«Спецы» и «общак» | Прощайте, деньги и адвокаты | Судья Нина Федоровна | Юлия и Сабо | Тюремная кулинария
«СПЕЦЫ» И «ОБЩАК»
В нашей тюрьме по поводу «спецов», то есть камеры на 4-х человек, было два мнения. Первое – если тебя переводили на «спецы», значит, там тебя должна была раскручивать по уголовному делу некая подсадная «утка». Я почему-то скептически отношусь к этой версии до сих пор, хотя многие женщины рассказывали, как после таких «спецов» у них прибавлялись в уголовном деле новые сведения, а то и статьи. Я считаю, что это очередной миф, придуманный заключенными для устрашения или от нечего делать (такое было очень часто). Все люди разные, и я очень часто встречала излишне любопытных, которые просто собирали информацию, а затем обмусоливали ее со своими подружками. Второе же мнение заключалось в том, что на «спецы» переводят, чтобы создать наиболее благоприятные условия для проживания. Все-таки четыре человека – не сорок, пусть даже обеденный стол и находится около туалета, но все равно лучше. В тюрьме вообще не поймешь, где лучше, а где хуже. Там везде плохо. Интересным было и то, когда человек, не побывавший в большой камере, находился на «спецах», то его пугали «общаками». Я нередко слышала, как кто-то говорил: «… и вот, представляешь, меня потом на «общак» кинули! Это было страшно!» И наоборот: те, кто сидел в больших камерах и никогда в маленькой, говорили: «Только бы на «спецы» не кинули!» Вот и судите сами, кому что. Может быть, мне повезло, что в маленькой камере я оказалась, уже пройдя «боевое крещение», поэтому, конечно же, была начеку. Но потом быстро расслабилась, так как мои соседки больше были заняты военными действиями относительно друг друга, что никак на мне не отражалось.
ПРОЩАЙТЕ, ДЕНЬГИ И АДВОКАТЫ
После второго продления я окончательно поняла, что Кристина не ошиблась, что Мадлена Павловна взяла деньги, и их уже не вернешь, и даже если я ей начну делать гадости, легче мне от этого не станет. На следующий день после выезда в суд я получила письмо от мамы, в котором она мне изложила языком, который был понятен только мне и ей (все письма читал цензор), всю суть дела, и о том, что всё было сплошным обманом. В письме она попросила меня быть впредь более разумной, а также велела мне отказаться от всех адвокатов разом. Я, конечно, была разбита, разочарована, но надо было жить, да и три месяца не прошли даром, я день за днем убивала в себе жалость к самой себе. Жалеть себя там – это идти на верную погибель, тем более, если ты не знаешь, сколько времени ты проведешь на этом пути. Правда, мамино письмо поняла не только я, его суть понял и цензор, и оперативник, который меня и вызвал – тоже на следующий день после выезда. Я не стала сочинять небылицы, а просто выложила все, как было: и про телефоны, и про деньги, и про адвокатов. Сказать, что я желала возмездия – не могу, так как мне было уже все равно: и Мадлена Павловна, и телефоны, и адвокаты. Я просто хотела, чтобы вся эта история поскорее бы закончилась. Я рассказала и про медчасть, и про милого доктора, которого в результате этой истории уволили. Потом меня даже вызывали к старшему оперсоставу изолятора, где я все повторила. Я сказала, что никаких заявлений никуда мы писать не будем, так как это все равно ничего не даст. Кстати, для оперативников это тоже была неслыханная дерзость со стороны Мадлены Павловны, хотя я могу быть и не права. Но я хочу в это верить. Потому что не все там плохие люди, и многие, на мой взгляд, достойно носили звание офицера. В этот же день я написала следователю ходатайство об отводе всех адвокатов, и просто стала ждать дальнейшего развития событий, сосредоточившись на своем уголовном деле. С уголовным делом тоже было все неясно, так как следователь за три месяца ни разу не пришел, я только получила раз пять постановление об отказе в звонках маме и отказ в свиданиях по причине того, что моя мама каким-то образом может повлиять на ход расследования. Но и с этим я тоже смирилась. Если биться головой о глухую стену, то можно только лоб расшибить, а мне и так шишек уже хватало.
