Эдуард Лимонов 1995 год © Анатолий Морковкин/ИТАР-ТАСС

С выхода в свет романа Эммануэля Каррера «Limonov» началась новая история писателя и политика Эдуарда Лимонова в Европе: книга получила широкое признание во Франции, долгое время она лидировала в списках продаж, и даже президент Франции Николя Саркози рекомендовал ее для прочтения. Произведения самого Лимонова после успеха карреровского романа стали активно переводить и издавать. Каррер знаком с Эдуардом Лимоновым, но не близко, и признает, что хотя большая часть описанного в книге – правда, некоторые эпизоды были придуманы им самим. Теперь книга Каррера доступна и на русском языке – в переводе Наталии Чесноковой она вышла в издательстве «Ад Маргинем Пресс». Slon публикует 10 фрагментов из книги. 

 Мне казалось, что с Лимоновым все ясно, и двух мнений тут быть не может: он – омерзительный фашист, вставший во главе банды скинхедов. И вот выясняется, что женщина, которую после ее гибели все дружно причислили к лику святых (Анна Политковская. – Slon), говорила о них и о нем как о героических борцах за демократию в России. В интернете – та же песня, но уже от Елены Боннэр. Елена Боннэр, вдова Андрея Сахарова! Ее муж – великий ученый, великий диссидент, великий моральный авторитет, обладатель Нобелевской премии мира. И тем не менее Боннэр, как и Политковская, высоко оценивала нацболов – так в России называют членов лимоновской партии. Возможно, говорила она, им стоило бы поменять название своей партии, оно многим кажется неблагозвучным, но это потрясающие ребята.

Ребенок много читает. Любимые авторы – Александр Дюма и Жюль Верн, оба очень популярны в Советском Союзе. Любовь к этим книгам – единственное, что роднит наши два детства, в остальном такие разные. Теперь он дружит не с детьми офицеров, а с пролетариями, и те, что ему нравятся больше других, предпочитают стать не рабочим классом, а шпаной. Такая карьера, как и в армии, предполагает определенный кодекс поведения, особые ценности и особую мораль, и все это его привлекает. Он больше не хочет быть похожим на отца. Он не хочет вести жизнь честную, но глупую, его манят свобода и опасности, без которых никогда не стать настоящим мужчиной. Решающий шаг в этом направлении он сделал в тот день, когда подрался с мальчишкой из своего класса, здоровенным сибиряком по имени Юра. На самом деле это не он дрался с Юрой, это Юра отметелил его до полусмерти. Эдуарда привели домой в полуобморочном состоянии, всего в синяках и ссадинах. Верная принципам стоицизма, мать его не пожалела и не утешила, она встала на сторону Юры, и это, считает он, было очень хорошо: с того дня его жизнь изменилась.

Он понял главное: люди делятся на две категории – те, кого можно бить, и те, кого нельзя. Причем последние не обязательно сильнее или лучше тренированы, просто они готовы убивать.

Вся суть, весь секрет – именно в этом, и маленький Эдуард твердо намерен перейти во вторую категорию, он будет мужчиной, которого не бьют потому, что всем известно: он может убить.

Начался конкурс. В первом из прозвучавших стихотворений речь шла об ужасах крепостного права, и Кадика (друга пятнадцатилетнего Эдуарда. – Slon) это рассмешило: крепостничество отменили сто лет назад, придумал бы что-нибудь поновей, чувак! В следующем говорилось о боксе, и оно – о чем все сразу догадались – было явным подражанием модному молодому поэту Евгению Евтушенко. Но вот подошла очередь Эдуарда, и он, изо всех сил сдерживая слезы, читает стихотворение, написанное для Светы. После него на сцену выходят другие, но его компания уже чествует своего героя. Его обнимают, хлопают по спине, выкрикивают: «Хуй тебе в рот!» – ритуальное приветствие парней из Салтовки. Все уверены, что приз достанется ему, и в конце концов так и выходит. Победитель поднимается на сцену, директор Дома культуры имени Сталина поздравляет его и вручает диплом и подарок.
Что же это за подарок? Коробка с домино. Черт бы побрал этих ублюдков, думает Эдуард: подарили домино!

