Елизавета Осетинская: «Я понимаю, почему мы всех раздражаем»

– Мне кажется, нам уже есть что предъявить, и я бы сформулировала это так: мы наполнили РБК новыми смыслами, которых здесь раньше не было. Это новые жанры, разделы (бизнес, экономика, политика), исследования. В газете мы одновременно изменили формат, дизайн, процесс... Газета стала выглядеть круто, а сайт – современно. Но не в одном дизайне дело. За этим стояла огромная реформа – объединения всех редакций в одну, не юридически, а организационно.

Такого не бывает, но мы еще параллельно запустили новую «админку» (систему управления контентом. – Slon) – это среда, в которой работает и, можно сказать, что и живет объединенная редакция. Прежде у нас их было пять, и мы поняли, что не сможем выпускать на них новый сайт. Разработчики и редакционные люди убивались, чтобы все это запустить. И сама я воспринимаю как чудо, что это все «летит».

– Это и было то предложение, от которого вы не смогли отказаться?

– С самого начала-то? Это было заманчиво. Мне было интересно переделать контент там, где он, скажем аккуратно, находился в загоне. Во-вторых, объединить и переформатировать. Нелогично выглядит, когда существуют разрозненные агентство, сайт, газета и журнал, и все это между собой не связано.

Второй этап – это телевидение, там есть над чем поработать. Пока мы делали [совместно с редакцией сайта и газеты] общие интервью, и редакционные люди ходят на канал, рассказывают о лучших своих статьях.

– Вы вели переговоры с Прохоровым?

– Меня пригласил Дерк (Сауэр, президент РБК. – Slon), я разговаривала с ним и с Николаем Молибогом, гендиректором РБК. Ну и с Прохоровым, конечно, знакома.

– А притом что Прохоров публично заявлял, что даже не читает издания, которыми владеет, то чего он хочет от вас?

– Не думаю, что совсем не читает, по крайней мере газету читает. Но если вы хотите склонить меня в этом разговоре к истории про олигархические СМИ, то не получится, потому что Прохоров в РБК заметки не редактирует.

– И даже не звонит с криками «Что вы там написали?»

– Может, и звонит с криками, но точно не мне. Редакционную политику мы обсуждаем с Дерком и с Николаем.

– Например, что?

– О чем должно в целом писать экономическое СМИ, где заканчиваются границы бизнес-издания и начинаются – общественно-политического. Такой гигантский портал, как «РБК.ру» нельзя свести только к бизнес-интересам, сам размер диктует более широкий набор тем, чем у других деловых изданий. По аудитории мы сейчас – номер один (газета из деловых по TNS – на первом месте, 116 тысяч читателей; на втором – «Ведомости»; на третьем – «Коммерсантъ»), по цитируемости – номер один в интернете, и невозможно это сделать только на экономике. А у журнала – 1,1 млн читателей.

– Зачем вы скупаете журналистов «Ведомостей» и Forbes? Ведь было соглашение, что вы этого не делаете?

– Не было никаких соглашений, это во-первых. Во-вторых, мы никого не скупаем. Поймите, люди годами работали в этих изданиях, созрели, готовы были пойти на более высокую ступень, но в газете «Ведомости», хоть ты тресни, количество редакторских позиций, позиций заместителей главного редактора ограничено. В журнале Forbes люди работают по десять лет, не могут прыгнуть по зарплате, потому что за то же самое им не будут платить больше. Хотя речь ведь идет не об индексации зарплат...

Я понимаю, почему мы всех раздражаем – просто здесь одновременно открылось много возможностей себя реализовать. Ты десять лет делал журнал как корреспондент, как редактор, как заместитель, ну так пойди и сделай свой журнал. Таких возможностей никто не предоставляет. В этом смысле, но не во всех остальных (смеется) я совершенно не диктатор, хотя об этом лучше спросить Баданина, Солюса или Игуменова (Роман Баданин, Максим Солюс и Валерий Игуменов – главные редакторы сайта, газеты и журнала соответственно; ранее работали в «Ведомостях» и Forbes. – Slon).

– Это интересное заявление – об отсутствии диктата...

