Коллаж Марии Покровской для Republic
Полгода назад мне исполнилось 33. А отец мой, Максим Комадей, погиб в 2000 году по пути из Челябинска во Владивосток, когда был на год младше меня сегодняшнего. Труп в транзитном Омске, кровь пополам с водкой и клофелином. Наконец-то я перерос его и могу смотреть на его жизнь сверху вниз.
Раньше я боялся вспоминать отца с осуждением, критикой, сомнением, углубляться в то, чем он занимался. Интересы отца были непонятными и чужими: он любил охоту, деньги, спортивные машины, деньги, деловой стиль в одежде и деловые понты, снова деньги, игру на музыкальных инструментах, еще раз деньги, пить алкоголь и продавать алкоголь.
Последнее у меня вообще долгое время не укладывалось в голове, хотя я и знал, что он был одним из первых, кто занялся разливом водки на Камчатке в 90-е, а позже — участвовал в развитии крупнейшего вино-водочного бизнеса в Челябинске, который потом распространился на всю Россию.
Камчатка, «Компостер» и водка
Год назад я вернулся на Камчатку, где не был 25 лет, и попытался найти следы отца. Я родился там, вырос на Урале. Отец наоборот — из Челябинска, но вырос на полуострове. Во время возвращения узнать получилось немногое. Те редкие люди, кто его помнил, или вообще отворачивались при попытке разговора об отце, или отвечали уклончиво. Особенно те, кто имел с ним деловые отношения.
Самая болезненная встреча произошла случайно. Я возвращался автостопом из маленького поселка на севере, меня подобрал мужчина сильно за 50, в кожаной куртке, в черном джипе с кожаным салоном. Заговорили о 90-х, и он сказал, что все пережившие это время — так себе люди, за всеми грешки. Я сказал: да, мол, вот мои родители тогда погибли — сначала мать утопили на Камчатке, потом отца убили. Он спросил нашу фамилию и замолчал. По дороге разговаривали мало. Только о том, что он боится призыва сына на войну. Перед своей остановкой я спросил его: почему вы замолчали? Он переспросил фамилию и имя отца, сказал, что земля круглая. А на мои расспросы ответил: «Будь счастлив, не надо тебе ничего знать». И уехал. Номер машины я не запомнил — было слишком обидно, чтобы смотреть вдаль, а не под ноги. Возможно, этот человек делил с отцом бизнес или, наоборот, что-то не поделил.
Я помню, что на Камчатке мы жили богато. Первая половина 90-х, четырехкомнатная квартира, волшебное слово «евроремонт», рабочий и домашний компьютеры, телевизор с видиком, отдельный закуток для собаки и медвежья шкура вместо ковра в гостиной. До того, как отец стал бизнесменом, он был музыкантом. Учился на скрипке, мечтал быть как Паганини (так рассказывала покойная бабушка), до армии выступал в рок-группе «Компостер» на клавишах. Они играли веселый арт-панк с песнями вроде «Я вам не общественная уборная», много гастролировали, получили приз за лучшее шоу на одном из дальневосточных фестивалей. Выступали на разогреве у «Аукцыона» и дружили с юным Лагутенко. В родном Петропавловске-Камчатском могли давать по два концерта за день — и оба аншлаговые, сначала в одном ДК, потом в другом. Концерты были со всякими прибамбасами: басист группы рассказал мне, что и стихи читали между песнями, и сценки делали, и барабанщика в гробу выносили. Отца-музыканта я не застал, только пьяные песни под гитару и фотографию, где мать с отцом держат меня на руках, а над ними — огромный плакат «Компостера».
«К тому моменту, когда на сцену выбралась жизнерадостная толпа юнцов в больничных пижамах и экзотических одеяниях из мешковины, большинство публики уже покинуло зал. Однако именно камчатскому «Компостеру» суждено было по-настоящему открыть фестиваль. Здесь радовало всё — молодость, энергия, задиристость в текстах и музыке, очень неожиданный профессионализм в сценическом движении, некая «сумасшедшинка» в режиссуре «шоу». Зал словно проснулся, впервые в этот день на сцене действительно была жизнь. В своих заявлениях, текстах, имидже «Компостер», несомненно, тяготеет к «пост-панку». Но его музыка — это очень веселый и жизнерадостный «электропоп». Конечно, ребятам еще не всегда хватает сыгранности, некоторые композиции слишком незатейливы, чувствуется влияние ленинградской школы рока, но «Компостер» показал себя, и… праздник начался».