СУДЬЯ НИНА ФЕДОРОВНА
На «спецах» мне было плохо. Мне понадобился месяц, чтобы привыкнуть к новому месту. Я хорошо понимаю тех, кого ставят «на лыжи». Так в тюрьме называли ситуацию, когда тебя начинаю кидать из камеры в камеру. Делали это в основном из воспитательных мер, или еще по каким-то причинам. Хотя я допускаю, что некоторые следователи пользовались такими мерами воздействия в отношении своих «подопечных». Остается только гадать, что это за такая воспитательная мера, и для чего она нужна самому заключенному. По закону это имеют право делать, только закон, как всегда, умалчивает тот момент, что частота таких переводов просто ломает человека, почему – не знаю. Но я видела других, тех, кто проходил эти «лыжи»: потерянность, слезы, истерики от простого стука в дверь. Так, Нина Федоровна, судья по профессии, испытала все «прелести» этих «лыж». Незадолго до Нового года ее перевели на «общак», в другую камеру, которую предварительно предупредили, что к ним идет судья, которая «судила и раздавала срока». Она провела на «общаке» около месяца, прежде чем ее вернули обратно. То, что она рассказывала, мне было непонятно и дико. Так, когда мимо ее кровати проходил кто-либо из приближенных к старшей, ей туда просто плевали. Все время она пролежала около двери, куда клали только новеньких или провинившихся за что-то. И так поступали те, кто имел такой же статус, как и сама Нина Федоровна, статус осужденного. Ей было много чего нельзя, я не говорю уже о тех постоянных оскорблениях, которые ей приходилось слышать в свой адрес. А ведь ей было больше пятидесяти лет, и болела она сахарным диабетом в тяжелой форме, и ее сын служил в Чечне, а дочь болела какой-то страшной болезнью (потом я узнала, что эта болезнь называлась «наркотики»). И судили ее так, как всех: просто осудили и дали срок в 11 лет. Езжайте, Нина Федоровна, и попробуйте вернуться назад! Для меня она была просто хорошим человеком. И мне было все равно, кого и когда она судила, главное, кем она была сейчас, в данный момент, в этой маленькой камере. Я думаю, что вернуться назад ей помогли адвокаты, потому что ни обращения к администрации тюрьмы, ни простые упрашивания ей не помогали. В итоге адвокаты написали жалобу в вышестоящую инстанцию и ее вернули. Когда она вновь зашла в камеру, она была веселой и возбужденной, видимо, от победы над ситуацией, но потом на прогулках она рассказывала о своих злоключениях и плакала. С ней мы всегда гуляли. Холодно, тепло, дождь, ветер, но мы шли на прогулку. Она ходила по маленькому дворику кругами (маленькая камера – маленький дворик, большая камера – дворик побольше) и всегда читала вслух молитвы. Как-то она сказала: «Знаешь, а ведь я много сделала не так, видимо, за это меня Бог и наказал». А один раз в одной из газет мы увидели статистику по раскрываемости преступлений по статье 210, т.е. «организованная преступная группа». В статье говорилось, что за минувший год всего было осуждено около сорока человек, которые являлись авторитетами криминального мира либо входили в состав ОПГ. Нина Федоровна шла по 210-й. Я поздравила Нину Федоровну с тем, что теперь она «авторитет», смастерила ей корону из фольги, а Юля (журналист) приготовила праздничный обед. Так мы отметили день рождения Нины Федоровны.
