Музыка большевистских детей | Березовский и Мэрдок | Социальная функция попсы | Радиостанция как ребенок
Карьера одного из самых харизматичных радийных людей в стране началась благодаря Калифорнии. Не будь ее в биографии Михаила Козырева, вряд ли он получил бы предложение заняться созданием радио «Максимум». Потом были радио «Ультра» и «Наше радио», которые перевернули представления о том, каким должно быть радио и, успешно эксплуатируя создаваемый образ, стали культовыми для поколения российской молодежи.
О том, почему он никогда не впускал политику в радиоэфир, о нежелании называть свое главное достижение, а также о том, чем прекрасны Борис Березовский и Сергей Шнуров, в интервью Slon.ru рассказал ведущий радио «Серебряный дождь» и продюсер телеканала Дождь Михаил Козырев.
– Что вы считаете самым главным проектом в вашей жизни? Помимо того, что будет?
– Как вы быка за рога... Сейчас...
У меня нет такого постоянного ощущения, что главное, что я уже сделал, – это та или иная радиостанция, радиопрограмма или проект. Это дьявольский соблазн – выбирать из числа того, что ты сделал, какой-то проект, обреченный остаться во времени. Это – то же самое, что из детей своих выбирать любимого. Они все у тебя любимые. И нельзя говорить и показывать людям, что вот эта младшенькая – она и есть твоя фея и волшебница.
В данный момент мне кажется, что с точки зрения эффективности, пользы и какого-то конкретного принесения помощи, – это проект «Маленький принц», который мы сделали для фонда Чулпан Хаматовой «Подари жизнь». Мы организовали, на мой взгляд, исключительно достойный концерт в Михайловском театре в мае 2010 года, где каждая рок-звезда исполняла песню вместе с больным ребенком. На сцене появилось фантастическое созвездие актеров и музыкантов. Не думаю, что какая-либо другая причина – фестиваль радиостанции или новогодняя программа телеканала – могла бы собрать воедино таких артистов: Алиса Фрейндлих, Марина Неелова, Леонид Ярмольник, Сергей Гармаш, Олег Басилашвили, Лия Ахеджакова, Юрий Шевчук, Владимир Шахрин, Андрей Макаревич, Слава Бутусов, Илья Лагутенко, Диана Арбенина… Я вообще склонен считать, что благотворительность реально происходит только там, где, во-первых, во главе процесса есть человек, которому ты абсолютно доверяешь, веришь в искренность посыла. И, во-вторых, там, где есть четкая, конкретная цель, – например, достать деньги на лекарство больным раком крови детям. Или достать деньги, недостающие для строительства центра для лечения этих детей. Или собрать деньги на покупку диагностического прибора для ядерно-магнитного резонанса. Вот когда есть конкретная сумма, которая публично обозначена, и еще во главе этого стоит абсолютный подвижник, как Чулпан Хаматова или Артур Смольянинов, – то всё не зря.
Мне кажется, что мы сделали достойную и правильную вещь. Опять-таки, истинные акценты расставит только время, я судить об этом не могу.
– Но, если говорить о медийном опыте... Может, это «Наше радио»?
– Понятия не имею. На одной чаше весов – радио «Максимум», на другой – «Наше радио», на третьей – радио «Ультра», а на четвертой – программа «Мишанина» на «Серебряном дожде», где мы за пять лет представили в эфире такое количество высочайшего калибра гостей, которое я не осилил за годы работы ни на одной другой своей радиостанции. Я не мечтал таких гостей представить в своей программе: от Йоко Оно до Эдварда Радзинского, от Игги Попа до Яна Гиллана, от Петрушевской до Мишеля Уэльбека.
Опять-таки, только время расставит все по своим местам.
Думаю, заслуга «Нашего радио» – «right place, right time», в нужное время в нужном месте. Я думаю, так нужно оценивать и заслуги радио «Максимум». Это была станция, которая противопоставила массовой поп-культуре, пропагандируемой в то время «Европой Плюс», свежую, прогрессивную культуру, идущую на шаг впереди.
МУЗЫКА БОЛЬШЕВИСТСКИХ ДЕТЕЙ
– Как это для вас началось? Вы приехали из Калифорнии в Москву, правильно?