 Его маленький сборник циркулирует лишь в ближнем кругу завсегдатаев магазина №41, но этого достаточно, чтобы считаться поэтом и пользоваться этим статусом во всей его полноте. Статус завидный: если ты беден, он прикрывает тебя от позора, который несет с собой бедность, и очень многие, назвавшись поэтами, извлекают пользу из своего звания до гробовой доски, не написав больше ни единой строчки. Но Эдуард не таков: он не ленив и не склонен удовлетворяться малым. К тому же он понял, что если работать пусть понемногу, но каждый день, то дело пойдет: этой привычке он следовал всю жизнь. Он понял также, что в стихах не следует писать о «голубом небе», потому что все и так знают, что оно голубое, однако навязшие в зубах творческие находки типа «голубое, как апельсин» – это еще хуже. Чтобы удивить – а это и есть его цель, – он делает ставку скорее на будничную лексику, чем на изысканную: никаких метафор и редких слов, кошку называем кошкой, если речь идет о людях известных, надо давать имя и адрес. Так вырабатывается стиль, который, как он считает, не превращает его в большого поэта, но делает узнаваемым. Теперь чтобы стать поэтом, не хватает только имени, которое звучало бы лучше, чем его по-деревенски унылая фамилия. Однажды вечером собравшиеся у Анны (девушки, у которой живет Эдуард. – Slon) приятели развлекаются тем, что придумывают себе имена. Леня Иванов становится Одеяловым, Саша Мелехов – Буханкиным, а Эдуард Савенко – Эдом Лимоновым: намек на его язвительную и необузданную натуру. Просматривается и некоторая аналогия с лимонкой, так называется ручная граната. Его друзья свои псевдонимы скоро забудут, он сохранит свой на всю жизнь. Даже именем он дорожит потому, что обязан им лишь самому себе.

Ей двадцать лет. Высокая брюнетка в короткой кожаной юбке и на высоких каблуках – живьем таких женщин Эдуард не видел никогда, только на обложках журналов вроде Elle или Harper's Bazaar, которыми обмениваются, пряча под пальто от посторонних глаз. Он просто потрясен. Он боится к ней подойти. Когда ее взгляд падает на него, он опускает глаза в тарелку. Заметив его робость, она сама подходит к нему. Несколько недель спустя она признается, что он, в своих белых джинсах и красной рубашке, расстегнутой на загорелой груди, показался ей единственным живым существом на этом сборище сытой, равнодушной публики. <...> Сапгир как человек более внимательный, к тому же наблюдавший за молодыми людьми в течение всего вечера, отводит Эдуарда в сторону: «Не валяй дурака, эта девочка не для тебя». <...> Всю осень страсть к Елене буквально сжигает его. Они совершают долгие прогулки по Новодевичьему кладбищу – месту паломничества для влюбленных в Чехова и других бородачей ХIХ века. Елена, влюбленная в поэта, считает своим долгом, останавливаясь возле их могил, принимать позы задумчивой отрешенности и испытывает легкий, хотя и приятный шок, когда ее спутник в момент наивысшего благоговения кладет ей руку на задницу, потому что он, живой, молодой и безбородый, терпеть не может ни литературные паломничества, ни бородачей ХIХ века. Маленькая собачонка семенит сзади и плаксиво постанывает, когда они трахаются на постели в его малюсенькой комнатке в коммуналке. Что до Елены, то она кончает очень шумно. Бабушка, живущая за стенкой, встречаясь с ними в коридоре, игриво подмигивает. «Сдается мне, – сказала она как-то Эдуарду, – что девушка – не твоего поля ягода, но у тебя в штанах, видать, кое-что есть. Делаешь такие штуки, о каких ее богатенькие приятели и понятия не имеют».

Эдуарду нравится и эта бабуля, и роль простого парня с большим хуем, который сводит принцессу с ума от наслаждения, а ее богатых поклонников – от ревности. 
Они все в нее влюблены, а она любит его. <...> Выходит за Эдуарда замуж и венчается с ним в церкви. И соглашается жить в бедности, в маленькой комнатке, а изредка – в чужих квартирах, куда их пускают.