– Я постоянно вынуждена договариваться. У нас много людей со своей сильной позицией, они имеют собственное мнение, и оно постоянно отличается от моего. (Смеется.) Это сильные, компетентные люди, многие из них в профессиональном смысле – друзья, единомышленники, которым не нужно все объяснять с начала. Да, мне важна их экспертиза, но и люди не могут сидеть в четырех стенах, им нужно реализовываться. И они готовы рисковать, уйдя в новый проект. Да и от меня за все годы в других изданиях ушло человек 100–120, наверное.

– Это потому, что вы – страшный демократ, Елизавета?

– (Смеется.) Нет, это потому, что я работала в ежедневной газете, а в ежедневной газете – тяжело. В меня тапками никто не кидался и не говорил, что со мной невозможно работать. Скажите, если такое говорили.

– Слышала.

– М-м-м... Да, наверное, говорили… Скажите, а из каких людей формировался журнал Forbes?

– Из «Ведомостей».

– Абсолютно. А «Ведомости»?

– «Сегодня» и «Коммерсантъ»?

– И РБК в том числе. Мы в «Ведомостях» переманивали людей из РБК за меньшие деньги, но говорили им, что зато дадим школу западной журналистики, всему научим. Люди шли за новыми знаниями и думали, справедливо, что увеличивают свою стоимость за счет роста квалификации. Мы хантили людей и в других местах. Вымывали это место? Вымывали. С «Коммерсантом» конкурировали? Конкурировали. Кто-то стонал? [Гендиректор и главный редактор «Коммерсанта» Андрей] Васильев хоть раз трубку поднял: «Ах вы!»? Никогда.

– Васильев не звонил, а нынешние коллеги Васильева звонили? Это хотите сказать?

– Нет, я хочу сказать, что процесс этот перманентный, нормальный, людей в этой профессии драйвят не деньги, а интерес. Не предложишь вызов, никто не придет.

– Вернемся к Прохорову. У вас уникальный опыт журналиста, который лично знает список Forbes. Чем Прохоров отличается от богатых людей – и по опыту вашего личного общения, и как владелец СМИ?

– Если честно, у меня до этого опыта работы с российскими владельцами СМИ не было. Был юношеский опыт в холдинге Гусинского, и для меня он был неоднозначным, в чем-то полезным, в чем-то тяжелым. Я считаю, что в смысле редакционной политики это было не вполне независимое СМИ, которое выступало часто с позиции акционера. Но это давняя история, оставим ее, а то прибегут опять комментаторы и начнут кричать.

Не хочу, чтобы у вас сложилось впечатление, что сидит тут такая Осетинская и всех посылает. К Прохорову я отношусь с большим уважением, в наше время владеть СМИ – тяжелый крест. И я уверена, что люди не избегают соблазна позвонить ему, просто в силу устройства человека. Если бы меня кто-то сильно обидел, я бы тоже, наверное, звонила. Понятно, что он вращается среди людей, про которых бизнес-СМИ пишут, и пишут часто неправильно, с ошибками. Были, например, истории в ходе декларационной кампании, когда мы ошибались, причем глупо и обидно. Люди, естественно, звонят, что-то говорят. Мне было бы проще, если бы этот путь был более прямым, если бы чиновник или бизнесмен позвонил мне и на меня наорал.

Вообще, в приличном СМИ должна быть культура признания ошибок – это ничуть не менее важно, чем защита источников. Но исправления, которые мы делаем, касаются фактической информации, а не просьб написать получше или похуже.

– Дело ведь сейчас не только в ошибках, но и в указаниях на то, о чем бы хорошо не писать? Например, Алишер Усманов почти сразу, став владельцем «Коммерсанта», в интервью «Ведомостям» намекал на то, что писать о сыне директора ФСБ, который получил пост в «Роснефти», не очень хорошо.

– Не знаю, мне такого никто не говорил, это не моя история, и это было с самого начала понятно. Естественно, я задала вопросы, как поступать с возможными интересами в бизнесе Прохорова. Следуем универсальному правилу – писать аккуратно с точки зрения фактов.

– А то, что Прохоров стал политическим деятелем, вас как наемного сотрудника в нынешних политических условиях не беспокоило?

