Бахыт Кенжеев (1950-2024)
Serguei Fomine/Global Look Press
В ночь на 26 июня в нью-йоркском Lenox Hill Hospital, после тяжелой болезни, не дожив чуть больше месяца до 74-го дня рождения, умер Бахыт Кенжеев. В это трудно поверить, настолько живым, теплокровным был этот большой человек и большой поэт. Живым, свободным, великодушным, дружелюбным, чувствовавшим себя, как он говорил, всегда на 32.
Не кайся, не волнуйся, не завидуй,
зла не держи.
Пусть представляется ошибкой и обидой
та самая, на букву «жи»,
та самая, что невосстановима,
что — вдребезги, враздрызг,
не дым, а тень, бегущая от дыма.
Вчинить ей иск…
О смерти сообщили вчера утром поэты Вероника Долина и Сергей Гандлевский, вместе с которым — и Алексеем Цветковым, и Александром Сопровским, и Александром Казинцевым — Кенжеев в начале 1970-х годов основал литературную группу «Московское время».
«Он делал вещи, которые в поэзии XX века, не говоря уже о XXI, казались невозможными, запрещенными, — рассказывает о Кенжееве в некрологе Михаил Эдельштейн. — Поэтика «Московского времени» во многом была построена на реабилитации банального. Кенжеев прошел по этому пути дальше других. Он апеллировал к темам и приемам романса («И что-то мурлыкать похожее на / "Ямщик, не гони лошадей"»), позволял себе писать сквозь взволнованное задыхание, сквозь слезы, наворачивающиеся на глаза от любви и нежности».
Нежность и непролитые слезы — самое естественное, возникающее от стихов Кенжеева, и как-то не удивляешься, услышав из его уст, что любимой книгой детства была «Дорога уходит в даль» Александры Бруштейн. Он учился на химфаке МГУ, остался работать на кафедре, попал в возникшую в Университете знаменитую литературную студию «Луч», созданную совсем еще молодым Игорем Волгиным. Кенжеев называл его «последним приличным поэтом, принятым в Союз писателей»: «В студии я встретил моих будущих ближайших друзей: Александра Сопровского, Сергея Гандлевского —и в какой‑то момент подтянулся Алеша Цветков. И началась эта безумно прекрасная жизнь». Был уверен, что «получил от студии «Луч» больше, чем мог бы получить от затхлого и замшелого Литинститута».
Амбивалентность происхождения — мама русская, папа казах — была, похоже, главной интригой жизни. Родился, согласно паспорту, 2 августа 1950 года в Шымкенте, он же Чимкент, но рассказывая об этом, сам себе возражал: «В паспорте у меня написано, что я родился в Чимкенте, но мама меня всегда уверяла, что это произошло в Москве». В три года переехал с родителями в Москву, и когда в семилетнем возрасте Бахыта отправили на полгода в Алма-Ату, чтобы поучил казахский язык, оказалось, что в Алма-Ате все школы — русские.
«В школе занимал нишу еврея-очкарика, — признавался он, — хотя не был ни евреем, ни очкариком». Учился, папиными стараниями, едва ли не в самой престижной в тот момент московской школе — английской, №20, во Вспольном, жил с родителями в комнате многонаселенной полуподвальной коммуналки — в Чистом переулке.
«Семья моя была как все, насмерть перепуганная. Мамин брат 10 лет отсидел, с казахской стороны расстреляли двух дядьев».
https://www.youtube.com/watch?v=Btdlbi2B-uo&t=20s
Папа, прошедший войну, был потомственным ишаном Южного Казахстана (титул верховного священника, близкий по сути к старцу у суфийских мусульман, передающийся старшему сыну) и фактически оказался, как считал его сын, иммигрантом в Москве. Он сопровождал сына при получении паспорта и был горд, когда 16-летний Бахыт сам решил записаться казахом, а не русским, хотя в паспортном столе уговаривали. Обоим это было важно. Кенжеев говорил: «Мне трудно считать себя этническим русским, потому что я категорический противник великодержавности. Мне приятнее считать себя казахом. Казахстан — страна без претензий на мировое господство, и слава богу».
Ничто не помешало казаху Бахыту Кенжееву стать классиком русской литературы, чьи 20 с лишним поэтических сборника и четыре романа переведены на десяток других языков, и дважды номинироваться на Нобелевскую премию.
Он вообще счастливый случай. Стихи Кенжеева вовремя и в правильном месте увидели свет. После считанных публикаций в официальной советской прессе — в начале 1970-х напечатали в «Юности», потом еще в паре газет, но не более того, — первая книга вышла в 1984-м в легендарном американском издательстве «Ардис». Автор к тому моменту был уже в Канаде, откуда в 2006-м переехал в Нью-Йорк. Зарабатывая переводом, включая синхронный, мог не пытаться зарабатывать литературой, что на Западе было бы невозможно, да и в несоветской России тоже. Любил женщин и детей — и купался в любви. Не разочаровался в друзьях-коллегах-единомышленниках, которыми не переставал восхищаться: «Я страшно горжусь тем, что мои друзья написали стихи, вошедшие в золотой фонд русской поэзии».
https://www.youtube.com/watch?v=fXkLr1xChBg
Любил говорить добрые слова как очень редко кто. Да просто как никто больше: каждое интервью Кенжеева изобилует именами поэтов, которым он поет оду. Дожил до перестройки — и пережил все, что случилось в России потом, постоянно приезжая сюда, но не завися от гримас нашей власти и помня, что «советская власть была чудовищным убожеством, просто все забыли». Считал себя гражданином «правильной России — России Набокова, Шостаковича и Мандельштама. И Льва Рубинштейна». Считал, но не сравнивал, умея относиться к себе без звериной серьезности, спасаясь чувством юмора и понимая, что пока мы не довольны жизнью, она проходит.
Безденежной зимой, неясного числа, легко поётся.
Не повторяй, что молодость прошла и не вернётся,
не убивайся, мальчик пожилой в домишке блочном.
Спасётся всё, тварь всякая, и Ной в своём непрочном
ковчеге. Зря ли, смертью смерть поправ, как Авель, равен
всей прелести земной расстрелянный жираф, о, Копенхавен?
Вернуться в прoшлое, которое ничуть, пока мы живы,
не исчезает. Умереть, уснуть. Конечно, лживы
те утешения. Проснуться поутру, а не присниться.
Чугунны идолы на мусорном ветру, подъяв десницы,
зовут куда-то, кулачком грозя.
И горько жить, и умирать нельзя.
22 декабря 2015
