Я/МЫ Евгения Замятина и (политическое) пространство «Логико-философского трактата»

Во время работы над своей так называемой поздней философией Людвиг Витгенштейн критически отзывается о своем раннем произведении — «Логико-философском трактате». «Трактат», скажет однажды он, это что-то вроде часов, которые показывают неправильное время. А как известно, лучше уж пусть часы вообще стоят, ведь тогда они показывают правильное время хотя бы два раза в день.

В «Философских исследованиях» Витгенштейн отказывается от образной теории языка, согласно которой мир и язык изоморфны друг другу, а слово будто этикетка крепится к объекту. В самом общем виде можно было бы сказать, что слову соответствует объект, предложению — факт, и так далее. Язык как оформляющая для нас мир структура, как априорная форма, больше не интересует Витгенштейна. Теперь он говорит не о языке, а о «языковых играх». Язык — живой, язык — это практика. Так из «Философских исследований» исчезает собственно основа онтологии раннего Витгенштейна — логическое пространство.

«Логическое пространство» — один из самых загадочных терминов самой загадочной работы XX века. Безусловно, без логического пространства невозможна онтология «Трактата», но о самом логическом пространстве в тексте нет практически ничего.

Если попытаться рассказать о логическом пространстве, не особенно соблюдая историко-философскую строгость, то можно сформулировать основную мысль так: все, что происходит и не происходит в мире, — совокупность разных фактов, которые состоят из объектов. Каждый объект обладает какими-то внутренними свойствами. Именно эти свойства позволяют или не позволяют ему вступать в отношение с другим объектом, то есть образовывать факты мира, в котором ничего кроме фактов нет. Все это происходит в рамках логического пространства, которое (с рядом оговорок можно было бы употребить такое слово) контролирует происходящее.

Простой пример: трава может быть зеленой или белой (если на ней лежит снег). Ее можно покрасить в оранжевый, тогда суждение «трава оранжевая» будет истинным. Но трава не может быть в «ми-бемоль», хотя в «ми-бемоль» может быть нота, которую можно изобразить на нотном стане оранжевым фломастером. Все эти возможности и ограничения — логические, и за них отвечает логическое пространство.

Без допущения логического пространства было бы сложно объяснить как фундаментальные вещи (почему возможна совокупность фактов, то есть мир?), так и некоторые партикулярные идеи (почему в отношения может вступать не все подряд?). Здесь можно заметить параллели с кантовской трансцендентальной философией. Конечно, логическое пространство не является точной аналогией кантовским категориям и априорным формам, но и пространство, и категории трансцендентальны, они — сама возможность мыслить мир.

Удивительно, что хотя у Витгенштейна есть такая мощная метафизическая предпосылка, как логическое пространство, его часто называют аналитическим философом или даже позитивистом. Достаточно бегло пролистать его ранние дневники, чтобы увидеть — Витгенштейну совершенно чужд аналитический и позитивистский стиль мышления. Он не играется аргументами, а старается максимально точно выразить свои философские интуиции. Однако, как мне кажется, некоторые важные вещи можно проанализировать с помощью Витгенштейна.

Конечно, он автор своей эпохи. Начало XX века — это война и культурные потрясения, после которых о многих вещах или больше нельзя будет говорить, или придется говорить особым образом. Понятие логического пространства — своеобразный хештег этой эпохи.

Логическое пространство не дает содержательных предписаний, оно только определяет область дозволенного. Есть много разных вариантов, но с точки зрения мира не важно, какие именно факты будут иметь место, главное, чтобы они были логически возможны. Иными словами, возможно то, что вписывается в структуру, а то, что не вписывается в структуру, — должно быть выброшено за ее границы.

Примерно в это же время писатель Евгений Замятин публикует одну из самых известных антиутопий XX века — роман «Мы». Если отойти от всех политических контекстов и посмотреть в суть текста, то это роман о том, что в тоталитарном обществе нет и не может быть никакого «Я». Как и не может его быть в пространстве «Логико-философского трактата». Почему?