– Когда мы заключали сделку с РБК, политическая ситуация была иной. Более того, глядя на сегодняшнюю ситуацию, с учетом некоторых законов, еще непонятно, кому повезло больше. Медиа сегодня – рисковая история со всех сторон, даже для журнала Tatler.

Да, есть российский крупный, заметный предприниматель, имеющий исторические и текущие отношения с властью, но я сейчас не вижу ни одной структуры медиа, где было бы все гладко и безоблачно, если только не брать бюро иностранных СМИ, которые тут работают вахтовым методом.

– На пальцах одной руки перечисляются в профессиональной среде те СМИ, которые сохраняют независимость. Вы на виду...

– Мы еще на виду и потому, что очень большие.

– Вы пишете про псковских десантников, про воюющих на Украине российских солдат, о медицинской реформе, – словом, о том, что кажется невозможным в нынешней повестке.

– Я вижу единственный способ выживания (и то не обязательно, что верный, но другого не вижу) – полагаться на факты. Факт – неопровержимая вещь, с ним не поспоришь, а после любой интерпретации начинается: «информационная война», «за белых или за красных»...

– А почему остальным так тяжело приводить факты?

– Журналистика мнений не может существовать, если нет фактов. Проблема отсутствия независимых СМИ не в том, что нельзя кричать «режим, режим!», а в том, что нет фактов, из которых должна складываться объективная картина мира. Проблема в том, что факты искажаются или замалчиваются. Все же в какой-то момент важно действительно знать, что было, а чего не было, кто на самом деле попал в этот трагический «Боинг», ответа нет до сих пор. Так что единственный способ – полагаться только на проверенную информацию, а не на слухи и домыслы, все время быть критически мыслящим, трезво оценивать в том числе и собственную голову, которая тоже страдает от убеждений и теорий заговора. Непростая задача.

Но уж если вы все время полагались на факты, были честными и вас все равно прихлопнули, значит, такая судьба. А завывания «До свиданья, друг мой, до свиданья»? Я про это не думаю. Зачем тогда работать?

– Как вы оцениваете то, что происходит вокруг? Уход профессионалов, бесконечные переформатирования и закрытия редакций...

– Стало колоссально трудно найти журналиста. Молодых людей, которые хотят идти в профессию, мало, а финансовые запросы сильно выросли. Скепсис по отношению к профессии, в значительной степени справедливый, вырос. Боюсь, ее престиж несравнимо низок по сравнению с серединой 2000-х.

– А каким он был в конце восьмидесятых!

– Вспомнила бабушка, как девушкой была... Профессионального обращения с информацией стало меньше, среда этого не воспроизводит. Я человек избалованный, привыкла, что люди вокруг меня умеют пользоваться СПАРКом (База данных отчетности российских компаний. – Slon), читать финансовую отчетность на разных языках, доставать любые мобильные телефоны и не бояться контактировать с людьми любого уровня. А потом вы вдруг понимаете, что это – роскошь, которую среда не воспроизводит; этому негласному пониманию, что хорошо, а что плохо, не учат в вузах, этому учит культура профессии. Сейчас же среда такая, что не до жиру, быть бы живу. Спасибо и на том, что человек отличает факт от комментария. И что уж совершенно сложно – найти журналистов, которые бы собирали тексты качественно, но мыслили мультимедийно.

– Путин подписал закон об ограничении иностранного участия в СМИ. Что это для них означает?

– Посмотрим, как иностранные холдинги будут выстраивать партнерство, возможна ли будет франшиза, в которой вписано, что главный редактор утверждается совместно, франчайзи и франчайзером. По закону о СМИ редакция отделена от собственника, независима от учредителя. С другой стороны, с точки зрения денег, те 20% акций, которые остаются у иностранных владельцев, сулят небольшую долю в прибыли. Если ты берешь кого-то в партнеры, делишься 80% денег, все доходы превращаются в кошкины слезы. Те, кто лоббировал закон, как бы говорят: почему мы должны делиться этим пирогом с кем-то? Не будем. Глянцевый кусок, их доходы от рекламы – большой, почему они должны доставаться «Херсту» (Hearst – американская корпорация, издатель таких журналов, как Cosmopolitan и Esquire. – Slon), задаются вопросом люди.