– И вот вы такой весь из себя калифорнийский приезжаете в Москву, а там – разгар лихих 90-х.
– Меня находят американцы, которые совместно с «Московскими новостями» хотят сделать радиостанцию. Они говорят: «Чувак, ты работал на американском радио, ты можешь быть программным директором». Я им говорю, что, несмотря на то, что я работал на американском радио, я не могу быть программным директором. Они говорят: «Послушай...»
– Ты единственный в стране человек, кто это делал...
– Мы тебя всему научим, главное – начать. Ты работал в Америке на радио, это уже нормально. Здесь таких нет.
В этот момент я решил попробовать и начал всему учиться.
– Чего хотели владельцы?
– У них не было определенной четкой стратегии, что нужно делать, чтоб отличаться от других. Это время было, в котором на FM-диапазоне было ничтожное количество станций, две–три. И доминировала «Европа Плюс».
У меня было несколько непреложных правил для диджеев, которых я лично обучал вести эфир. Первое правило – никаких уменьшительно-ласкательных суффиксов. Они не имели права произносить слова «песенка» или «минуточку». У нас категорически не было фраз типа «Секундочку, сейчас у нас будет звоночек». Во-вторых, они обязаны были категорически избегать этой тупой попсовой интонации неоправданного ничем оптимизма. «Дамы и господа, сегодня такая прекрасная погода за окном, и у меня тоже хорошее настроение, а в этой связи послушаем песенку...» – вот так звучало радио в начале 90-х, и оно до сих пор так звучит.
Думаю, что у «Европы Плюс» этот стандарт национальной «развлекухи» был создан не без влияния Юрия Аксюты, который руководил станцией долгие годы, а сейчас руководит музыкальным вещанием «Первого канала». У ведущих поп-станций была задача – связать любой ценой одну песню с другой. То есть, если предыдущая песня была, например, группы Scorpions, а следующая – Криса де Бурга, то диджей произносил что-то вроде: «Это была песня «Ветер перемен», как он нежданно-негаданно дует в нашей жизни. Бывало, идешь по улице, и он треплет подол платья прекрасной девушки, которая идет перед тобой. Может быть, это платье красного цвета? Крис де Бург, Lady in Red». Вот такая белиберда. Я категорически запретил это делать. У нас диджеи вели эфир так, что между строк читалось, что круто, а что не круто, и не надо было лишний раз это повторять. Поэтому слушать «Максимум» в 90-е годы означало так же принадлежать к кругу избранных, как читать журнал ОМ и ходить в клуб «Титаник». Это были три стороны треугольника крутизны.
– Вы как-то говорили, что когда создавали «Ультру», думали, что выстрелит она. Но выстрелило «Наше радио», что вы на это не рассчитывали. Почему так?
– Я надеялся на то, что есть потребность в станции с жестким, невероятно концентрированным, энергичным гранжем – жестким западным стилем. Но по тестам, которые мы делали для того, чтобы определить, какую станцию запускать первой, выяснилось, что людям не хватает еще одной станции с русскоязычной музыкой. Поэтому первой станцией мы запустили «Наше радио».
«Ультра» была следом. Она быстро стала очень популярной в узких кругах. Она была абсолютно четко ориентирована на молодежь, мы точно знали, кто ее целевая аудитория. И все промо-компании мы проводили фокусно. Мы напечатали стикеры, которые нельзя было расклеивать, – не было официального разрешения властей, и мы говорили в эфире: «Зайди на станцию, возьми стикер, ты знаешь, что с ним делать». Все заходили, забирали пачки наклеек и лепили стикеры по всему городу. Через три месяца все метро было уклеено логотипом «Ультра». Потом мы сделали стикер с надписью: «Прекрати слушать эту х#рню! Мама». И слово «х#рня» было заклеено надписью «Ультра». Этот стикер вызвал еще одну волну популярности. Но станция, которая играет музыку типа Offspring, Nirvana и Rammstein, будет пользоваться успехом только у специфической категории населения.
– Вам довелось пообщаться и с Борисом Березовским, и с Рупертом Мэрдоком. Как это было для вас? Как их можно сравнить?