«Магаданский комсомолец», репортаж со Второго Дальневосточного рок-фестиваля,1989 год
На одном из местных сайтов я нашел лайн-ап «Компостера» и состав группы, с помощью бабушки выяснил, что главным другом отца по группе был Сергей Захаренко — он ансамбль и основал. Сергей остается главным свидетелем камчатской жизни отца до его ухода в бизнес. Потому что когда начался бизнес, у Максима изменился и круг интересов, и круг общения.
В бизнес он ушел после армии. Успел послужить под Уссурийском и еще где-то под командованием Руслана Аушева, в честь которого назвали меня. Так странно быть не по своему желанию связанным с человеком, который олицетворяет милитаризм, пусть и «миротворческий».
Фото из семейного архива Руслана Комадея
Сергей об этой части жизни отца знает мало. Говорит, что Максим какое-то время подрабатывал в ресторане, играл музыку, что-то перепродавал. Потом взял в аренду линию на ликеро-водочном заводе, закупил оборудование и запустил свое производство. Кто был его партнером, как развивался бизнес — неизвестно. Сейчас водку на Камчатке не выпускают.
Почему Максим к 1995 году бросил бизнес, четырехкомнатную квартиру, отдал меня бабушке и отправил в Беларусь — я не знаю. Возможно, заметал следы.
«К тому времени он уже про музыку забыл. Ему интересно было только зарабатывание денег — олигархом, видимо, хотел стать. Он был парень предприимчивый, и всё, за что он брался, у него получалось. А все рестораны заворачивались в 90-е и музыкой было трудно зарабатывать. Ему пришлось заниматься коммерцией. Перед отъездом с Камчатки Максим у кучи народа назанимал денег и всех кинул — никому ничего не сказал», — говорит Сергей.
Челябинск, Камчатка и снова Челябинск
С бабушкой мы пожили не только в Беларуси, но и в Смоленске. Ненадолго заезжали в Москву. Там меня напугало обилие людей на малоосвещенных улицах.
Когда я вернулся в Челябинск, отец с матерью уже не очень ладили. Он продолжал пропадать на работе. Мама бездельно сидела дома. Я почти не ходил в садик, а когда ходил, меня забывали оттуда забрать допоздна. Через несколько месяцев ночью, сквозь сон, я услышал сначала скрип двери и звуки перепалки, потом — крик матери: «Сына, папа маму бьет!» Я спрятался поглубже под одеяло. Все утихло, я заснул. Ближе к утру мать разбудила меня, всучила в руки мой маленький рюкзачок и сказала, чтобы я собирался — мы возвращаемся на Камчатку.
В этот приезд Камчатка уже не была островком детства. Мы жили в квартире покойной бабушки с маминым отчимом — втроём, в деревянном сыром доме, где не было ни душа, ни ванной. В единственной комнате стояла моя детская кроватка, куда иногда падали и засыпали пьяные друзья деда. Мать предпочитала пить вне дома, а в квартире только отсыпалась. Часто водила меня с собой на ночные пьянки, где я видел поножовщину, водку и шприцы, пожары, занявшиеся от непогашенных сигарет.
Через полгода отец забрал меня обратно в Челябинск, и матери я больше не видел. Она погибнет еще через полгода в 1997-м. Предполагаю, что долги, любовники, наркотики, хаотичная жизнь, вызывающее и независимое поведение… — и ее топят, насилуют бутылкой, труп сбрасывают в реку. Знаю это от нашей камчатской соседки, других деталей нет.
В Челябинске отец встретил меня одетым по-новому — солидное пальто, борсетка, кожаная кепка, — уже с другой женщиной, Светой. Сказал, что Света меня будет воспитывать. Я побаивался ее. Она часто оставалась дома, но не проводила со мной много времени — не читала, не играла. Иногда спрашивала, что я получил в школе, кормила, иногда наказывала за тройки. Но отца я боялся больше. Он приходил обычно в полпятого. В это время я делал уроки, замирал и прислушивался: не собирается ли зайти ко мне. Если он заходил, становилось еще страшнее: спросит или не спросит, как я учусь, захочет ли увидеть дневник. Обычно у меня шли четверки и пятерки вперемешку с тройками, за них он больно драл мне уши.
Дома я старался сидеть тихо и не выходить из комнаты без необходимости — только в туалет и когда взрослых нет. Я знал, что папа работает серьезным человеком — он директор какой-то крупной пищевой фирмы. Меня очень радовало, когда он приносил газировку «Колокольчик» от фирмы «Ариант» и говорил, что вот — это его фирма. Я обожал пить ее холодной из горлышка полуторалитровой бутылки. Иногда приносил сырки с яблоком — мы всегда ели их сильно замороженными, было приятно скрести зубами ледяную творожную поверхность.