Мне кажется, что это не единственный закон такого рода, что это комплексное наступление на рекламный пирог, наступление в сфере медиа. Если мы посмотрим на историю закона про кабельные каналы и рекламу, то в этом ведь тоже есть элемент перераспределения денег в момент сокращения пирога. И нет никаких причин думать, что он будет расти. Мы – в рецессии, доходов будет меньше, а рекламный рынок – в чистом виде производная экономики. А если пирог уменьшается, то надо увеличить долю, чтобы объем съеденных калорий остался прежним.

– Все пытаются понять, политика или экономика во главе угла, но мне кажется, что это безразлично, если закон ударяет и по тому, и по другому.

– Да, это и то, и другое. Запроса общества нет, оно не платит за свободную информацию, в таком объеме, судя по всему, она ему не нужна. И элите не нужна. Элита ведь не билась против законов? За деловые СМИ, которые существуют для нее. За журнал Tatler, который стал рупором откровений о частной жизни российского чиновничества. (Что, кстати, я уверена, чиновничество раздражает.) Бог с ними, с демонстрациями, но никто ведь не лоббировал за них? Главные герои, читательская аудитория не проявляли себя. Вот Герман Греф на конференции конкурирующего с ним ВТБ выступил критически. Там был этот вопрос о свободе прессы? Не было. На СПЧ были вопросы? Не было. Запрос на свободные медиа, на большую диверсификацию независимых медиа, на разнообразие мал.

– Что будет с «Ведомостями», как вы это видите?

– Наверное, кто-то войдет в партнерство. Я не могу влезть в голову акционеров «Ведомостей», но по тому, что я видела, их всегда интересовал бизнес, а не влияние или что-то еще. Они здесь деньги зарабатывали в соответствии со своими стандартами, с тщательным отношением к информации. Они экспортировали стандарты, получали прибыль, и эта модель неплохо работала. Теперь вступает в действие заговорщическая теория про иностранцев.

– Я лично не думаю, что этот закон придуман конкретно против «Ведомостей», как говорят некоторые редакторы. А вы что думаете?

– Я вообще изначально подумала про это, конечно. Сейчас идет эта сделка [по продаже Sanoma Independent Media, издателя «Ведомостей»], последнее, о чем объявляли, что она будет закрыта в третьем квартале. Первая мысль, которая пришла, – про «Ведомости». Потом мы сделали инфографику в РБК, я на нее посмотрела и давай орать по скайпу (это у нас внутриредакционная коммуникация), почему в ней нет Axel Springer и «Ведомостей». А потому что взяли топ-25 по рекламным доходам, и эти издания туда не входят.

– А с учетом котировок СТС...

– Потом я разговаривала с источниками, и у меня сложилось более сбалансированное представление. О том, что это просто тренд, не в пользу иностранцев, и «Ведомости» – просто очень яркая часть.

– В целом – изоляционизм. Поэтому давайте введем закон о персональных данных, ограничим продажи по интернету...

– Если с банками это сложно, то с медиа, кажется, все очень просто. На мой взгляд, это большая иллюзия; выстроить что-то качественное и независимое – большой труд, каторжный. Мало какая другая работа требует столько усилий. Разрушить ее легко, а построить будет трудно, так же как и закон отыгрывать назад будет трудно. Это принять его в трех чтениях за одну неделю легко.

Есть и другая тенденция – решать тактические цели стратегическими методами. Вот меня очень беспокоит закон о недостоверной информации в отношении банков, который фактически дает право регулятору, Центробанку, блокировать те или иные материалы. Это не функция Центробанка! Почему он должен брать на себя функцию суда? Вот читают в Центробанке статью, где выражено какое-то мнение, и считают, что она недостоверна. Одно дело – недостоверный факт, а другое – мнение. Но ведь не ЦБ является носителем этой экспертизы! Должна быть процедура, суд.

– На примере Forbes, а потом «Ведомостей» мы видим, какова экспертиза суда.

