Нации и национализм: как печатное слово изменило Европу

В основе современного сознания лежат несколько ключевых понятий-аксиом, которые, если разобраться, стали аксиомами совсем недавно. Познаваемость мира, светский характер знания, демократический строй, национальная принадлежность – все это мы принимаем как данность, хотя этой данности не существовало еще четыре-пять столетий назад. Переход к новым представлениям об обществе – одна из ключевых инноваций Нового времени, причем настолько существенная, что мы почти забыли, насколько иначе понимали наши предки мир и самих себя в нем.

Период «Нового времени» в разных традициях датируется по-разному. Его нижняя граница проводится от падения Константинополя до Славной революции в Англии, а верхняя – от Великой французской революции до I мировой войны. Мы будем называть Новым временем XVI-XVIII вв. Это время в истории Европы отмечено небывалым до тех пор числом интеллектуальных прорывов. Реформация, «научная революция», первая Промышленная революция, создание паровых машин – вот лишь некоторые перевороты в интеллектуальной истории человечества, уложившиеся в этот период. В этом очерке мы опишем рождение одной из основ современного сознания – общность людей одной нации – и то, как это чувство изменило мир.

Константин XI Палеолог. Теофилос Хадзимихаил

Средневековая Европа: без наций и без границ

Современные люди, как правило, уверенно относят себя и своих предков к определенному народу. Национальность в нашем понимании вечна и наследуема: мы рождаемся и живем от природы русскими, поляками, немцами, французами, и таковы же были наши предки по крайней мере с одной стороны, насколько мы представляем себе свою родословную. Нам кажется, что нации были всегда. Эта «имманентность» – одна из самых интересных черт феномена, который не существовал еще 500 лет назад.

Слово natio, означающее на латинском языке «рождение», изначально употреблялось в значении «племя, народ». Раннехристианские авторы называли этим термином язычников. У школяров Высокого Средневековья так назывались все выходцы из германоязычных или романоязычных стран, без различия национальности. Но самоидентификация у средневекового европейца была иной. Он чувствовал себя в первую очередь членом религиозной общины – христианином, мусульманином, иудеем. Внутри этих границ он был подданным того или иного монарха, обладавшего «божественным правом» на власть. Миряне подчинялись своему королю, не задавая лишних вопросов: король был настоящим, если рождался в семье короля и был «правой веры». Бунты и мятежи не приводили к смене династии, если только в их главе не стоял другой член правящего рода, а предводители повстанцев либо провозглашали себя истинными наследниками трона, либо стремились помыкать королем в качестве должностного лица. Какого рода и наречия был подданный короля, не имело значения, если он был верен присяге. При дворах европейских монархов было немало аристократов, родившихся в других странах; городским «патрицием» в Германии можно было стать по браку; титул в Британии был привязан к поместью, а поместье к клятве королю: место рождения и родной язык никого не беспокоили.

Старинное представление о границах часто вызывает у современных людей недоумение. Глядя на карту, мы представляем себе границу между государствами как жесткую линию: по эту сторону один мир, по ту – другой. Чересполосица поздних Средних веков и раннего Нового времени вызывает у нас недоумение – как она вообще могла существовать, как жили люди в этом лоскутном одеяле? Но триста-пятьсот лет назад это выглядело совершенно иначе: власть означала, что некий король присылает судью, собирает налоги и иногда издает законы. Если владение передавали по наследству, дарили, отдавали в приданое или обменивали – для его жителей это, как правило, ничего всерьез не меняло. Границ не было – были зоны власти того или иного сеньора. Вымышленный писателем-нобелиатом (и профессиональным историком) Роменом Ролланом в романе «Кола Брюньон» диалог, происходящий во Французской Бургундии в смуту 1616–1617 гг., мог прозвучать в ту эпоху где угодно:

– Я тебя спрашиваю, милейший, что у вас думают, как на что смотрят. Добрые ли вы католики? Преданы ли королю?

Я отвечаю:

– Бог велик, и король весьма велик. Их обоих очень любят.

– А что думают о принцах?

– Это очень большие господа.

– Так вы, значит, за них?

– Да, сударь, а то как же.

– И против Кончини?

– Мы и за него тоже.

– Как же так, черт возьми? Да ведь они враги!

– Не буду спорить… Может быть… Мы за тех и за других.

– Надо выбирать, помилуй бог!

– Да разве надо, сударь мой? Так уж необходимо? В таком случае я готов. За кого же я тогда?..

За три столетия Нового времени положение дел кардинально изменилось. В 1500 году на вопрос «кто ты?» европеец отвечал «христианин», «подданный короля Франции», «гражданин Нюрнберга». В 1900 году ответ звучал иначе: «я немец», «я француз», «я британец». Появилось то, что принято называть национальной идентичностью.