Я знал, что папа зарабатывает хорошо, но ничего особенного мне не покупали. Игрушки обычно дарила бабушка, одежду привозили редко — родственники отдавали ношеную. Жили мы на съемных квартирах. Зато у папы был крутой джип «Шевроле Блэйзер» с пахнущим кожей салоном, и однажды, когда мы ехали по центру Челябинска мимо длинного-длинного красного строящегося дома, папа сказал, что собирается купить его половину. Я просто захлебнулся от восторга: наконец-то будет очень много места, можно будет бегать по коридорам и, если повезет, кататься там на велосипеде. Ничего он так и не купил, до самой смерти отца мы жили в чужих домах.
Фото из семейного архива Руслана Комадея
Еще Света иногда любила зайти в комнату и похвастаться новой шубкой или блестящими украшениями. Как-то раз забежала, чтобы сказать: «Вот папа наш пару миллиончиков заработал, теперь заживем». Потом у нее тоже появилась машина. Жили они относительно спокойно, только через полтора года такой жизни график у папы стал более странный. Он приходил домой все реже, больше не сидел со мной по вечерам, зато они со Светой садились на кухне и ставили себе какие-то капельницы. Я спросил, что это, и мне сказали: это лекарство. Папа становился нервным, он избивал наших собак, одну из них выбросил из окна, и она убежала. Иногда избивал и меня. В один день, когда отец снова напился водки, Света ушла, и он запил еще сильнее. Почему-то это были счастливые дни. Папа проводил со мной всё время. Когда он отсыпался, то надевал пиджак с галстуком и шел на работу. Потом запой повторялся. Через несколько дней Света вернулась, и стало поспокойнее.
В один из дней отец не пришел с работы даже к ночи. Света сказала, что его забрали в СИЗО. Я подумал, что это тюрьма, только не понял, какая. Ехал в машине с каким-то другом отца и всё спрашивал, что случилось. Мне сказали помолчать. Через несколько дней мы съездили к отцу. В СИЗО всё было выкрашено в синий, в камерах — грязное железо. Отец неожиданно похудел и оброс щетиной, его я таким не видел. Со мной он был приветливым, хотя и грустным.
Еще через несколько месяцев мы уехали со Светой из Челябинска во Владивосток к друзьям отца, а он остался доделывать дела. Мы прожили там немного больше месяца. До того момента, как Света, стоя на кухне у раковины, не закричала после телефонного звонка. Отца убили по дороге во Владивосток. Мне шел десятый год.
Семейное сходство и три графина водки
Дальше меня воспитывала меня бабушка с отцовской стороны в Нижнем Тагиле. В Челябинск я, пока учился, ездил редко. Даже с дядей, младшим братом отца от другого брака, связь почти не поддерживал. После школы Челябинск превратился в место редкой прогулочной ностальгии: иногда я заглядывал во дворы детства, ходил по новым знакомым. Пока в магазинах была водка «Ариант» — пил ее и радовался, что отец имел к ней отношение в 1990-е. Перепробовал все вкусы. Ездил на дачу, которую построил мой дед. Разобраться в том, что произошло, никогда не пытался. Всегда казалось: зачем старую травму притягивать к себе — она и так болезненна, пусть лучше болтается в приятном тумане неопределенности.
Но после начала войны, когда страх объял все возможные времена, я инстинктивно стал пробиваться обратно в детство — пытался расчистить его, утешиться там. Потому и съездил на Камчатку, чтобы безуспешно поискать могилу матери, поэтому поехал теперь в Челябинск — уже не как ностальгический турист, а как подросший сын в попытках выяснить, где накосячил его молодой отец.
Фото из семейного архива Руслана Комадея
Сперва увиделся с дядей Гришей. Он старше меня на девять лет, ему сейчас за сорок. В юности он неприятно меня поражал сходством с отцом. Такой же крупный мужчина с борсеткой, с деловой циничной речью, никогда не пристегивающийся в своем «мерседесе» с кожаным салоном. Даже музыка в машине та же: Владимир Кузьмин и Dire Straits.
В этот раз мы встретились в ресторане типа корчмы. Он заказал кучу еды, закуски — от груздей до семи видов мясных солений плюс всякие морсы. Но сначала клюквенная настойка. После приносят графин водки. Я пью и закусываю с удовольствием, но не с такой непроницаемостью, как дядя. Пытаюсь не забыть, о чём хотел спросить.