– Да, российский суд – самый российский в мире, это мы знаем, но это не отдельное ведомство, которое наделяют полномочиями судить о тех вещах, которые ранее решались в судебном порядке, как в случае с «Коммерсантом» и «Альфа-банком». И речь – о коммерческих интересах банка! Экстремизм, порнография, угроза безопасности людям, терроризм – это другое, и это не надо путать с интересами, связанными с деньгами. По такому же принципу можно ограничить публикации, наносящие ущерб производству свиней, это же продовольственная безопасность?

– Подскажите, Елизавета, что им еще сделать?

– Без меня справятся. Но я все время думаю, что черта качественных СМИ в том, что они предпочитают умирать поодиночке, мы не умеем объединяться. Мы с трудом договариваемся даже о таких вещах, как обмен каким-то контентом, как, например, сделали «Первый канал» и «Лента» по видео. Не занимаем консолидированную позицию в знаковых историях, как в случае с иском Сечина к Forbes. Ведь Forbes судился один? «Ведомости» судились одни?

– А в идеальном мире как?

– Дело не в идеале. Для деловой среды важен суд одного из самых могущественных людей в России с ведущим деловым журналом по поводу нераскрытых доходов. И это ведущая тема для деловых медиа, это определяет, в каких условиях живет среда. Когда был иск «Альфы» к «Коммерсанту» или Елены Батуриной – к Forbes, это было на первых полосах всех деловых газет.

Можно рассуждать о том, что российский суд все равно российский. Но тут вопрос в том, все ты сделал или нет. Атмосфера в качественных СМИ такая, что все умирают поодиночке: «С этими? Нет, не будем, у нас корпоративная этика. Те – слишком кривые, у третьих репутация не та». Бывают редкие случаи, когда, как в случае с законом об инсайде, объединяются юридические службы, вырабатывают единые подходы. Если мы посмотрим на любые профессиональные союзы, то они наполнены СМИ другой группы, не сильно либеральными, без иностранного участия, и они точно не те, которых вы отнесете к независимым.

– Это сейчас наезд на Союз журналистов?

– Ни на кого не наезжаю. Про Союз журналистов знаю мало, сама в нем не состою. Как я понимаю, он в большей части отражает тот ландшафт СМИ, который у нас сложился исторически. Нет никакого другого объединенного голоса.

– Он вообще может быть?

– Надо было раньше думать. СМИ никак не коммуницировали, как отвечать на какие-то угрозы. Один раз, помню, [бывший главный редактор Lenta.ru] Галина Тимченко собирала руководителей СМИ (и тусовка не была представительной), чтобы обсудить правила согласования интервью, стоит ли как-то повлиять, воздействовать на них. У нас очень жесткие требования по авторизации интервью, не во всех странах, скажем так, они такие. Ничем это не кончилось, все заняты.

– Может, вы, Лиза, соберете?

– Нет, с меня хватит.

– Вот-вот. И каждый считает, что хватит.

– Я так говорю потому, что кратно возросла нагрузка. Но если будет что-то разумное, найду способ пообщаться или кого-то делегировать.

Как лоббистской силы качественных СМИ не существует. У нас нет никаких представителей в Думе, которые ходили бы и планомерно объясняли про этот закон и другой закон. Вы мне можете сказать, там впряглись такие силы, какие уж тут лоббисты? Но все равно нужно хотя бы пытаться, а на нынешнем этапе мы, кроме своих статей и фотогалерей, абсолютно беспомощны. В то время когда на регулирующей стороне есть лоббисты, комитеты, экспертизы, юристы, союзы, и время, и ресурсы, и так далее. Я столкнулась с тем, какими ресурсами располагают СМИ, чтобы просто провести экспертизу к суду, это – слезы! Я не возвышенный в этом смысле человек, говорю, например, о страховании ответственности главного редактора, об ассоциации журналистики, которая взносами могла бы профинансировать адвоката или проведение экспертизы, которая имела бы свой пул экспертов. Всего этого, никаких структур нет, никакой самозащиты нет. Мы все умирали поодиночке.

Я не знаю, как работает союз мясопроизводителей, но существуют лоббистские организации в других отраслях. У журналистской индустрии есть Союз журналистов, который не ориентирован на те нужды СМИ, которые мы тут обсуждаем. Он не стал бы защищать права редакции в споре с акционером в рамках того же закона о СМИ, он не стал бы выделять деньги на адвокатов. За последние 15 лет никто об этом не подумал, все были заняты текущей работой.