Роман «Мы» написан в жанре антиутопии. Сегодня «антиутопия» звучит как гарантия актуальности материала. Важно понимать, что абсолютно любая антиутопия («1984», «О дивный новый мир», «Голодные игры» и проч.) — не больше, чем реализованная утопия плюс некоторое время. Никакого качественного различия между ними нет. В этом смысле утопия обречена на самоуничтожение: она с необходимостью перерастает в антиутопию, а антиутопия уничтожает саму себя.

Это станет особенно ясно, если обратить внимание на то, что в утопии и антиутопии ничего нельзя поменять, иначе все разрушится. Наоборот: утопия и антиутопия — это место, где все уже раз и навсегда поменяли.

«Мы несем математически безошибочное счастье», счастье, которое не может быть подвергнуто сомнению с точки зрения логики, таков девиз Единого Государства Замятина. «Счастье» в утопии достижимо благодаря рассудку и логике: «высшая сила логики очищает все, чего бы она ни коснулась», все, что не поддалось ревизии рассудка, должно быть вынесено за стену Единого Государства, в «голое, непристойное Ничто».

В основе антиутопии почти всегда лежит тоталитарная идея. Сегодня в слове «тоталитарный» есть негативный оттенок. Исторически это действительно так. Тоталитарным называли режим Муссолини, но сам он довольно быстро подхватил этот термин и стал использовать его как, если угодно, программный, говоря, что цель партии — «stato totalitario», то есть тоталитарное государство. Учитывая, что термин происходит от позднелатинского «целое», вполне можно понять, почему не всем эта идея казалась такой уж плохой. Действительно, цельность и единство ассоциируются с благом и гармонией. И если стремление к единству — один из основных лозунгов, то в особенности для раздробленных стран (Германия — прекрасный тому пример) кажется вполне естественным.

Проблема тоталитаризма, впрочем, это проблема метода. Ужас вызывает не идея государства как целого; в конце концов, то, что государство — это реализация идеи блага на земле, — старая мысль (об этом вся классическая философия в политическом аспекте, от Платона до Гегеля). Тоталитаризм оказался неугоден из-за тех методов, которые он применяет. Тоталитарное правление — это не только ограничение прав, но и жестокое насилие над теми, кто поступает не так, как дозволено. А дальше — и над теми, кто поступает правильно, ведь ничего не может заставить человека склониться перед законом быстрее, чем страх. Но страх быстро проходит, его нужно поддерживать. Поэтому насилие должно быть постоянным.

Если взглянуть на философию XX века из такой перспективы, то кажется чуть более понятным, откуда взялась интуиция логического пространства. Это не интерпретация «Трактата», а лишь указание на некоторое общее настроение эпохи. Свободе нет места в системе. Но не в том смысле, в каком свободу и систему пытались совместить немецкие философы в XIX веке (Фихте, Шеллинг, Гегель). Если мир как система — это механизм, функционирующий согласно правилам, то там действительно нет места свободе. Она только нарушит стройное механическое движение. Но если мыслить мир как органическое целое, то свобода не будет «мешать» ходу вещей, но напротив — станет оживляющим, одухотворяющим принципом мира.

Главный герой «Мы» Д-503 ощутил в себе именно такую свободу. «Плохо ваше дело! По-видимому, у вас образовалась душа» — такой диагноз поставил ему врач Единого Государства. С одной стороны, душа у Замятина связывается с фантазией — способностью мыслить то, чего нет, или что-то совершенно иное. Именно способность фантазировать, то есть способность выйти за пределы фактичности, «удаляют» у него, чтобы вновь сделать Д-503 гражданином Единого Государства. С другой стороны, можно и без обращения к сюжету увидеть, что там, где речь идет о душе, всегда допускается нечто, превышающее факты, выходящее за их пределы. Единое Государство же — механическая система, для которой проявление человеком свободы — это угроза государственному строю.