Он стал еще крупнее отца: тот был около 100 кг, а Гриша — под 130 кг. Но волосы — тоже курчавым ежиком, много проседи. Лицо заранее раскрасневшееся. Возможно, печень. Пока пили, я вспомнил, что просил его найти мне контакты Аристова — главы челябинского «Арианта», где отец работал исполнительным директором. Гриша их так и не нашел. Сказал, что нет вопросов к нему, они не коммуницируют. Несколько раз переспросил: «А мне это зачем? Зачем отцовские дела поднимать, а если захотят за его косяки привлечь?» Продолжаем пить водку. Много лет назад Гриша сказал, что ни колбасу, ни водку «Ариант» не употребляет. Почему? — «некачественный производитель, вот и всё». А сегодня он вспомнил, что Михалыч (так знакомые называют Аристова) обещал Грише помочь что-то разрулить и не помог. Гриша — юрист, как и его отец (и соответственно, мой дед).
Дед Слава был легендарным челябинским адвокатом — во многом потому, что по первому образованию актер. Аристову он тоже помогал много лет назад.
«…Вячеслав Комадей, бывший артист, стал адвокатом по призванию. Он выступал ярко, темпераментно, отдавая защите всего себя. Для него было страшным горем, если он проигрывал процесс. Но если дело заканчивалось в его пользу, он старался успокоить коллегу — вставал в позу и, как будто на сцене Большого театра, хорошо поставленным голосом пел: «Сегодня ты, а завтра я!»
Он ушел из жизни неожиданно, так же быстро, как и ворвался в наш коллектив. Мы уговаривали его не лететь в Москву защищать честь опозоренного центральной прессой клиента. Можно было отложить дело, ведь он был болен — высокая температура, плохой анализ крови…
— Что будет, то будет! — махнул он рукой и помчался в аэропорт.
Он выиграл процесс. Но мы потеряли любимого коллегу. Он успел написать письмо, последнее в его жизни, чтобы отпели его в Симеоновской церкви, чьи дела он вел, да поставили простой крест на могиле».
Елена Селиванова. «Слово имеет адвокат…» Из книги «Городской романс. Книга о челябинцах и Челябинске». Южно-Уральское книжное издательство. 1996
Дед рано умер — через полгода после моего рождения. Дядя вспоминает старую обиду. Когда Слава болел, моего отца рядом не было. Он прилетел только на похороны. Потом приехал за девятилетним Гришей на какой-то грузовой машине, оставил его ночью на пустом перекрестке и уехал дальше деньги делать.
Но когда мы вернулись в Челябинск с Камчатки, это Гришина мать помогла отцу устроиться к Аристову и отдала ему старую Славину «шестерку». Гриша к тому времени был уже совершеннолетним, так что братья вместе пили водку и пиво, ездили на рыбалку. Потом Максим одалживал одиннадцатикласснику Грише свою машину — тот как-то в школу приехал на мерседесе и без прав.
Заканчивая третий графин водки, Гриша отвлекается от воспоминаний юности и резюмирует: «Максим хотел всего и сразу, а так не бывает. А я двигаюсь поступательно». Я говорю: «Ну ты же правда был сильно похож на моего отца!» Гриша удивляется и отрицает: «Нет, я всегда был сам по себе».
Я пожимаю плечами, и мы уходим из корчмы в «Красное&Белое» за пивным догоном.
Света, которой нет
Наутро, продрав глаза, я отправляю заявку в пресс-службу агрофирмы «Ариант» на встречу с Аристовым и успел созвониться с Жанной, сестрой Светы. Она не слишком мне рада. Говорит: «Сам понимаешь, про Свету хорошего рассказать нечего». Я отвечаю, что можно и нехорошее — она повторяет: «Ну вот, сам понимаешь».
На следующий день за мной заезжает Дима, младший брат Светы и Жанны. Он старше меня лет на шесть, в детстве защищал меня на улице, играл со мной в фишки, учил стоять на воротах. Когда взрослым нужно было куда-то меня сплавить — появлялся Дима.
У него теперь жена и двое сыновей. Мы едем на семейный ужин в ресторан: как-то совпало, что именно сегодня они решили собраться все вместе — и Жанна с мужем, и Дима со своими, и дочь Жанны, Катя, к которой меня постоянно подкладывали на ночь, когда она была совсем маленькой.