– В этих условиях, когда ни обществу, ни власти, ни элитам, ни даже самим журналистам ничего не нужно, для кого вы работаете?

– Для тех миллионов, которые нас читают. Мы тут считали для маркетинговых целей совокупную аудиторию, и оказалось, что нас читает или смотрит каждый третий работающий человек в стране. На меня производит впечатление, что очень много людей заходит на портал РБК, бывало и по три миллиона [в день].

– А желание варить сталь так и не появилось? Бросить все, начать варить сталь...

– Понимаете, когда призываешь на работу такое количество людей, соскочить уже нельзя. Выхода нет.

- Вы ничего не говорите мне про контент. Говорите про свой великий дизайн и сколько усилий на него затратили, говорите, что все сотрудники – великие специалисты и какую внутреннюю «админку» вы сделали. А читателю-то что от этого?

– Читатели под одним брендом получают все возможные типы информации, какие существуют, – короткие новости, картину дня, которая достоверна, сделана по всем правилам и законам. У нас есть три типа контента. Первый – general news. Во-вторых, есть более глубоко проработанный контент, который раньше был монополией газет. Наша задача – производить его онлайн, в режиме web first. Это самое сложное, потому что для этого нужна экспертиза, близкая к профессиональной. Ее носители дорого стоят и редко встречаются. И есть глубоко проработанный, «журнальный» жанр, лонгриды, как, например, история про «Яндекс» или про то, кому выгоден запрет на ввоз медтехники. Есть success или fail story предпринимателей или интервью. Задача РБК – производить на этой фабрике смыслов контент разных типов для разных аудиторий. Ни одно нишевое экономическое СМИ не может похвастаться, что у них есть general-контент, ни одна газета – что у нее есть журнальный, ни один журнал – что есть газетный или онлайн. Ресурсы просто несопоставимы. И эта идея – комбинации всех вариантов в одном медиа – меня настолько захватила, что ради нее все и было устроено. Мы можем создавать все виды контента, от молнии до глубокого анализа.

Уникальность всей истории РБК состоит в том, что это и агрегатор, и генератор контента, это и гигантский агрегатор, и большой генератор. Те два миллиона читателей в среднем в день, которыми мы сейчас пользуемся, это результат агрегации. Но если ты только агрегируешь, не генеришь свое, ты не медиа в полном смысле. Buzzfeed нанял журналистов, чтобы добывать эксклюзивы. Поэтому, с одной стороны, мы даем всю картину дня, корректно ссылаясь на всех, а с другой – даем свой уникальный контент. И это та идея, о которой мы разговаривали с Молибогом в конце прошлого года и которая меня пробила как молния. Я поняла, что, если создать функцию генерации, тогда ты просто взрываешь рынок. Уже был мощный ракетоноситель, нужно было сделать бомбу. И она может быть от сенсационной «молнии» – «Янукович в Москве»...

– Как это удалось, кстати?

– Ну...

– По суду только скажете?

– И суду не скажу. Словом, от «молнии» до расследования гигантского размера какой угодно глубины на бизнес-тему.

У нас почти нет сервисной журналистики. Взять историю про квартирный налог. Вы еще не дошли до этого, а мы за вас пойдем в Росреестр, посчитаем для вас кадастровую стоимость. Это – сервисная журналистика.

– Скажите читателям Slon, зачем им ходить на РБК. Какими текстами гордитесь?

– Слушайте, ваш главный редактор постит наши статьи и говорит, что стал лайкать слово из трех букв. Что, я буду хвалиться сейчас? Вы же сами знаете, иначе бы со мной не разговаривали или сказали бы: «Елизавета, вы все провалили». Но вы же не говорите.

– Не знаю, кстати. А какой у вас бюджет?

– Личный? Скромный бюджет.

– Сколько стоила реорганизация?

– Особых денег не было, мы слили бюджеты всех наших СМИ, перетряхнули их, что-то упразднили. Процентов 20–30, может, прибавили. Хорошие СМИ в России делаются за единицы, а не за десятки миллионов долларов, это точно.