В отличие от других антиобщественных и антисоветских элементов типа Бродского или Солженицына, кого пришлось выставлять за дверь силой и кто был готов пожертвовать многим, лишь бы не покидать родную страну и родной язык, Эдуард с Еленой хотели эмигрировать. Эдуард – потому, что в соответствии с уже знакомой нам схемой считал, что семилетний цикл московского андеграунда пора заканчивать, как за семь лет до того был им решительно положен конец харьковскому диссидентству. А Елена – потому, что в ее голове, битком набитой картинками из иностранных журналов, историями звезд и знаменитых манекенщиц, давно вызревал резонный вопрос: «А почему не я?». <...> У них было два адреса: Татьяны Яковлевой, подруги и бывшей соперницы Лили Брик, и Бродского, который члены андеграунда передавали как благословение каждому эмигранту, отправлявшемуся в Нью-Йорк, подобно тому, как бедного крестьянина из Бретани или Оверни, рискнувшего попытать счастья в Париже, снабжают адресом какого-нибудь кузена, о котором ходят слухи, что он удачно устроился. Взяв трубку, Бродский не сразу вспомнил, что за Эдуард ему звонит: к нему приходит слишком много русских, не говорящих по-английски; однако он согласился встретиться в чайном салоне на Ист-Виллидж, уютном местечке в европейском стиле, где царил приятный полумрак, располагавший к неторопливым беседам о литературе в стиле «что тебе больше нравится: Достоевский или Толстой, Ахматова или Цветаева» – излюбленный вид спорта Бродского. Наш Эдуард, как и квартиры старой московской интеллигенции, терпеть не мог такого рода заведений, и ситуация стала еще мрачнее, когда он обнаружил, что алкогольных напитков здесь не подают. К счастью, с ним была Елена. Бродский любит хорошеньких женщин, она его очаровала – не особо и стараясь, как она потом подчеркивала, – и они начинают разговаривать, все более и более оживляясь. Эдуард сидит рядом, наблюдая за поэтом. «Ты знаешь, Америка – это настоящие джунгли, – изрекает он, поворачиваясь наконец к Эдуарду, который на дух не переносит подобных банальностей. – Чтобы здесь выжить, нужно иметь дубленую шкуру. У меня она есть, у тебя – не уверен».

«Старый ублюдок», – думает Эдуард, не переставая благодушно улыбаться. Он ждет того, что ему нужно, – полезной информации, связей, и ожидания его не обманывают. 

Несколько раз он был на грани полного отчаяния, лишенный всякой поддержки и, что меня в нем восхищает, каждый раз поднимался, продолжал свой путь, черпая силы в простой мысли: если ты выбрал судьбу искателя приключений, то моменты полной безнадежности, тотального одиночества и отчаяния – это всего лишь цена, которую надо платить. Когда от него ушла Елена, то тактикой выживания стало пустить все на самотек: опуститься на самое дно, спариваясь на помойке, и рассматривать происходящее как некий новый опыт. <...> Вскоре его книги будут переведены и в Америке – теми издателями, что раньше их отвергали, и я дорого бы дал, чтобы узнать, какие мысли посетили Стивена по прочтении «Истории его слуги», напечатанной в 1983 году издательством Doubleday. Что же узнал его бывший хозяин из этой книги? Что как только он выходил за дверь, его идеальный мажордом спускался из своей комнатки под крышей в хозяйский bedroom, комфортно расположенный на втором этаже. Валялся на его шелковых простынях, раскуривал джойнты в его ванной, примерял его одежду, попирал босыми ногами его шелковистые ковры. Что он рылся в его шкафах и ящиках, пил его «Шато Марго» и, разумеется, приводил девиц – снятых неизвестно где, иногда по две зараз – и совокуплялся с ними или позволял им ласкать друг друга, любуясь происходящим в венецианском зеркале, очень удачно подвешенном над кроватью king size, и намекая своим подружкам, что он если и не хозяин дома, то как минимум его приятель. Словом, ровня. Ладно. Возможно, я заблуждаюсь, но мне кажется, что эти шалости не так уж сильно потрясли Стивена. Ибо – хотя здесь я также могу ошибаться – скорее всего, в той или иной степени все слуги в мире мечтают трахаться в хозяйской постели, некоторые это делают, а их хозяева – если они, конечно, не полные идиоты – обо всем догадываются и закрывают на это глаза. Главное, что, вдоволь нарезвившись, надо все привести в порядок, отнести простыни в стиральную машину, а в этом смысле Эдуард был безупречен.

В Париже кто-то рассказал о его книге Жан-Жаку Поверу, о котором Эдуард еще не знает, что он, как и Ферлингетти, издатель – легендарный и скандальный. Он печатал сюрреалистов, маркиза де Сада, «Историю “О”» и был многократно предан анафеме за покушение на общественную нравственность и достоинство главы государства, но всякий раз возрождался из пепла, как птица Феникс. Прочтя несколько переведенных фрагментов книги, он увлекается и решает публиковать. Правда, есть определенные трудности, потому что его издательский дом – снова банкрот, и ему приходится прибегать к услугам чужого, но это, в сущности, пустяки. Главное то, что книга «Это я – Эдичка» выходит из печати осенью 1980-го под оглушительным названием, придуманным Повером: «Русский поэт предпочитает больших негров». <...> Первые годы, проведенные Лимоновым в Париже, были, как мне кажется, лучшими в его жизни. Только что с огромным трудом ему удалось выбиться из нищеты и безвестности. Появление «Русского поэта», а потом «Дневника неудачника» сделало его местной знаменитостью, причем он был популярен как раз у той части публики, которая была ему ближе: не столько у крупных издателей и серьезной прессы, сколько у чуткой к модным веяниям молодежи, быстро оценившей его своеобразную манеру одеваться, корявый французский и спокойную провокативность речей.