В ресторане мне слегка неловко, но я погружаюсь в меню, чтобы не мешать семье разговаривать. Я как будто между: уже и не родственник, но и не полностью чужой — слишком тяжела общая память.
В какой-то момент все расходятся по ресторану, и я зову Жанну покурить. В курилке она снова принимается за своё: «Да нечего тут хорошего рассказать».
Фото из семейного архива Руслана Комадея
По ее словам, мой отец познакомился со Светой в каком-то ресторане — та была эскортницей. Какое-то время он платил Свете за секс. Потом попросил ее переехать к нам и помогать с моим воспитанием. Жанна говорит, что Максим и Света подначивали друг друга: приходили-уходили, такая зависимость. И на героин она его подсадила, и в наркологии вместе лежали. В один из дней отец разбил телевизор в палате. Их разделили. Только зря это было: в больницу все проносили наркотики.
Жанна говорит, что у отца было много мутных дел. Например, он перепродал какой-то рецепт алкоголя конкурентам «Арианта», и Аристов был зол на него. Жанна считает, что это он реквизировал отцовский джип — тот остался стоять на заводе в качестве оплаты долга. И вспоминает, что люди от Аристова приезжали фотографировать могилу Максима — мне это рассказывала и бабушка.
По рассказам Жанны, после смерти отца Света пообещала, что слезет с героина. И правда слезла — стала бухать. В эскорт она не вернулась, подрабатывала на рынке. У нее оставалась своя квартира, но она успела ее разменять на комнату в общежитии, пока старшая сестра была в отъезде. Она никого не слушала и не хотела останавливаться в пьянстве. Умерла от последствий алкоголизма, не дожив до сорока, это было лет 10–12 назад.
Я сказал Жанне, что Света мне звонила, когда я школу заканчивал, извинялась. Жанна меня поправила: «Это не извинения, а водка была».
***
Обратно мы ехали с Димой. Оказалось, он помнит совсем другое, нежели я. Его привозили к нам на выходные. Когда мы были вдвоем, нас хорошо кормили, покупали мороженое — а я и не помню, чтобы меня одного баловали. Мой день рождения мы тоже праздновали вместе.
Дима вспоминает, как однажды приехал к нам на улицу Салавата Юлаева. Отца кто-то позвал с улицы, он спустился вниз. Потом — звуки ударов, ор, угрозы. Нападавшие сели в машину и уехали. Максим поднялся в квартиру, хромая, с разбитым лицом.
Когда мы со Светой уехали во Владивосток, Дима прилетел вслед за нами — мой отец обещал устроить его в местное училище.
— Помнишь, я к вам приехал? Мы ходили с тобой гулять около Метеогорки, не могли заснуть по ночам, а там все время крутили рекламу эротических салонов. Я засыпал по челябинскому времени — не мог адаптироваться. А еще я должен был привезти Максиму деньги, целый портфель, но решили, что слишком много, слишком опасно. Никогда раньше не видел столько наличных. Помнишь?
— Нет, Дима, не помню…
Молодое вино, старый киллер
От Димы и Жанны я вернулся с небольшой стопкой фотографий — из моего детства и из жизни отца. Странно, что люди столько лет хранили чужую жизнь.
Фото из семейного архива Руслана Комадея
На следующий день мне позвонил помощник Аристова, сообщил, что Александр Михайлович помнит, кто такие Комадеи, и будет рад со мной встретиться. Я сел изучать историю «Арианта» и Аристова. Он родился в 1949 году, много где работал, много чем занимался. В советское время — слесарь, инженер-механик, строитель, создатель кооператива «Энергия»… А вот то, что мне нужно: в 1995 году учредил «Центр пищевой индустрии "Ариант"». «В Челябинске началось строительство завода шампанских вин, на котором вскоре был налажен выпуск минеральной столовой и сладкой газированной воды под новой маркой «Ариант». Была также основана компания ООО «Перант», производящая продукты из мяса, птицы, мясных субпродуктов».
В 1995 году Александр Аристов вместе с партнером по «Арианту» Юрием Антиповым получил контроль над Челябинским электрометаллургическим комбинатом. Их винный холдинг «Ариант» считается одним из крупнейших владельцев виноградников в Европе. До 2006 года они контролировали завод игристых вин «Абрау-Дюрсо», которое затем продали Борису Титову, нынешнему бизнес-омбудсмену при президенте РФ. Сейчас «Арианту» принадлежит торговая марка Chateau Tamagne.
В 2001–2003 годах Аристов был членом Совета Федерации, в 2003–2007 годах — депутатом Госдумы. В рейтинге Forbes «200 богатейших бизнесменов России 2021» он занимал 176-е место с состоянием $650 млн.