– Меня пригласили в новый холдинг, я подошел к этому с чистого листа. Мне нужно было быть уверенным в том, что никто меня не будет заставлять заниматься политикой. Я просто и внятно объяснил: если что я и умею делать, то – радио, ориентированное на молодежь. Поэтому мухи – отдельно, котлеты – отдельно: я нужен для того, чтобы станция зарабатывала деньги. Я не буду проводником никаких политических кампаний или стратегических подспудных пиар-влияний. Мне нужно было услышать это из первых уст. И, как только мне произнесли предложение, я сказал, что хочу встретиться и с тем, и с другим учредителем. Мне это быстро организовали.
Я встретился с Борисом Абрамовичем, объяснил ему, что меня беспокоит. Он мне со свойственной быстротой ума тут же ответил (изображает): «Мишенька, секундочку, Вы же понимаете, что любое средство массовой информации – это уже политика?» Я сказал, что не согласен, и мы сорок минут проговорили на эту тему. Разговор закончился его «Хорошо, давайте пока останемся на этих позициях». Он принял то, о чем я его просил – чтобы все политические кампании осуществлялись без нашего радиохолдинга. И сколько лет я с ним работал, ни разу он не нарушил этого условия. Если он когда бы то ни было звонил по поводу «Нашего радио», это был либо восторг по поводу новой песни группы «Сплин», либо просьба послушать какую-то песню, которую он где-то слышал. Оставляя за собой как владелец право финального решения по всем спорным вопросам, он при этом ни разу не настоял на включении какой-либо песни в эфир. Что, в общем-то, для владельца любого СМИ уникально, и вызывает исключительное уважение.
Что касается Мэрдока, то я с ним познакомился, прилетев в Нью-Йорк. Был ему представлен, он был в компании с женой, превосходной восточной красавицей, которая явно имела на него определяющее влияние в ту пору. Мэрдок показался мне человеком, который не рассматривает тебя как абстрактную картинку какого-то невнятного сотрудника с другого конца земного шара. Он врубался в тему, знал, с кем встречается, он конкретно мне, Мише Козыреву, жал руку, спрашивал меня о том, что и как. И самое сильное впечатление на меня произвело то, каким взглядом он смотрел на кожаные джинсы своей жены. Он таким влюбленным тогда казался, что остальное его интересовало чуть меньше. Как показала жизнь, она оказалась его спутницей не только в личной жизни, но и в бизнесе, и исключительно успешной.
– Общение и с тем, и с другим было приятным?
– Абсолютно. При том, что за Борисом Абрамовичем вообще давно волочится искусственно создаваемый образ демона, дьявола и человека исключительно низких убеждений. Могу вам совершенно искренне сказать о своем опыте, как человек, который общается с ним уже больше десяти лет. Березовский – невероятный, талантливейший, влюбленный в жизнь, одаренный человек фантастической энергии, с которым каждая минута пребывания рядом доставляет невероятное наслаждение.
Что касается Мэрдока, я не могу судить о его личных качествах, потому что общался с ним в общей сложности пару раз. Очевидно было, что он – апологет авторитарного взгляда на вещи, при этом четко сознающего, что доллар останавливается в его кабинете. Мы не знаем, кто стоит во главе компании Disney или ВВС, но весь мир знает, кто руководит компанией News Corporation. Все знают Руперта Мэрдока. Его особенность в том, что он считает любое СМИ продолжением личности того человека, который его придумал и стоит во главе. Если вдуматься в этот принцип, то понятно, что наш «Первый канал», который есть в нашей стране, – это продолжение Кости Эрнста. И как только он уйдёт, это будет другой канал. «Рен ТВ», которое мы знали, было каналом Лесневских. В тот момент, когда они оттуда ушли, это прекратило быть телевидением Лесневских. Я – сторонник того же подхода.
– И, получается, что Березовский следил не только за своими политическими активами, но слушал даже ваш эфир?
– И этим не мешал, как обычно делают владельцы?
