Новые правила русского литературного языка, введенные с 1 сентября Министерством образования и науки, вызвали немало споров и возмущения. Как всегда, на переднем крае борьбы – пресловутый вопрос о роде слова «кофе», вокруг которого ломают копья уже много десятилетий. Но, конечно, волнует граждан и йогурт, и Интернет с большой буквы, и прочие отдельные примеры из рекомендованных министерством четырех словарей одного и того же издательства. Карикатурист Сергей Ёлкин замечательно показал волнение народа, изобразив военную карту, на которой враждебные серые стрелки захватили уже населенный пункт «Черное Кофе» и наступают на рубежи «звонить» и «класть». Действительно ли у нас идет война? Давайте разбираться. Литературная норма – это представление образованных людей о том, как следует говорить и писать. Этот свод, который фиксируют словари, очень консервативен – на то он и норма, но все же постоянно меняется. Находят путь к норме многочисленные заимствования из иностранных языков (компьютер), слова придуманные (робот), просторечия (договора) и вообще многие элементы звучащей речи. На глазах наших старших современников скончалась старомосковская произносительная норма (бою[с], було[ш]ная, до[щ]), а «профессора» с ударением на последнем слоге победили форму «профессоры». И всегда так было. Русский поэт Иван Дмитриев в мемуарах «Взгляд на мою жизнь» 1866 года приводит список «нововведенных слов», к которым он относился резко отрицательно. Например, «ответить», вместо «отвечать»: «так говаривали прежде только крестьяне и крестьянки в Кашине и других верховых городах». Вот еще один пример, любезно подсказанный мне коллегой-филологом, из книги «Неправильности в современном разговорном, письменном и книжном языке» 1890 года: «Поезда вместо поезды ныне во всеобщем употреблении, но совершенно неправильно и неизвестно на каком основании». На последнем крае обороны стоят лингвисты, которые, собственно, и составляют словари. Они не только фиксируют частотность употребления, но и смотрят, насколько оно должно быть «правильным», исходя из развития языка. Язык стремится сделать слово «кофе» существительным среднего рода, несмотря на всем известную аномалию, проистекающую от его прежней мужской формы «кофий». Это подтверждается употреблением среднего рода у русских писателей, которые собрал другой мой знакомый, филолог Дмитрий Сичинава, от Мамина-Сибиряка до Набокова. Так что, ничего не поделаешь, будет кофе и среднего рода. В остальных случаях ученые ставят свои специальные значки: «возможно», «грубо неправильно», «недопустимо» и так далее. Но не за учеными остается последнее слово, а за живым языком. В языке, который я изучал в университете, – греческом – была и отчасти еще сохраняется поразительно стойкая литературная норма. Через тысячу и две тысячи лет после Фукидида византийские писатели по мере сил притворялись Фукидидами. Звук [и] обозначается в современном греческом языке тремя разными буквами и двумя буквосочетаниями: в древнегреческом это все читалось по-разному, вот уже две тысячи лет, как различия утратили практический смысл, но никуда не исчезли. Да и диакритические знаки, все эти придыхания и несколько видов ударений, тоже потеряли актуальность веков двадцать назад, а отменены на письме были только школьной реформой 1982 года. Да, кстати, переводить Евангелие с древнегреческого языка запрещает греческая Конституция. Такая консервативность не всегда и не во всем хороша: уже в Новое время греки оказались в ситуации диглоссии, когда язык литературы и подражавший ему устный язык образованного сословия, с одной стороны, и народный, «уличный» язык, с другой, – сильно отдалились друг от друга. Норма языка стала вопросом политическим, за нее порой убивали: попытка перевода Библии была встречена массовыми волнениями, а в гражданскую войну после Второй мировой по языку распознавали союзников и врагов. Сейчас в Греции окончательно победил разговорный язык, который вдобавок закреплен в основном законе. Но нынешнее согласие стоило греческому народу многих бед. А мне больше нравится средневековый рыцарский роман в стихах «Вельтандр и Хрисанца», по которому я писал диплом в университете. Вот уж где раздолье: все мыслимые и немыслимые грамматические формы (штук шесть перфектов!), архаизмы вперемешку с варваризмами из латыни и неологизмами, которые только что пришли автору в голову. Все это разноцветье вкупе с кричащим отсутствием нормы, по мысли автора, лишь украшало текст. Конечно, это крайняя форма. Но как писали наши предки в XVII веке, до петровских реформ и до установления литературной нормы? Кто в лес, кто по дрова, и отсутствие жестких законов нимало им не мешало. Так в чем же причина негативного отношения ко всем этим «звонить» и «ложить»? Взять хотя бы первое – ведь множество глаголов на исторической памяти поменяло ударение с окончания на основу, и никто не возмущался. Я думаю, есть некоторые слова-«аллергены», которые хорошо известны как ошибочные («звонить» и «ложить» фиксируются таким образом уже лет 100, как минимум). Определенное употребление этих слов является частью самоидентификации образованного человека, поэтому он так противится новшествам. Что ж, в консерватизме культуры нет ничего плохого. Главное – не доводить до крайностей. Давайте смиримся с тем, что язык живет гораздо дольше нас, и наш консерватизм в одну эпоху будет мерилом образованности, а через двести лет, возможно, покажется вычурным дендизмом. Всякий живой язык развивается и меняется. Соответственно, меняется и его норма. Это естественно. В разное время власти, литературные деятели или, скажем, церковники пытаются влиять на словоупотребление, но это влияние преходяще, язык потом восстановит то, что ему больше нравится. Как говорить по-русски – «Цхинвал» или «Цхинвали», – решит не программа Word, не шеф «Первого канала» Константин Эрнст, не Минобразования и даже не редакторы научных словарей, а живой русский язык. Тот самый, что не Богом и не Пушкиным дан русскому народу на скрижалях, а меняется каждый день, незаметно для простых носителей и порой даже для филологов.