Аристова знают в Челябинске все, он такой алкогольно-мясной гений места. И у него самый дорогой автомобиль в городе — черный «Роллс-Ройс». Я подъезжаю к его офису заранее — он на задворках огромного рынка, который тоже принадлежит Аристову. Перед входом стоянка для одного-единственного автомобиля, того самого «Роллс-Ройса». Меня запускают внутрь. Никакой проверки и досмотра, только ноги нужно вытереть. Изогнутая сверкающая лестница, на стенах — изображения греческих пляжей с колоннами и виноградом. Венчает композицию портрет Аристова то ли из камней, то ли из стеклянной мозаики. На втором этаже начинаются секретари, они сидят и бегают между кабинетами, получают от него маленькие и большие поручения. Сначала меня проводят в кабинет, предварительно дважды спросив «Ну вы точно договорились»? Я заглядываю: Аристов сидит с двумя посетителям посреди всего коричнево-кожаного, замечает меня, кивает. Я выхожу — меня провожают в соседнюю бильярдную. Аристов приходит через пять минут, здоровается, говорит, что я похож.
Он стар — безволосая голова, вытянутые губы, большой лоб. На нем серый спортивный костюм и кроссовки на босу ногу. Спрашивает, как дела у отца. Я слегка ошарашенно отвечаю, что тот умер уже больше двадцати лет назад. Аристов хмыкает и просит подождать, пока отпустит посетителей. Уходит.
Сажусь ждать в кресло из крокодиловой кожи и оглядываюсь. Пол тоже отделан кожей, стены бархатные, какая-то китайская ваза. Множество лампочек, но свет умеренно-тусклый. На стенах же — умеренно-вульгарные картины французского художника и его российского подражателя. Бильярдные сюжеты с женщинами в пикантных позах, бросающими влажные взгляды на усатых мужчин с киями. Пока я листаю каталоги с репродукциями художников со стен, Аристов возвращается. Спрашивает: хочешь нашего молодого вина? Я киваю, прошу разрешения включить диктофон. Приносят сыр и вино. Он начинает рассказ со знакомства с моим дедом Славой:
— Я еще глупый был тогда. По возрасту дед твой не сильно старше, но к тому времени уже был очень известным адвокатом в Челябинской области, профессионал. И он умел решать вопросы. Если брался за дело, даже гиблое, то всегда делал больше и решал вопрос лучше, чем кто-либо. Поэтому нарасхват был. Я как раз тогда занимался частным предпринимательством (ну шабашники), а оно было запрещено. Это 76-й год был, мне уже четыре года дали, «Жигули» начали отбирать, и только тогда я на Славу вышел. И он говорит: «Почему ты меня так поздно нашел? Ты бы вообще не сел!»
Потом я стал ему помогать, хороших ребят подкидывал. У меня много знакомых появилось. Из меня он сделал решалу. Знаешь такое слово? И мы друга поддерживали. Если он возьмется, то сразу скажет: «Это вот так и вот так, столько-то стоит. Это смогу сделать, а это не смогу». Не то что он договаривался с судьями или платил им — нет, находил [у оппонентов] неправильное решение, нарушение закона . Очень грамотный был! Вот если меня все здесь знают сейчас, то у него имя было тогда. Скажешь: адвокатура — кто там? — Комадей! Дед молодец, красавец…Не Ален Делон, конечно, но очень большая аура. Когда соберется компания, все просто на него смотрят — могут ничего не понимать, но слушают. Женщины, я имею в виду. Когда Слава заболел, я приходил к нему.
А вот папа твой… Бабушка нас свела, дед в меньшей степени [Аристов имеет в виду вторую жену моего деда, Людмилу — мать дяди Гриши]. Людмила сказала мне: «Да он профи». И то, что он разбирался в алкоголе — не в производстве, а в продаже, — это точно. В «Арианте» Максим сначала был зам. директором по сбыту или закупу, не помню. Отец у тебя нормальный — аура хорошая от Славы, понимание есть, очень пробивной.
Максим большой пост занимал у нас в «Центре пищевой индустрии "Ариант"». Мы ему доверились. Он коммуникабельный, быстро оброс знакомствами, связями. Без этого нельзя быть профессионалом. Тебя должны все знать — и тогда у тебя дело идет. Если бы он в хорошие руки попал, жесткие, чтоб ни вправо, ни влево — он бы состоялся. А в те годы, 95-й, 96-й — все использовали ту или иную ступень для личного обогащения. Ни карьерный рост, ни имя — а вот [то, что] сегодня надо как-то жить. Я просто не понимаю…»
Тут Аристову позвонил охранник и сообщил, что я записываю наш разговор.
