Члены экипажа подводной лодки «Курск», 2000. Фото: WAW / CLH / Reuters
Когда официальные лица и медиа в дни очередной августовской годовщины не вспоминают о «Курске», это воспринимается вполне однозначно — в условиях нашего мягкого культа личности любое напоминание о растерянном и так или иначе оказавшемся не на высоте Владимире Путине будет некстати; знаменитое «Она утонула», даже если Путин ничего такого не имел в виду, давно и навсегда стало символом его фирменного цинизма, не раз подтвержденного в последующие годы. Зачем же об этом напоминать лишний раз? Памятные мероприятия локализованы на флотах, как будто речь идет о сугубо флотской годовщине, а самое громкое напоминание о трагедии «Курска» — баннер фанатов «Зенита», то есть чистая самодеятельность. Больше ничего.
Но вообще-то есть и вполне весомые аргументы, с помощью которых трагедия 2000 года отлично укладывается в лоялистскую мифологию нашего времени. Самое простое «было-стало» — Видяево семнадцатилетней давности можно показывать сейчас по телевизору как иллюстрацию того плачевного состояния, в котором находилась Россия, принятая Путиным; когда сам молодой президент, оказавшись лицом к лицу с семьями подводников, в отчаянии восклицает «В стране нет ни шиша!» — сейчас, когда в армии и на флоте все гораздо благополучнее, чем было семнадцать лет назад, хроника начала нулевых объективно сыграет на пользу Путину — ну в самом деле, в стране ни шиша не было, а теперь все есть, «спасибо Путину за это».
В молчании о «Курске» при желании можно даже разглядеть некоторое благородство нынешней пропаганды, которая в принципе очень даже могла бы обыграть годовщину так, что неупоминание показалось бы лучшей возможной реакцией — действительно, разве лучше бы было, если бы в эти августовские дни по телевизору показывали очередное мемуарное интервью Путина, в котором он жаловался бы на девяностые, а Сергей Доренко, чья первоканальная карьера оборвалась как раз после скандального эфира о «Курске», вспомнил бы, что это была идея Березовского, пытавшегося спекулировать на трагедии в своих целях (Путин же в 2000 году и сам говорил, что «там есть на телевидении люди, которые сегодня орут больше всех и которые в течение 10 лет разрушали ту самую армию и флот, на которых сегодня гибнут люди»), а еще было бы какое-нибудь расследование с доказательствами столкновения «Курска» с американской лодкой — что, мы не знаем, как они умеют это делать? В самом деле, уж лучше пускай молчат и пускай забвение будет некрасивой, но единственно возможной сегодня защитой от опошления и лжи.
Трагедия «Курска» — конечно, это совсем не только эпизод отечественной военно-морской истории. Для постсоветской России это одна из ключевых эмоциональных точек, без преувеличения разделивших жизнь на «до» и «после». Если брать путинские годы, то коллективных переживаний, сопоставимых с «Курском», у нас было не больше трех — «Норд-Ост», Беслан, да и все, четвертого примера уже не найдется. И в каждом из трех эпизодов главная странность — их соотношение с официальной политикой памяти, которая выстроена так, что ни «Курска», ни двух крупнейших терактов не то чтобы совсем не было, но они находятся где-то на периферии, в темном углу, спрятанном за официально признаваемыми вехами новейшей истории.
До какого-то момента еще можно было говорить, что российское государство равнодушно к прошлому в принципе, поэтому национальная память существует и эволюционирует стихийно, сама по себе, пока власть занята какими-то своими делами. Но с некоторых пор это не так — государство теперь всерьез увлечено прошлым, и пускай это увлечение вращается в основном вокруг войны 1941–1945 годов, даже в таком ограниченном формате речь идет о попытке нынешней российской власти встроиться в историю. Сам Путин уже не первый раз снимается в документальном кино, мифологизирующем годы его правления. Военно-историческое общество Владимира Мединского штампует патриотические памятники, причем не только на военную тему. Тихон Шевкунов устраивает выставки про царскую Россию, имеющие ошеломительный успех. Снимается историческое кино, от «Викинга» до «Легенды номер 17». Происходит много всего, так или иначе воспитывающего в массовом сознании представление о сложном, но славном прошлом, плавно перетекающем в путинское настоящее, — замирение Чечни, присоединение Крыма и даже мюнхенская речь. При этом власть с помощью нескольких демонстративно грубых шагов (фактический разгром музея «Пермь-36», признание «Мемориала» иностранным агентом, общая государственная терпимость ко всякому неосталинизму) продемонстрировала нежелание вписывать в свою картину прошлого самые мрачные эпизоды советской истории — вероятно, поэтому тема репрессий сейчас фактически заново входит в моду примерно в той же части общества, которая недовольна Путиным и хочет перемен.
«Курск», «Норд-Ост» и Беслан в концепцию официальной памяти явно не укладываются вообще. В каждом из этих эпизодов власть и общество так или иначе были не вместе, причем пока официальные лица демонстрировали свою неспособность даже не действовать, а просто ориентироваться в кризисной ситуации, общество без всякого участия власти оказывалось готово по крайней мере к общему, одному на всех чувству боли и гнева и к тому единству, которого в мирной обстановке от общества безуспешно требовала власть. В августе 2000-го, в октябре 2002-го и в сентябре 2004 года общество было отделено от власти и смотрело на нее со стороны — вероятно, именно этот опыт и делает три главные трагедии путинской эпохи настолько невыносимыми для власти, что она предпочитает о них просто не вспоминать и даже не пытается встраивать их в свою картину прошлого. «Курск» — то прошлое, которого власть, вероятно, просто боится.
Эти неудобные для Кремля памятные печальные даты демонстрируют интересное свойство нынешнего устройства России, когда главные оппоненты власти не ее критики и не политические силы, а сама память. Стенограмма видяевской встречи Путина, его интервью Ларри Кингу с «она утонула», тот самый выпуск программы Доренко, оказавшегося последним, — эти исторические документы ставят под сомнение базовые принципы путинского самопозиционирования, когда он должен стать хозяином положения в любой, самой сложной ситуации и последнее слово всегда должно быть за ним. И такие отношения с прошлым делают рискованной всю игру — если в прошлом есть то, что хочется спрятать, именно оно всегда перевесит то, чем хотелось бы гордиться. Когда между тем, что власти хочется помнить, и тем, что было на самом деле, образуется зазор, в него рано или поздно провалится все — и Крым, и мюнхенская речь, и сочинская Олимпиада. Это тот же принцип, по которому сейчас, когда речь заходит о 1937 годе, никто не вспоминает перелеты Чкалова или открытие второй очереди московского метро. Манипуляции с памятью всегда ведут к поражению, а то, о чем не хочется вспоминать, всегда становится Кащеевой иглой. Владимир Путин уже вошел в историю как президент, правление которого началось с трагедии «Курска». Это уже не исправить, это навсегда.