ЮЛИЯ И САБО
Юля была довольно интересной, хотя и очень непростой. Она много говорила, постоянно смотрела телевизор, и вообще называла себя «старшей». Хотя какая старшая могла быть на «трех квадратных метрах»? Юля уже была осуждена за вымогательство на семь лет общего режима, но добилась отмены приговора и судилась по-новому. Она целыми днями могла рассказывать о своей жизни, о лошадях (она занималась конкуром), и о своем уголовном деле. Но меня она часто раздражала. Мне хотелось тишины, но приходилось слушать Юлю. Иногда мне казалось, что я схожу с ума. Я рыдала ночами, но сказать ей ничего не могла, просто не хотела ругаться. Я все думала, что это очередная жалость к самой себе и отсутствие силы воли и терпения. Юля обвиняла Нину Федоровну в постоянном хождении к оперативникам, что мне было не очень приятно, так как я не могла поверить в то, что судья будет вообще заниматься такими вещами. Но у Юли была масса положительных моментов. Она знала пять языков, объездила кучу стран, вязала потрясающие носки и вкусно готовила. Связанные носки она передавала своей маме, которая их потом где-то продавала. Можно было написать заявление с просьбой выдать твои личные вещи родственникам, и при согласии начальника учреждения родственники приезжали и забирали то, что было указано. Конечно, Юля это скрывала, но я ничего не вижу в этом плохого. Ее маме было больше семидесяти лет, а Юле самой сорок два, и на что ее мама должна была жить и почти два года содержать саму Юлю в тюрьме? Приближался Новый год, Нины Федоровны уже не было в камере, а вместо нее к нам завели Сабо, или Сабохад , что в переводе с таджикского означает «ветер». Сабо была взрослой женщиной, родом из Таджикистана, которая неудачно провезла наркотики через границу в желудке у своего несовершеннолетнего ребенка. Ее мальчика спасло только то, что ему еще не было 14-ти лет. Сабо при задержании сразу рассказала всё, как есть. Она просто не выдержала, когда один из тех, кто ее допрашивал, просто ей сказал, что ее мальчику «разорвут зад в камере, когда он туда попадет», если она будет молчать. Вот она и рассказала. Хотя, я думаю, она и так бы рассказала все. Она ведь не знала, что в камеру ее сына, не достигшего совершеннолетнего возраста, просто не могут посадить. Она перестала рыдать только тогда, когда получила письмо из дома, что ее сына депортировали на Родину и что с ним все в порядке. Так втроем, я, Юля и Сабо, встретили Новый год.
ТЮРЕМНАЯ КУЛИНАРИЯ
Я никогда не отличалась умением готовить, и в тюрьме просто поражалась изобретательности женщин, которые творили чудеса. Так, в нашем рационе предполагалась рыба. Иногда это была селедка, обыкновенная соленая, или просто мелкая вареная рыбка, а еще была килька в томатном соусе. Черви попадались везде – и в вареной рыбке, и в селедке, и килька была тоже не без этого. Хорошо, что это было не всегда. А вообще лучше было не думать об этом и не приглядываться к тому, что тебе дали на обед. Так вот, из этой кильки готовили такие котлеты, что нельзя было оторваться. Кильку промывали под водой, потом делали вперемешку с рисом фарш, далее кипятильником разогревали в алюминиевой миске масло и там их жарили. Жарить было нельзя, за это могли дать выговор. Да и вообще готовить с помощью кипятильников было нельзя, так как в каждой камере висела табличка, которая гласила, что кипятильник предназначен только для кипячения воды. Все читали, но все готовили. Борщ – пожалуйста, жареные котлеты – тоже, я уже не говорю о салатах и просто холодных блюдах. Сабо готовила потрясающую морковь. Наш Новогодний стол был накрыт в лучших традициях тюремной гастрономии. Мы смотрели телевизор, пили заранее сваренный морс из клюквы. Потом Сабо пела нам песни на таджикском языке, а Юля исполнила какую-то часть из оперы. Да она пела, как оперная певица. А когда пробило двенадцать, то вся тюрьма стала кричать поздравления. Кому они предназначались, я не знаю. Кричали просто так, или, может быть, хотели, чтобы хоть кто-то в этом мире услышал это надорванное криком поздравление и пожелание быть счастливым в следующем году. А потом кто-то из дежурных на плацу (центральный двор, куда выходят окна каждой камеры), стал запускать петарды, на этом Новый год и закончился. Уже в час ночи Сабо и Юля спали, а я села писать письмо домой. В тот Новый год я думала о маме, мне так хотелось быть с ней рядом. И письма были единственной возможностью хоть как-то с ней поговорить. Ведь пройдет еще много времени, прежде чем я получу разрешение на звонки и свидания с самым близким и дорогим мне человеком, моей мамой.