— Он специально записывает, — отвечает Аристов, — он книгочей, будет писать про своего деда, тот мой альма-матер. Спасибо за бдительность.
Я спрашиваю:
— А вы знали, что у Максима сначала алкобизнес был на Камчатке? А потом только он к вам попал.
— Я уже позже узнал, что у него были долги на Камчатке, когда он два-три раза не вернул, брал у нас деньги — и гасил там понемножку. И всё говорил: «Я рассчитаюсь с вами, рассчитаюсь». Скорее всего, начало было оттуда. Взял и кинул [кого-то] там — и всё это в снежный ком стало наращиваться. А тогда были жёсткие проценты, каждый день стучали. И на этом твой папа попал. Не знаю, подставили его или он сам.
Поначалу он работал [на «Ариант»], потом меня насторожило, что стал часто ездить куда-то. Всё началось с поездки во Владивосток. Почему во Владивосток? Мы туда продукцию даже не поставляли тогда. «Макс, зачем тебе это надо? Это не деньги!« Он там ввязался в какие-то неправильные дела, раза два попал в неприятности. Я помог ему, но так и не остановил его.
Мне говорят: он уехал, а мы как же? Производим, продаем — мы же не можем стоять. Пришлось его понизить. Стал фрилансером: взял, продал — вернул. Потом он взял большую партию и [выручку] не вернул. И говорит: «Можно рассрочку? Я верну!» И мы решили давать ему очень дозированно. Но отправить один вагон — одно, а пять вагонов — это другое. Он нанес ущерб «Арианту» — ну подумаешь, копеечный… Еще где-то с кем-то параллельно занимался сбытом продукции. Мне сказали, что он закупил там что-то подороже. Я его вызвал, говорю: «Ты немножко неправильно ведешь себя». А он: «Меня подвели».
Аристов спрашивает, как мне вино, просит подождать, пока он посетителя отпустит, и уходит. Возвращается только минут через 40. За это время мне несколько раз поменяли вино — с теплого на холодное. Он вернулся, шаркая кроссовками. Сказал, что неудачный день: много встреч.
— Потом Максим в СИЗО сидел, но недолго. Этот вопрос быстро решили. Потом, кажется, успел уволиться. Это какой год, 99-й? В те годы же столько событий было — убивали, сажали. Приходил пару раз ко мне, я спрашиваю: чем занимаешься, что мутишь? Это как раз после СИЗО было. Он: «Да всё нормально», не стал меня [в детали] посвящать.
Я Макса помню таким живчиком круглолицым. Но он был какой-то слабоватый, его все время куда-нибудь раз и затащат. Слабовольный и доверчивый. И печать на нем была — он видел, что попал куда-то, откуда возврата нет. Что это плохо закончится. Это было видно. Житейский опыт. Тут не обязательно быть психологом. Просто ко мне каждый день приходят бывшие бандиты, молодые бандитики, доктора, профессора. Так и начинаешь видеть людей. А когда их видишь — не надо никакой охраны.
Я уточнил, что в последние годы отец попеременно сидел на наркотиках и алкоголе. Аристов немного напрягся:
— Алкоголь — это еще как-то нормально. Но когда он сел на наркотики, тогда всё и закончилось. Это уже было следствием: он же не наркоман, не алкоголик, просто человек сломался. И когда все отвернулись… А у тебя один был шанс. Ты уже точно не встанешь на путь исправления. Никто тебя не поддержит.
Он изменился страшно. Он был обречен.
Людмилу помню, и бабушку твою помню, а Гриша что? Тоже адвокат?! Очень интересно, пусть заходит. Я же за всеми адвокатами смотрю.
Я говорю, что тоже учился на юриста, закончил техникум, но решил, что искусство интереснее.
— Молодец, [раз решил] идти в то, что интересно, но где вероятность добиться успеха очень маленькая. И вряд ли сможешь стать Сент-Экзюпери… В юриспруденции легче достигнуть успеха. Там рамки понятнее.
Тут Аристову снова звонят, и он радостно говорит мне:
— Хочешь живого киллера увидеть? В 90-м ему заказали меня. А сейчас мы дружим. Десять лет назад он проговорился. Говорит, мне тебя заказали, я за тобой смотрел. Я хотел тебя убрать, место искал, пока ты в футбол играл. 70 тысяч долларов давали. Ну 90-е, ты, рынок, Михалыч — ну было и было! Я сказал: «Не верю ни фига! А если б тебе дали 150?» — «Я бы подумал!»