– Никогда. Он всегда внимательно выслушивал аргументы. Задавал вопросы, типа, почему я считаю, что группа «Ленинград» – это реальное явление искусства? Я объяснял, пересылал треки или завозил диск. Уже став взрывом в эфире, группа «Ленинград» была приглашена на наш корпоратив в ресторан «Прага». Что, к сожалению, закончилось неприятно, поскольку в какой-то момент саксофонист группы «Ленинград» решил помочиться в вазу. Вечеринка была сильно нарушена этим ходом событий. Ко мне тогда прибежала главный бухгалтер: «Там идут переговоры с нашими главными клиентами, а человек писает в вазу». Это был прекрасный музыкант Ромеро. Охрана его вывела. Я подошел к Шнуру: «Серега, они у тебя совсем, что ли, упыри?» «Миха, – сказал он, – зато вечеринка запомнится». Так оно и оказалось.
– А как вы смотрите на нынешних медийных владельцев?
– Никак. Я их мало знаю. Система владения масс-медиа частными лицами практически уничтожена. В тот момент, когда Гусинского заперли на три дня и отобрали у него НТВ, равно как и в тот момент, когда к Березовскому приехал Абрамович, и сказал: «Продай ОРТ, вот цена, и никаких переговоров не будет», все перешло в руки государства. Мы сейчас существуем в системе того, что семь главных каналов в стране принадлежит государству, в той или иной степени. Или друзьям государства, или попутчикам государства, или одноклассникам государства, или тренерам государства по дзюдо и горным лыжам. Нечего рыть. Не на что рассчитывать. Свет в конце тоннеля не предвидится. Одна гос-дуда, в которую все дудят. Ни на какую свежую музыку, волну или ветер мы рассчитывать не можем. Единственный проблеск надежды – в словах президента Медведева, который сказал, что государство не должно быть «владельцем заводов, газет, пароходов». Правда, там не было сказано «телеканалов» или «радиостанций»! Может, мы «проканаем» с газетами…
– Вы не разочаровались?
СОЦИАЛЬНАЯ ФУНКЦИЯ ПОПСЫ
– Скажите, а у нас слушают попсу, потому что она действительно людям нравится, или потому, что она пропагандируется? Что все же первично?
– «Мы все больны гандболом», как сказал Саша Васильев. Мы все выросли из Валерия Леонтьева, Аллы Пугачевой и Иосифа Кобзона. Мы все – дети советской эстрады и, к сожалению, или к счастью, я не знаю, из нас этот вирус долго не вытравить.
– Но ведь советская эстрада – это не нынешняя попса голимая.
– Для меня они одного роду-племени. Что их роднит? Попса всегда успокаивает. Это её важнейшая социальная функция. Погрузить в сон, зомбировать, убедить: «Всё хорошо, всё за...бись». Непопсовая музыка (рок, хип-хоп, что угодно) говорит: «Стоп! Задумайся! Всё не так просто и хорошо, как тебе пытаются впендюрить!» Вот это – водораздел между поп и рок-музыкой.
Сегодня эту безнадёжную поп-пустыню периодически кто-то взрывает. Сегодня Noize MC, Lumen, Каста или Animal Jazz, производят тот же озоновый взрыв, который в свое время произвели песни «Скованные одной цепью» «Наутилуса Помпилиуса», «Псы с городских окраин» «ЧайФа», «Поезд в огне» БГ или «Революция» ДДТ. Шевчук до сих пор – ум, честь и совесть современной музыки.
– Так впендюрили или действительно эти люди больше ничего не слушают, кроме попсы?
– Надежда умирает последней, я думаю, что достучаться всегда можно. Залог успеха – в том, что только таланты отзываются в миллионах сердец. Когда Шевчук поёт «Что такое осень», Саша Васильев произносит «И лампа не горит…», а Земфира спрашивает «Хочешь сладких апельсинов?», у всех в душе что-то начинает щемить. Все понимают, что любые басковы, моисеевы, овсиенко или королёвы – это какая-то шелуха, которую сметёт временем. А эти строчки, слова, мелодии останутся. Поп-шлягеры писать несложно. Три аккорда, незамысловатый текст «Ой да девочка моя, полюби скорей меня!» – это просто сделать. Я до утра сделаю 36 вариантов этой песни. Это – халява, на которой паразитирует невероятное количество людей. Настоящие песни, о которых говорю я, как артиллерийские снаряды, пробивают хоть какие-то бреши в этой пошлой крепости.
