Кристиан Бейл в фильме "Американский психопат" (реж. Мэри Хэррон, 2000)
Источник: pinterest.com
«Я выбрасываю мою сигарету из окна, пока Карин включает зажигание, потому что не хочу портить этот запах новизны и потому что сама Карин не курит. Она вставляет в проигрыватель кассету, и пока из ящика доносится лажовая песня Snap’а, обгоняет какой-то "гольф", за рулем которого сидит на редкость хорошенькая девчонка. Я надеваю солнечные очки, и Карин что-то рассказывает, а я смотрю в окно».
Только что вы прочитали фрагмент первой главы дебютного романа «Faserland» 1995 года швейцарского писателя Кристиана Крахта. Вам вряд ли о чем-то говорит название этой книги или имя литератора, если вы не учились в немецких гимназиях или гуманитарных вузах, не переписывались с Сергеем Минаевым на портале «Литпром» в 2005-м году, не были вхожи в западноевропейскую литературную тусовку в 1990-е или не изучали архивы издательства Ad Marginem. Тем не менее, это один из текстов, определивших облик современной литературы. Но началось всё ещё раньше.
В конце XIX века декаданс сформировался как симптом чрезвычайной усталости деятелей искусства от нравственного и социального контекста своей эпохи. Представители «упадочного» направления в литературе, будь то Артюр Рембо, Константин Бальмонт или даже Олдос Хаксли, взяли на себя отнюдь не упадочную миссию: высвободить искусство от приземленного материализма, формализации и викторианской морали. По моему мнению, очень аккуратно декадентское мировосприятие и художественный метод удалось передать Федору Сологубу в стихотворении «Творчество». Позволю себе привести его целиком:
Темницы жизни покидая,
Душа возносится твоя
К дверям мечтательного рая.
В недостижимые края.
Встречают вечные виденья
Ее стремительный полет,
И ясный холод вдохновенья
Из грез кристаллы создает.
Когда ж, на землю возвращаясь,
Непостижимое тая,
Она проснется, погружаясь
В туманный воздух бытия, -
Небесный луч воспоминаний
Внезапно вспыхивает в ней
И злобный мрак людских страданий
Прорежет молнией своей.
Это произведение насквозь пропитано безразлично-пренебрежительным отношением к «низменному», к кажущейся мрачной и полной страданий на фоне творческого полета обычной жизни. В художественном самовыражении декаденты и символисты (извиняюсь перед читателями-сторонниками сепарации этих течений, но я придерживаюсь иных взглядов) видели своеобразный инструмент творческого бунта против преобладавших романтических и натуралистических традиций. На мой взгляд, апофеозом отторжения «приземленного» стало возникновение демонических и апокалиптических нарративов в произведениях начала XX века (к примеру, «Мелком Бесе» Федора Сологуба или «Петербурге» Андрея Белого). Neo-schwarze Romantik или неоготицизм… как хотите.
Удивительно, насколько цикличным оказался «финдесьекль». Как конец XIX-го, так и завершение XX века представлялись современникам стадиями некого позитивного перехода, эманации, знаменующей разрыв с жестоким, полным войн и потрясений столетием в пользу чего-то манящего своей тревожной, но светлой и многообещающей таинственностью.
За внешним презрением к «мирскому» в философии декаданса считывается изнеможение от доминирующей культурной модели, сопряженное с надеждой на перемены и утверждение новых ценностей.
За такое сращивание понятий меня многие отругают, но, вероятно, футуризм и космизм того периода вполне справедливо будет назвать родственными с декадансом течениями в том смысле, что они также были детерминированы тотальным отторжением конъюнктуры — просто конвертировался этот «художественно-протестный» капитал в различный продукт.
***
Мы не знаем, сколько лет главному герою Faserland, как его зовут, кто его родители и какое у него образование или социальный статус. Мы знаем, что он носит куртки от «Barbour», пиджаки от «Kiton», рубашки от «Brooks Brothers», считает ботинки Dr Martens «херовыми пролетарскими шузами» скрупулезно относится к своей внешности, непрестанно занимается праздношатанием — как в масштабе Германии, так и общемировом, не стесняет себя в расходах, общается с «наследниками миллионного состояния», в нечеловеческих объемах поглощает спиртные напитки, называет нацистами таксистов, пенсионеров, Эрнста Юнгера и всех немцев в целом, а по жизни следует максиме «я вообще не люблю напрягать себя, ни при каких обстоятельствах».
Повествование в романе ведётся от лица молодого человека, который, безусловно, имел все ресурсы и возможности, чтобы преуспеть в немецком обществе того времени. Из описания всяческих атрибутов его похождений и детских воспоминаний (например, о поездке с отцом на Мадейру, где они остановились в фешенебельном отеле Reid's Palace, или возможности купить мороженое Grünofant, а не «Ягодное», как остальные дети) становится очевидным, что отнесение героя «Faserland» к социальной группе «золотая молодёжь ФРГ» отнюдь не было бы преувеличением. Вот только вопросы самоактуализации в обществе обдолбанных рейверов, длинноволосых студентов («не длинноволосые, уточняю я, а нормальные») «социал-демократических свиней» интересам персонажа не отвечают. Почему?
Я не случайно начал «литературную главу» с отрывка из «Faserland», где главный герой называет творчество Snap! «лажовым». Аналогичными характеристиками за двести с небольшим страниц романа он успеет наградить практически все элементы окружающей его действительности — что не следует с ходу объявлять обычным снобизмом или максимализмом.
В немецком языке есть слово vaterland — на русский оно переводится как «родина» или «отечество». У него довольно-таки непростая судьба из-за коннотации, приобретенной «отечеством» как понятием в период нацистской диктатуры в Германии. Из-за такого лингвистического проклятия слово vaterland практически полностью исчезло из немецкой литературной и публицистической послевоенной реальности, а выход в 1992 году в ФРГ альтернативно-исторического детектива Роберта Харриса под таким названием казался едва ли не провокационным.
«Faserland» — это симбиоз немецкого vaterland и английского fatherland (так же — родина, отечество). Эта деталь в названии может многое объяснить о восприятии безымянным героем социокультурной ситуации в ФРГ девяностых годов. Табу на полемику о судьбах родины и национальной идентичности в Германии закономерно смягчилось после падения Берлинской стены, но сам феномен «немецкости» — то есть предмет потенциальной общенациональной дискуссии — находился в состоянии того самого «фазерленда». Этот замысловатый термин есть отражение настроений в среде европейских интеллектуалов того времени, обеспокоенных угрозой размывания их идентичности в «глобалистско-мультикультуралистско-космополитической каше», плавильном котле, в который её вовлекал Pax Americana и его соблазнительные поп-культурные образы. И произведение Крахта — не единственное, в котором поднимается эта тема. Ей посвящен малоизвестный роман французского прозаика Паскаля Киньяра «Американская оккупация» (1994), в какой-то степени, конечно, «Generation „П»» Виктора Пелевина (1999) и «Generation Golf» Флориана Иллиеса.
Примечательно, что бунт главного героя «Faserland» — как и центральных персонажей произведений той же литературной традиции — совершенно бесплоден. Более того, протестный потенциал представителей «потерянного поколения» парадоксально выливается или в примыкание к культуре, против которой они восставали, или в эскапизм — как правило, наркотический.
Архетипом «бунтующего человека» по Альберу Камю в литературе 1990-х и не пахло. Как ни удивительно, нагляднее всего причины подобного положения дел будет прояснить через музыку.