Это было десять лет назад. А сейчас я уже стал великим, меня нельзя убить. Я тебя к чему подвожу — тогда менталитет другой был, принципы другие. Тогда 10 000 долларов — это за глаза! Я в то время уже был известный, поэтому мне добавили за имя.
Я уточняю: а ведь моего отца тоже кто-то хотел убрать, у него же чемодан с деньгами был.
— Он рисковал и всегда с собой возил деньги в чемоданчике. Они ему не принадлежали. И, скорее всего, [был убит] либо по наводке того, чьи деньги, либо за долги. Я склоняюсь к долгам. Потому что всё больше и больше их было, и люди [ждать] устали. Поняли, что им не вернут. А тогда было так: не вернут — а ты-то почему жив до сих пор?
Ничего себе у тебя семья… У меня — тоже: мама сидела за растрату, папа спился, повесился. Не очень хорошее детство. Меня, как и тебя, на улицу выставили, когда мне было 10–12–14 лет. Это жизнь. До 2000-го года она одна была, после 2000-е — другая. И Макс не дожил. Еще бы лет 5–10 — и, может быть, нормально бы жил. Потому что быстрые деньги, убийства — всё это прошло. Где-то к 2005-му году стало все понятно, кто есть кто, мы уже начали друг другу доверять. Имя уже у многих появилось. А до этого невозможно было нормально работать. И все хотели сразу стали стать богатыми. Ну как это, все и сразу? Так не бывает, а если бывает, то заканчивается, как правило, очень плачевно.
Мы чокаемся, Аристов спрашивает:
— Ну ты согласен, что Максим легкомысленно со своей жизнью обошелся, очень легкомысленно?! Жизнь была другая, не суди отца.
Просит рассказать, как отец умер. Я пересказываю: вот он нас отправил во Владивосток, сам остался доделывать дела в Челябинске. Потом вылетел в Омск, потому что прямого рейса не было, напился, пропустил самолет, кто-то его запер в номере, он выпрыгнул из окна, сломал ногу. Потом нанял охранника. Потом нашли убитым со взломанным портфелем. Говорю, что бабушка была на похоронах и следователь ей сказал: «Не пытайтесь ничего узнать, иначе отправитесь за ним».
Тут пришел обещанный друг Аристова — немного сгорбленный мужчина с длинными серебристыми волосами и мелкой задумчивой мимикой.
— Ты не застал адвоката Комадея? А, хотя он не занимался уголовниками…, — Аристов обращается ко мне. — Живой киллер — видишь?! Давай буханем. Приезжай почаще.
***
Когда встреча закончились, я поехал ночевать к друзьям. Было жалко всех мертвых и тошно. Я поскорее напился и лег спать. Редко бывает, когда прошлое наваливается всей своей фактурой — да еще и какое-то чужое, отцовское. Полное недомолвок, отвратительных тайн. Всё смутное и грязное, как будто нельзя прикасаться. И все настолько привыкли брезговать желанием узнать правду, что эта правда иссохла. Уже нет никакой разницы, кто убил, зачем, почему он так себя вел, так жил. Как будто, по мысли Аристова, всё то время было убийцей. Такая первобытная антропология 90-х: когда люди уравновешивались деньгами. Происходит перевес — и человек исчезает. О чём так убивалась Света, зачем отец упорно лез к смерти? Это какие-то не мои вопросы, бессмысленно пытаться их понять, можно только принять и пожать плечами. Я-то — здесь, живой и другой.
Я оказался где-то посредине — наблюдателем, который снова немного заглянул внутрь этого прошлого. Если раньше там сидел испуганный и ничего не понимающий ребенок, перед которым проносилась катастрофа разваливающейся семьи, то теперь есть я, которому просто всех жалко и тошно.
Недавно я прошел курс психологических консультаций. И на них впервые понял чудовищную разницу между собой сегодняшним и собой тогдашним, детским и беззащитным, не знающим, почему кругом происходит столько боли. И психолог сказала мне: ты теперь взрослый, а детский Руслан остался там, у него больше никого нет, пожалей себя маленького и прими таким.
Но я хотел бы принять не только себя, но и всех, кто там остался: мертвого отца, мертвую мать и их убийц, и мне неважно, кем именно они были.
Фото из семейного архива Руслана Комадея