Отчасти поэтому Витгенштейн как бы «выводит» Я за «границу мира». «Я» нет в мире, пишет он; нет в мире и ценности. «Ценность, имеющая ценность», должна была бы лежать вне мира. Действительно, настоящая ценность (снова видно, как далек Витгенштейн от аналитической традиции) не может быть фактом мира. Самый интуитивно понятный и неразрывно связанный с логическим пространством аргумент сформулировала С. Данько: «Как только "высшее" будет "высказано" в осмысленном предложении, оно попадет в объятия логической структуры и тем самым перестанет быть "высшим"».

Итак, если все, что есть в мире, подчиняется правилам «дозволенности», то настоящая ценность, наоборот, сама очерчивает границу дозволенному. Логическое пространство делает возможными факты мира, но сами факты — не хорошие и не плохие, они нейтральные. Только субъект может иметь ценностное отношение к фактичности, но для этого он сам должен принадлежать к чему-то, что вне фактов. Говоря на языке классической философии, он должен быть причастен к миру свободы, или, как сказал бы Витгенштейн, субъект должен находиться «на границе мира».

Эта на первый взгляд абстрактная идея все время находит себе подтверждение в реальности. Действительно, человек может влиять на фактичность лишь в некоторой степени — даже от самого напряженного размышления не вырастет дерево. Сложнее дело обстоит с волевыми решениями человека. Меняют ли они фактичность? С точки зрения такого философского подхода, конечно, нет. Человек действует в мире в рамках логически возможного, а каждое конкретное действие может быть объяснено в терминах причинно-следственной связи.

Если я сажаю дерево, то делаю это по определенным причинам, а дерево будет расти по определенным законам. Может быть, оно даст хороший яблочный урожай, но может быть, его снесет ураган и оно причинит кому-то вред. Хорошо ли, что я посадила дерево? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно сделать шаг в то измерение, где нет причинно-следственной связи, где есть хорошее само по себе, то есть выйти за пределы фактичности.

Шаг туда сделал Д-503. Его размышления о принципах государственного устройства и сомнение в том, что эти принципы правильные, — выход за пределы фактичности. В этом смысле мышление происходит в надфактуальном измерении. Мыслить в Едином Государстве нельзя, свободным там быть тоже нельзя, и не только потому, что согласно официальной идеологии свобода мешает счастью, а потому, что свободе и ценности нет места в механизме.

Все эти сюжеты очень злободневны. До этого речь шла о тоталитарном государстве. Но можно ли применить это к неототалитаризму? Я думаю, да. В содержательном отношении ничего не изменится, приставка «нео» означает только то, что методы насилия и управления стали более тонкими и изощренными.

Неототалитаризм — яркий пример того, что не может быть «более» или «менее» тоталитарного режима, как не может быть «больше» или «меньше» целого. Градации тоталитаризма никогда не касаются генеральной идеи, это вопрос только метода насилия или метода воздействия. Логическое пространство всегда тоталитарно — там невозможна внутренняя динамика, изменение.

Отчасти поэтому Витгенштейну пришлось пересмотреть «образную теорию языка», а Замятину, по сути, убить душу главного героя. Логическое пространство хорошо только в теории, на самом деле все устроено намного сложнее, живее. Об этом, собственно, «Философские исследования». То же самое можно сказать и про Единое Государство — возможно всего два развития сюжета. Либо поднимается восстание силами тех, у кого тоже «появилась душа», или тех, кто живет вне купола Единого Государства, либо же (так и случилось) Единое Государство уничтожает вольнодумца и механизм продолжает жить своей «неживой жизнью».

Тоталитарная идеология никогда не может быть в полной мере реализована, ведь она пытается построить целое внутри целого, да еще и интегрировать ценность в систему. Сделать и то и другое логически невозможно. Внутри целого нельзя образовать целое и сказать, что это единственное целое. Ценность нельзя поместить в мир, иначе она тут же станет фактичностью и потеряет ценность. Это не значит, что в истории не было тоталитарных государств, скорее, можно говорить о попытках применения так называемых тоталитарных методологий, хотя, как я постаралась показать, тоталитарное государство — это всегда утопия и антиутопия.

По этой же причине говорить о какой-либо тоталитарной системе можно только не будучи ее частью. Это, пожалуй, лучшее подтверждение утопичности самой идеи тоталитарного государства.