– Вот сидят бедные СМИ без денег и говорят: «Осетинской легко рассуждать, с ее олигархом Прохоровым»...

– Он никаких денег не дает. Он – владелец самого большого долга, и акционер, и кредитор, никаких вливаний в компанию нет. На самом деле такому акционеру, как «Онэксим», совершенно невозможно объяснить, почему нужно что-то добавить на затратную часть, редакцию, в ущерб каких-то других служб, которые приносят деньги. Журналистика с точки зрения нормального бизнесмена – расходная часть. Эти странные люди получают зарплату, денег не генерят, с теми, кто генерит [в отделе рекламы], у них – «китайская стена», а когда спрашиваешь их про деньги, начинают кидаться тяжелыми предметами и орать...

– РБК называлось в числе тех медиа, которые были уличены в заказухе.

– Я не согласна с тем, что мы были уличены в заказухе. Оказалось, что у РБК есть контракт с МИТ (компания «Московские информационные технологии», занимающаяся политическим пиаром; работает с московским правительством. – Slon), есть спецпроекты. На объединенную редакцию, которую возглавляю я, это никак не распространяется.

– Этим не вы занимаетесь?

– Это коммерческая история, и тема эта – скользкая. Я ни одного контракта в жизни не видела, ни одного не обслуживала, никому ничего не писала и тему знаю плохо. Но, насколько я понимаю, информационным сотрудничеством в МИТ может обозначаться что-то совершенно безобидное. Может, контракт на рекламу? Я в это не лезу, люди из объединенной редакции этим не занимаются.

– Это не вредит имиджу?

– Вы читаете РБК? Какие-то СМИ РБК? Какие-то сомнения, претензии к качеству контента возникают?

– Как-то нехорошо все же...

– Ложки нашлись, а осадок остался? Вот было у нас интервью с Хуснуллиным (Марат Хуснуллин – заместитель мэра Москвы по вопросам градостроительной политики и строительства. – Slon), я на нем была, слушала, задавала вопросы, в журнале оно вышло. Это информационное сотрудничество?

– Вы брали за это деньги?

– Я? Нет!

– Кто-то другой?

– Я не знаю, кто и куда мог записать это интервью, в «информационное сотрудничество» или в информационную войну. У нас это было обычным редакционным интервью. Произошла трагедия в метро, и мы с человеком, который отвечает за строительный комплекс Москвы, обсуждали, как строится у нас метро. А потом я вижу где-то ссылки на то, что «интервью позитивное». Ёклмн! Перечитала интервью, все вопросы, и думаю: неужели оно позитивное? Мурашки по коже – я была на «позитивном интервью»! (Смеется.) В общем, это бред.

– В профессиональной среде у РБК уже давно была плохая репутация как у конторы, в которой можно было публиковать «джинсу».

– Пусть сейчас попробуют.

– Но вы согласились на это сомнительное предложение.

– Не сомнительное, а авантюристское. Как профессионал я сформировалась в суровых, но и одновременно тепличных условиях «Ведомостей». В том смысле, что работать было тяжело, но среда была очень позитивной. Сталкиваясь с нынешними вызовами, я понимаю, насколько комфортно и легко было в «Ведомостях». Потом я перешла в Forbes, который был создан блестящими журналистами, и его нужно было как минимум не уронить. И это не такая история, как прийти куда-то и сделать конфетку.

– Пришлось говорить, что заказухи больше не будет?

– Я спросила у тех, кто меня нанимал, есть ли она. Жизнь многообразна, кто-то хочет жить так, кто-то по-другому, но это точно не я. Мы договорились, что с 15 января действуют такие-то принципы. Газета прежде боролась за выживание, царило уныние, в агентстве царила рутина, производство новостей, но на медийном рынке никакого знания о том, что есть агентство РБК, цитируемости, а сайтом РБК пользовались без преувеличения миллионы человек. Не попробовать это было бы идиотизмом.

– Какие отношения у вас с Александром Любимовым?

– Нормальные. Мы общаемся с ним иногда, но никаких тем пересечения. Я общаюсь с главным редактором [РБК-ТВ] Андреем Реутом. Раз в неделю проходят общие обсуждения.

