество представляет собой пассивный ресурс, используемый властью: для пополнения армии, экономической эксплуатации и демонстрации массовой поддержки.
Символом этого состояния стали многочисленные «акции солидарности» с российской армией, когда работников государственного сектора, студентов и школьников выстраивают в форме буквы Z — зловещей эмблемы вторжения в Украину. Эти орнаменты масс имеют абсолютно тот же смысл, что и столетие назад, когда о них писал Зигфрид Кракауэр в своем знаменитом эссе — распад личности на отдельные телесные элементы, которые оказываются включены в процесс капиталистического производства (а также идеологического воспроизводства).
Иными словами, перед нами не только результаты распада общества на атомы, но и распад человека на части, которые включены в политическую и экономическую машину согласно ее собственной рациональности. В этом смысле сегодняшнюю путинскую Россию нельзя считать исключением из глобальной ситуации и объяснять военное решение Владимира Путина только лишь идеологическими причинами, укорененными в имперском наследии. За националистической риторикой официальной российской пропаганды можно увидеть более глубокую структуру рациональности, которая заключается в том, что мир определяется лишь вечной борьбой всех против всех за частные интересы и доминирование.
Западным «лицемерием» в официальной пропаганде называется все, что пытается прикрыть эти действительные, органические интересы апелляцией к универсальным ценностям и международному праву. «Снимите маски морализаторства, и вы обнаружите, что ничем не отличаетесь от нас» — вот призыв к Западу, который произносился российским государством, начиная с известной «Мюнхенской речи» Путина 2007 года.
Рыночная
рациональность, направленная на
расщепление (или овеществление, если
вспомнить Георга Лукача) человеческой
личности, в таком послании доводится
до своего логического предела,
распространяясь на организацию политики
и общества. Если природа человека состоит
в борьбе за доминирование над себе
подобными, то природа государства
предполагает рассматривать его как
единое тело (то есть как «орнамент» из
фрагментов человеческих тел). Это
«сущность», которая находится в
экзистенциальной борьбе с другими
«сущностями»-государствами. Такие
понятия, как культура и суверенитет, в
этой картине мира сводятся лишь к
атрибутам государства как этой
самой неизменной «сущности» («исторической
России»). Сложно не заметить, насколько
это описание близко к феномену фашизма
первой половины XX века.
Но это определение современной России как близкой фашизму не должно приводить к поверхностным аналогиям.
Российский режим опирается не на массовую политизацию, не на фанатизм и приверженность бесчеловечным доктринам, но, напротив, на цинизм и безразличие, которые объединяют повседневное сознание верхов и низов.
Российская диктатура родилась не из идей Ивана Ильина или Александра Дугина, но, наоборот, из отношения к идеям как к простому инструменту для единственного подлинного двигателя истории — животным «интересам». Борьба за их реализацию не оставляет места для чего-либо общего и доводит до преступного предела рыночную конкуренцию, стирает грань между «интересом» индивида и «интересом» нации, между экономикой и политикой.
Поэтому не стоит интерпретировать путинский режим как отклонение от магистрального пути человечества к либеральным институтам и мирному сосуществованию. Осознать масштаб угрозы новой фашизации, которую несет российский режим, можно, лишь восприняв его как выражение (пусть и предельно радикальное) глобальной тенденции, в которую вписывается и правый популизм, и властные антидемократические амбиции крупных корпораций. Содержательная, идейная пустотность путинизма, готового жонглировать противоречащими другу другу лозунгами (вроде «денацификации» и «деукраинизации»), выступает здесь как настоящая последовательная программа, направленная на демонтаж любых универсальных смыслов, а значит, и самих оснований демократии и социальной солидарности. Сопротивление путинизму, таким образом, не может происходить в формах возрождения морализирующих формул столкновения «добра» и «зла», тоталитаризма и «свободного мира», сегодня активно извлекаемых из старого арсенала времен холодной войны.
Когда-то, осмысляя причины подъема немецкого нацизма, социолог Карл Поланьи писал о «двойном движении» — тенденции к социальной атомизации, создающей почву для диктатуры, и силе противодействия со стороны общества, готового отстаивать себя в самых разных формах. Пример такого столкновения мы видим в России прямо сейчас: молчаливые участники провоенных «человеческих орнаментов» и покорно идущие на смерть солдаты-призывники, с одной стороны, и продолжающиеся, публичные и анонимные, акты неподчинения и несогласия, с другой.
Новая российская диаспора, тысячи покинувших страну из-за своей антивоенной позиции не должны противопоставлять себя оставшимся. Но, наоборот,
диаспора может стать важной составной частью широкого движения за мир и социальное равенство, не разделенное границей между Россией и Европой.
Наконец, всем прогрессивным и демократическим силам в мире стоит принять вызов, брошенный российской агрессией, как прямо касающийся каждой страны, каждого общества, которое так же, как и российское, может быть сведено к состоянию «орнамента» — лишенного своего голоса ресурса для производства и для войны.
Что еще почитать
Переизобретение нацизма для нужд госпропаганды. Как мораль заменяется силой
Спор о народе, версия 2022. Надо ли его бояться, кто виноват и что делать
