Последняя годовщина. Новый крымский референдум уже начался

«Люди шли, шли, шли, они только что узнали, что, может быть, начнется война, и у них был праздник. У них масленица, пасха, новый год, день победы. Я не хочу, чтобы мои слова выглядели оправданием возможных будущих жертв, но люди, которые шли по Севастополю к площади Нахимова, ждали этого дня много-много лет. Может быть, потом они об этом дне пожалеют, но сейчас у них праздник», — писал я восемь лет назад из Севастополя. Восемь лет озвучивал фильм, но это было немое кино. Весенний праздник 2014 года закончится сегодня — запланированы торжества, уже традиционные и привычные, массовку бюджетников и певца Майданова по случаю крымской годовщины организуют каждый год, все привыкли, но в этом году, когда более уместен был бы траур хотя бы по погибшим солдатам, концерт в Лужниках из стандартной казенщины превращается в стандартный же государственный сатанизм, а на вопрос, какую годовщину будут отмечать, самый точный ответ будет — последнюю.

История российского Крыма в том виде, в котором она началась в 2014 году, как можно было догадаться, оказалась конечна, и хватило ее на восемь лет — возможно, это даже много, и возможно, в отечественной истории эти восемь лет так и останутся самым успешным опытом существования непризнанной территории. Плюсы, минусы — все вперемешку. Самолеты только внутренних рейсов, безвизовый режим в плохом смысле (когда с местным паспортом никакую визу не получишь), игнорирование местного рынка даже государственными большими компаниями, заблокированные сервисы Apple и не только, более жесткий, чем в среднем по России, репрессивный режим, близкий к кавказским, зато — беспрецедентное инфраструктурное строительство, мост, аэропорт, трасса «Таврида», туристический поток, деньги. Дня, когда Путин скажет, что большим федеральным компаниям все-таки пора идти в Крым, ждали, конечно, а теперь даже и дождались, но что это значит на самом деле — понятно. Та не очень болезненная, совсем не смертельная, комфортная непризнанность, в которой прожили восемь лет, закончилась общим для Крыма и России сползанием в новую непризнанность уже донбасского толка, сам полуостров стал прифронтовым, а политически — наверное, российские официальные лица еще много раз скажут, что территориальная целостность России обсуждениям не подлежит, но если не подлежит, куда и зачем каждые два дня ездит или звонит Мединский — о том, что российско-украинские переговоры каждый раз упираются в том числе в статус Крыма, открыто говорят представители обеих сторон, то есть Крым уже предмет торга, в котором объективно участвует Россия. Сейчас его, наверное, не отдадут, но он уже помещен в новый контекст, его украинское прошлое, по крайней мере, на период активных боевых действий снова стало настоящим, а любая развязка, даже сохраняющая его нынешнюю принадлежность, на практике станет только прикрытием отложенного статуса, как у Чечни в 1996 году — до следующего военного обострения, до следующего президента в Москве, да даже до, как шутили украинцы до войны, программы «Крым в обмен на продовольствие» — сейчас любое будущее не кажется абсурдным или невозможным. Может, и сам Путин успеет стать новым Хрущевым (тем более что уже стал им в каком-то смысле — едва ли не превзошел Карибский кризис).

Произнося восемь лет назад первую версию своей бесконечной украинской лекции, Владимир Путин возложил ответственность за геополитическую катастрофу ХХ века на большевиков — «Бог им судья». Сейчас, воспроизводя самые лютые большевистские практики на украинском фронте и внутри своей страны, Путин застревает в им же самим выстроенной ловушке — обещал декоммунизацию, а получилось черт знает что. Разрушение прежней системы координат («крымский консенсус», наверное, ушел несколькими годами раньше, но эта проблема сейчас кажется решаемой — по крайней мере, уже проанонсировано выстраивание нового консенсуса посредством репрессивного террора) изменило и место Крыма на исторической карте России. История российского Крыма теперь — это восьмилетний интербеллум, жестокая игра, в которой «масленица, пасха, новый год, день победы» оказались всего лишь проводами на войну, и кто и в каком виде с нее вернется — вопрос открытый.

В антипутинском нарративе 2022 год — прямое продолжение 2014-го, но это очень грубое упрощение. Даже если мы говорим о преступниках — романтический разбойник не боится наказания, отморозок-рецидивист не боится пойти на преступление; один перешагивает всего лишь через Уголовный кодекс, другой — через все человеческие и божеские нормы. Философия и практика «русской весны» восьмилетней давности подразумевала реальный пророссийский энтузиазм местных и опору на них, имея историческим образцом чуть ли не воссоединение Германии (про которое даже у нас не принято говорить, что на самом деле это было довольно жесткое поглощение одного германского государства другим, а вовсе не слияние двух прежних сущностей в одну новую), теперь же, как принято считать, Путин ошибся, рассчитывая на встречи с цветами и хлебом-солью и переход украинской армии на российскую сторону — но если бы план был таким, были бы хоть какие-то его материальные следы, хоть один человек на той стороне, который сказал бы, что ждет российских освободителей — нет, более реалистичным кажется теперь именно такой исходный план разрушения ради разрушения и убийства ради убийства, в лучшем случае чтобы что-то кому-то доказать, а скорее — просто из садистского удовольствия.

И также не в пользу прямой параллели между 2022 и 2014 — прежнее отношение антипутинской публики к статусу Крыма, которое сейчас уже все забыли, но история помнит — многие из тех, для кого нынешняя война бесспорно преступная, в том числе Навальный и Ходорковский, восемь лет назад соглашались, что речи о пересмотре российской принадлежности Крыма быть уже не может. Знаменитое «не бутерброд» — тоже ведь часть той, уничтоженной Путиным, прежней комфортной непризнанности, когда ссылки на международное право применительно к Крыму звучали не слишком весомо с учетом реальности. Сейчас реальность сломана, и Россия впервые платит за Крым всем, что у нее есть — и жизнями, и деньгами. Новый референдум, о котором говорили умеренные критики «крымского консенсуса», уже начался.