Злые шутки по поводу Солженицына, тосты за Сталина – именно это и хотели слышать в определенную эпоху завсегдатаи определенных кругов, которые, устав от политического рвения, с одной стороны, и осознав бессмысленность пофигизма – с другой, с удовольствием погрузились в цинизм и холодную пустоту.

Советский стиль вызывал восхищение у пост-панков даже в одежде: они обожали массивные очки в роговой оправе – стиль политбюро, комсомольские значки и фотографии Брежнева, взасос целующегося с Хонеккером, и Лимонов был сначала изумлен, а потом взволнован, увидев на ногах у супермодного стилиста пластиковые ботики с кнопками-пуговицами – в точности такие же, какие носила его мать в Харькове в начале пятидесятых.

Несколько лет спустя в горделивом и запредельно амбициозном тексте он опишет, как историки будущего будут представлять себе ключевой момент истории России: осень 1994-го, создание «Лимонки». Многие хотели бы поучаствовать в этом славном деле, пишет он, хотя в действительности в маленьком кабинете Дугина в здании редакции «Советской России» в тот знаменательный час собрались лишь «самый крупный писатель и самый крупный философ России второй половины ХХ века», Наташа, писавшая статьи под псевдонимом Марго Фюрер, несколько панков из Сибири, несколько студентов Дугина, развлекавшихся стебом на тему о православии, да верный Тарас Рабко, взявший на себя заботы завхоза. Издатель нашелся в его родной Твери. Они с Эдуардом привезли оттуда на уже знакомой нам зарегистрированной в Молдавии развалюхе пять тысяч экземпляров первого номера и кое-как сумели их распространить. То есть распродать, не сильно светясь, сколько получится, а оставшееся поездами отправить в глубинку. На то, что газету будут покупать, особой надежды не было, однако рассчитывали, что кто-нибудь ее все же откроет, как открывают запечатанную бутылку, брошенную кем-то в море. Эдуард рассказывает о рождении «Лимонки» и первых шагах своей партии как об увлекательной эпопее, вторым актом которой стало обживание мрачного подвала, где они нашли прибежище после того, как их выперли из редакции «Советской России». Засучив рукава, они (имеются в виду полдюжины уже упомянутых энтузиастов минус Дугин, который по своему обыкновению ограничивается тем, что всех подбадривает да является проинспектировать уже проделанную работу) вывезли оттуда горы мусора, законопатили дыры, оштукатурили стены. Несмотря на все старания подвал оставался сырым, выжить оттуда крыс не удалось, и все же у партии появилось свое помещение, которое назвали бункер. Бункер, Марго Фюрер…

Дойдя за этого места, я задумался: а так ли уж мой читатель хочет, чтобы ему, словно увлекательную эпопею, рассказывали подробности о появлении какой-то газетенки, издаваемой неофашистской партией. Я даже не уверен, что это интересно мне самому. 
Однако не все так просто. Прошу простить: я сам не люблю этой фразы. И мне не нравится, как ее употребляют умники. Но, к моему великому сожалению, она часто соответствует реальности. И в данном случае это именно так. Не все так просто.

Если говорить о Лимонове, то в первую очередь на меня произвел впечатление не его писательский талант. В юности богом для меня был Набоков, и чтобы полюбить откровенный и прямой стиль прозы Лимонова, мне понадобилось время, да и манеры русского поэта казались слишком раскованными. Гораздо сильнее, чем манера повествования, на меня действовало то, что он рассказывал, то есть его жизнь. Какая жизнь! И какая энергия! Увы, эта энергия, вместо того, чтобы подпитывать, еще глубже погружала меня в депрессию и ненависть к самому себе. Чем больше я читал, тем острее чувствовал, что сам скроен из дрянного, некачественного материала, годного лишь на то, чтобы клепать из него статистов, желчных и завистливых, мечтающих о первых ролях, но при этом знающих, что мечты их недостижимы, потому что не хватает харизмы, широты, мужества, не хватает всего, кроме ясности ума, свойственной неудачникам. Я мог бы утешаться тем, что такие же горькие мысли приходили в голову и Лимонову, что он, как и я, делил человечество на слабых и сильных, на тех, кто выигрывает, и кто проигрывает, на VIP и остальную мелюзгу, что он терзался тоскою из-за своей принадлежности ко второму сорту, и именно эта тоска, столь отчетливо выраженная, и придает его книге такую мощь. Но этого я не видел. Я видел только, что он был одновременно искателем приключений и писателем, которого публикуют, а мне не удалось – и никогда не удастся – ни то, ни другое, что единственное в моей жизни – смехотворное – приключение вылилось в рукопись, которая никому не интересна, и два ящика дрянных купальников.