– Словом, телевидением вы не руководите?

– Это второй этап.

– К вопросу о кризисе принта. Рекламный рынок падает, проблемы с печатью существуют везде, в том числе и за океаном, и кажется, что подписка становится одним из новых способов для существования СМИ. У вас в РБК есть такие мысли – сделать контент платным?

– Это один из способов, нормальный, я считаю. У РБК есть очень малое количество платных сервисов. Хотя исторически холдинг РБК начинался с платного контента, расцвел он на бесплатной для потребителя рекламной модели. Но чем больше качественного контента мы будем создавать, тем больше будет возможностей сделать элементы платной модели – сервис, мобильное приложение или специально собранный контент. Мы всегда думаем об этом, но не в режиме завтрашнего дня. Мы в точке 0.1, только перезапустились. В принципе, я считаю, что плата за контент – правильная вещь: если он тебе нужен, ты за него заплатишь. Строго говоря, это самый прямой контакт с аудиторией.

С другой стороны, я понимаю, что плата должна быть разумной, соразмерной качеству и количеству предоставляемого контента. Есть платная модель «Дождя», я вообще была впечатлена цифрами, которые привела Наталья Синдеева на [конференции] РИФ, – 70 тысяч подписок. Но как пользователь не могу не сказать... Когда на волне протестов я пошла и заплатила тысячу рублей за эту подписку, а потом получила письмо о том, что теперь – 5000, то не стала [продлевать подписку]. Если бы мне сказали, что благодарны за предыдущее действие, что за ту тысячу я получаю то-то, а если хочу быть премиум-подписчиком, то получу все... Этого не произошло. И я подумала, что обойдусь. Плата и методы ее введения должны быть резонными. Лично я вообще за все плачу, это моя модель – получать все, когда мне удобно. Когда нет среды, когда все платят за контент, приходится быть очень осторожным, точечным.

– А на сайте Forbes вы так и не ввели плату, хотя хотели, как я помню?

– Такое решение не находится только в компетенции редакции, это бизнес-вопрос. Руководство Axel Springer считало, что это опасный резкий шаг. Сейчас, в условиях нового закона, конечно, для Axel это не главное – нужно определиться с партнером.

У «Ведомостей» модель успешная – люди платят, трафик не упал. Если ты в какой-то момент стал полезным аудитории, она без тебя обойтись не может, при этом есть инструмент корпоративной подписки и это удобно, то подписка работает. Мне кажется, РБК может и должно производить такой контент. В принципе, у нас уже есть сервисы, за которые люди платят – исследования, причем недешевые. Я как-то искала исследование по рынку велосипедов, и единственное место, которое нашла, – РБК, 50 тысяч рублей за исследование. Если бы мне для корпоративных целей было нужно, купила бы, но для личного пользования не стала.

– У вас закрытое агентство?

– Оно сокращено до утилитарной составляющей. Ядром агентства является финансовая, корпоративная информация: отчетности компаний, официальные документы, – словом, очень сервисная вещь, и туда мы добавляем то, что производим для других платформ: информацию общего характера, новости; таким образом формируем пакет.

– Какие перспективы?

– Перспективы зависят от внешнеполитической обстановки. Если она, в понимании российских властей, будет ухудшаться, то среда для независимых медиа будет ужесточаться. Аргумент «куда уж хуже» не действует. Бывает еще хуже, нет предела совершенству. Примерно в то время, когда Владимир Путин пошел на третий срок, начались резкие изменения. Сначала был экономический кризис, затем – кризис принта, а потом – третий срок.

Для себя лично я пришла к такой формуле: есть факторы, которые относительно могу контролировать или предугадывать, а есть те, которые не могу. По мере сил могу контролировать качество информации, стандарты, работу редакции, а внешние – нет.

– Какая конечная цель?

– Ее нет, это – процесс. Медиа же нельзя закончить, информировать и развлекать – это безостановочный процесс. Какой конец у New York Times? Сто лет уже не может остановиться. И нам надо не останавливаться сто лет. Будь на моем месте Молибог, он бы сказал, что еще бы и деньги на этом зарабатывать, но он – гендиректор.