Нерусский вопрос. Поэт Лев Рубинштейн - о еврейских погромах

«Ты ведь еврей?» — не столько спрашивает, сколько констатирует пьяноватый мужик в подмосковной электричке. И он ведь, казалось бы, ничего тебе дурного не сказал. Он всего лишь, так сказать, поинтересовался.

Но ты живешь давно, и ты давно научился разбираться в интонациях и в контексте — хоть историческом, хоть в географическом, хоть в социально-культурном. И ты понимаешь, каковым скорее всего неизбежно станет развитие еще даже не заявленной, но уже намеченной темы «дискуссии».

Ты с самого детства не привык спускать такие штуки. Поэтому ты уже думаешь, куда девать очки. И ты вспоминаешь все.

Нет, погромов и Освенцимов в твоей жизни, слава богу, не было. Но был московский двор середины 50-х. Был Витька Леонов, смертельный твой враг, говоривший тебе при встрече: «Абгам любит кугочку». Ты, не думая ни о чем, бросался на него и тут же оказывался на земле, потому что гад был вдвое больше тебя. И была школа №11. И был завуч Иван Тихонович, который делал вид, что никак не может запомнить твоей фамилии, и потому называвший тебя к бурному восторгу класса то Гуревичем, то Рабиновичем.

И была смутно запомнившаяся зима 1953-го года. И была на нашей улице маленькая аптека, где много лет проработала маленькая тихая женщина в круглых очках — Софья Соломоновна. Ее все знали. В те дни она стала средоточием смертельной ненависти, охватившей всю округу, весь город, всю страну. «Куда смотрит начальство, — волновались тетки в очереди, — почему ее не уберут отсюда. Они же нас всех тут угробят на хер».

И прошло много лет, пока ты не научился без внутренних судорог произносить постыдное слово применительно к себе самому — первое лицо единственного числа давалось долго и мучительно.

Вопрос, кто я такой, в том смысле, что не еврей ли я, задает не только пьяноватый и, в общем-то в этот раз добродушный попутчик из электрички. Этот вопрос неоднократно на протяжении всей своей жизни задаю себе и я сам. И нет у меня на него однозначного ответа.

Весь опыт жизни в моей стране давно и прочно приучал и приучил меня к тому, что русским я не являюсь. А являюсь я, наоборот, нерусским, каковое обстоятельство никак невозможно объяснить европейцу, а американцу тем более.

«Вот ты говоришь, что ты еврей. Это что значит? Что ты соблюдаешь субботу и ходишь в синагогу?» — «Нет. Не соблюдаю и не хожу». — «А какой язык ты слышал с рождения? На каком языке говорили твои родители?» — «На русском, разумеется». — «Ничего не понимаю». Да, это непонятно. Но я не русский. И я это знаю твердо. И все дворовое детство прошло в беспрерывных драках по «национальному вопросу».

Лучше, чем высказалась на эту тему блистательная Лидия Яковлевна Гинзбург, высказаться трудно. Вот что написала она однажды: «Чувство общественного приличия запрещает увиливать от своего происхождения. Нельзя находиться в положении человека, который говорит: "Я русский", а завтра может стать объектом еврейского погрома». Подписываюсь.

Но иногда я все-таки бываю и русским. Им я становлюсь, пересекая государственную границу моей родины. Лишь за границей я могу уверенно, без оглядок и многозначительных покашливаний, сказать, что да, я русский. А кто же еще? Китаец, что ли?

И есть еще такой аспект этнической идентичности, как стыд. Когда я слышу или читаю какую-нибудь гадость из уст того или иного трижды еврея про то, что «русский народ — это народ рабов», мне бывает стыдно как еврею. Когда на стенах и заборах родного города я читаю что-то вроде «азеры, вон из Москвы» или даже внешне нейтральное «русская семья снимет квартиру», мне стыдно как русскому и как москвичу.

В обычное время о своей национальной идентичности я думаю не очень часто. А чаще всего и вовсе не думаю. Куда интереснее идентичность профессиональная, социально-культурная, на худой конец географическая.

Но в недавние дни эта тема вдруг актуализировалась с неправдоподобной силой. Она сидит прямо напротив нас и внимательно смотрит на нас налитыми кровью глазами. Она снова, как тот тип из электрички, спрашивает меня, кто я такой.

Ненависть гуляет по миру, иногда задерживаясь в тех или иных местах, чтобы дать себе волю. Чаще всего этими местами бывают места, испытывающие серьезные проблемы с социально-культурной экологией и нравственной гигиеной.

Объекты ненависти могут быть самыми разными. И не в них дело. Дело в самой ненависти. Она первична, а объекты ее вторичны. Объектами ее в разные времена, в разных местах и в разных группах населения могут становиться «городские», «деревенские», «левобережные, «правобережные», приезжие, Америка, очкарики, отличники, богатые, рок-н-ролл, джаз, абстракционизм, женщины, мужчины, классическая музыка, геи, соседи, верующие или, что чаще, верующие не в то, во что веришь ты, атеисты, генетики, дарвинисты и болельщики «не той» команды, евреи…

Теперь, если судить по некоторым событиям последнего времени, именно евреи — заветный и традиционный объект особо сильных чувств со стороны всех разнообразных форм и обличий всего того, что обобщенно и не всегда точно, но всегда определенно можно назвать фашизмом.

А начальство? А что начальство. Начальство, как всегда, недальновидно. Похоже на то, что оно решило выпустить эту хтонь порезвиться на воле, погулять, как говорится, по буфету. Оно, метафорически говоря, решило повыпускать на волю пациентов желтого дома, чтобы те наконец навели порядок в городе.

И вот эти весьма причудливые, но совсем не безобидные существа выпукло обозначились на поверхности общественной жизни — кто с красными казачьими лампасами и игрушечными медальками «За оборону пивного ларька», кто в трениках и бейсболках, кто с журналистским удостоверением в кармане, кто с депутатским значком на лацкане пиджака, кто со званием профессора кафедры Геополитического Протезирования Высшей Академии Прикладной и Сравнительной Космогонии.

Начальству кажется, что оно выпускает из запыленной бутылки всю мракобесную муть, какая там накопилась, но оно же способно, если что, загнать ее обратно. Ну-ну…

Теперь вот мы наблюдаем безумную и бездумную нацистскую вакханалию в Махачкале. Пока в Махачкале. Ключевое слово «пока».

Поэтому сегодня я снова стою перед необходимостью отвечать на вопрос условного пьяного дядьки из условной электрички. Но сегодня мне отвечать на него существенно легче, чем когда-либо. Да, разумеется, я еврей. А кто же еще! Сегодня я еврей больше, чем на сто процентов, больше, чем всегда, еврей par excellence.