Я ратую только за одно, чтобы цветов на небосклоне было больше, чтобы не было только голубой окраски всей попсы или черной окраски всего шансона, и мы были обречены метаться между этими цветами. Я хочу, чтобы было 200 еще красок – существует джаз, рок, невероятное количество талантливых артистов, которым надо быть услышанными, и им кто-то должен дать эфир. Сейчас, слава богу, каждый из них может вывесить то, что делает, на YouTube. Но все равно это ничтожная малая часть популярности по сравнению телевизионной.
– А вот эта привычка радиостанций – брать денег с артистов. Она вам как?
– Она мне не знакома. Я должен вам сказать, что слухи об этой привычке сильно преувеличены. Система радио возникла значительно позже, чем система телевидения, оказалась значительно менее коррумпированной. За всю историю фактически 20-летнего существования FM-радио было буквально два скандала – с увольнениями, когда обнаружили, что кто-то где-то брал деньги за ротации. Станции, которые входят в топ, отдают себе отчет, что мир очень маленький, количество групп и продюсеров очень ограничено. И, как только ты берешь деньги у одного, это тут же становится известно всем остальным; ты становишься абсолютным заложником собственной непорядочности. Если бы я хоть раз изменил своим принципам и принял бы «на лапу», то был бы тут же на веки вечные проклят музыкальным сообществом, предан анафеме и не имел бы шанса продолжать работу.
– Почему вы уходили?
– Иногда я уходил, иногда меня уходили. В случае с «Максимумом» это было связано с тем, что мы идеологически разошлись с владельцами станции. Моя концепция была в том, что мы не можем становиться на те же рельсы, на которых стоит «Европа Плюс», конкурируя с ними в области массовой популярной музыки. Мы должны были сохранять этот флер специальной, доступной только для тех, кто врубается, станции. И я всегда ратовал за то, чтобы играть Бьорк, Аланис Мориссетт или Depeche Mode. А американские учредители не могли понять, как Depeche Mode может быть популярнее, чем Брюс Спрингстин. Это ж бог! Как он может быть непопулярен здесь? И мои попытки им объяснить не увенчались успехом.
А с другой стороны, там был персональный конфликт – с Русланом Терекбаевым, директором радио «Максимум» в тот момент, который и был моим непосредственным начальником. Он с самого начала сказал мне, что он – лицо непубличное, ему важно, чтобы бизнес нормально развивался. К концу пятого года работы на радио «Максимум» мы запустили с Леней Парфеновым и Сашей Файфманом программу «Сумерки», которую я же сам стал вести. Это была программа НТВ, на протяжении которой в центре кадра висел логотип радио «Максимум». Руслану показалось, что меня слишком много, это начало его задевать. В результате расставание произошло не очень хорошо. Мы это давным-давно пережили, они давно извинились, я не таю ни на кого зла, но это расставание с первой работой на Пушкинской площади Москвы произошло для меня болезненно.
А расставание с «Нашим радио» было логичным: существовала разница в концепциях о том, как строить модель бизнеса. Моя позиция была в следующем – все люди, которые любили и могли слушать «Наше радио» к 2004-му году, уже его любили и уже слушали. Что бы мы ни играли в эфире – группу «Звери» и «Би-2», Земфиру или «Мумий Троль», – мы не получили бы миллион слушателей. Нет стольких любителей такой музыки. Но у нас есть талантливый творческий коллектив, с которым мы можем, параллельно с радио, делать фестивали, телепрограммы, выпускать пластинки. И все те деньги, которые мы теоретически могли бы заработать на повышении рейтинга, который нам не светил, могли бы дозаработать на побочных видах бизнеса. Учредители и с русской, и с американской стороны в это не поверили. И в результате мы полюбовно решили расстаться, что произошло в 2004-м году.
Я с каждой радиостанцией расстаюсь, как будто меня отлучают от родного ребенка. Я к этому привыкнуть не могу. Но что поделать? Если бы это были мои собственные деньги, инвестиции, которыми я мог бы сам распоряжаться, как хочу ,– другое дело. А так я оперирую капиталами, которые мне доверили в меня поверившие люди. Верили, а потом разуверились – это их право.
