Кадр из фильма "Левиафан", реж. А. Звягинцев

Что такое «чернуха» вовсе никто не знает, хотя слово это употребляют все. В этом смысле оно похоже на слово «интеллигенция». Да что там, таких слов у нас много. И фильмов таких у нас было много – особенно с конца восьмидесятых годов прошлого века. «Чернуха» была чем-то неприятным: фильмом о неприятном, книгой о таком же неприятном. Но фильмы об оживших мертвецах чернухой не были – эти мертвецы пускали черные слюни не у нас, а в абстрактном мире.

А для настоящей «чернухи» нужна была реальность. Тогда же был разработан своеобразный набор штампов «чернухи», четкий и смешной, будто придуманный Остапом Бендером «восточный орнамент»: русские, что хлещут водку из горла; продажный суд; жена-потаскуха; друг-предатель; священник, благословляющий зло; бандиты и продажные чиновники. Ну и, конечно, «все, чем гордились – лживо».

Этот набор «Лего» прекрасно был освоен для сборки фильмов и книг в девяностые, но потерял было актуальность. От него просто подустали, да и на внешнем рынке он перестал пользоваться спросом. Сначала ведь его производил только что рухнувший колосс, про который интересно было узнать – а как там вообще люди-то живут, а потом – обычная страна. Мало у кого жизнь нехороша – вон, в Нигерии тоже не сахар. А Бьорк и вовсе повесили.

Потом явился Левиафан. Вернее, «Левиафан».

В нем был все тот же набор штампов, при этом несколько невнятная мотивация поступков героев – на фоне космической красоты пейзажей. Да и снят он был не в пример лучше, чем унылая «чернуха» восьмидесятых-девяностых. Тогда откровение заключалось в том, что люди, подозревавшие, что принцессы тоже какают, стали об этом говорить вслух.

За семь тучных лет мы привыкли к тому, что в «чернухе» есть даже нескорая ностальгическая романтика – как в фильме «Жмурки».

Однако наступили семь тощих лет, и наступила общая тревога. Народные массы в такой момент расслаиваются. Одни находятся в панике, и говорят, что Армагеддон на пороге, все-все, и больше нечего делать, кроме как в восторге описывать, как ледяные волны лижут палубы «Титаника». Другие считают, что это все равно невозможно произносить вслух, а надо продолжать играть веселый фокстрот. Неважно, чем это вызывается – тем, что нельзя провоцировать панику, или простым страхом музыкантов перед неизвестностью.

При этом изображение неприглядной стороны жизни вновь считается откровением.

Меж тем жизнь жестока, но она ровно такая же, как прежде. Она всегда есть, видеть или не видеть ее – вопрос не к искусству, а к нашему избирательному зрению. И набор штампов тот же. Как пелось в известной песне: «Ты людей позабыл, мы давно так живем». «Чернуха» вообще свойство приправы к жизни: насыплешь стакан перца в тарелку – будет дурно, бросишь щепоть – нормально. Спрос на штамп формируется гастрономически.

«Левиафан» – удивительный фильм не по своим внутренним свойствам, а по внешним. Он похож на «Черный квадрат» Малевича. В него каждый вчитывает (или всматривает) что ему хочется. Фильм хорошо сделан, хотя остается набором «Лего». Просто зритель получил повод к разговору в тревожное время, когда он тревожится, народ тревожится и все в мире тревожатся. 

При этом отчего-то ожидают от набора пленки, кинопроектора и кресел (вариант – от украденной в сети копии) какого-то чуда. Некоторые ожидают чуда злого, другие – доброго, третьи и вовсе чего-то такого, что описывается странным словом «катарсис». И чудеса происходят, только не с кинопленкой, а в процессе обсуждения. О, какие страшные истории уже рассказаны по этому поводу! О какие реки слез и крови явлены в разговорах на маленьких или больших экранах электронных устройств.
А сам фильм остается черно-квадратным, или пятнистым, как кляксы Роршаха.
У полузабытого русского писателя Викентия Вересаева есть рассказ, который называется «Состязание». Он написан им в 1919 году, в Крыму, в голодное, в общем-то, время. Сюжет этой сказки в том, что публично спорят два художника, кто из них круче. Один, мэтр, представляет на народный суд картину с прекрасной девой, и все понимают, что она прекрасна, и воют от тоски, что они-то сами нехороши, парни отворачиваются от своих девушек, не понимая, что находили ранее в их некрасивых телах. Но тут второй художник, молодой человек без имени, открывает свою картину, и все видят там простую крестьянскую женщину и было уже собираются бить юношу, как вдруг понимают, что картина их заводит. И уже старик толкает локтем в бок свою старуху, вспоминая, как прыгал за ней через плетень, – в общем, туши свет, сливай воду, искусство пошло в массы.
Но время сочинения этой сказки было временем великих иллюзий, когда люди могли требовать от искусства, чтобы оно их просветило и они обязательно переродились, стали лучше и чище после просмотра. В 2015 году довольно сложно требовать от фильма, чтобы он тебя изменил и улучшил. Этого редко требуют даже от тренеров по фитнесу.
Но суть претензий к «чернухе» выходит точь-в-точь как в рассказе Вересаева. Мы смотрели – досмотрели, мучились, где результат? 
А нет результата и не будет. Потому что искусство так устроено, и раньше оно такое было, и в годы великих социальных иллюзий человек сам нравственно очищался (или пачкался), а фильм или книга были только поводом к этому.
Искусству вообще все равно.
Да народной массе, по сути, тоже. Там хоть кол на голове теши: народу-то одни рассказывают, что это вообще не про реальность, а про бедного Иова, другие гнут, что это про обличение режима, третьи машут своими кляксами Роршаха, а народ себе на уме. 
Вот хорошая история, если, конечно, не сочинили хитрые блогеры: говорят, на каком-то рынке продавщица ругалась словами «левиафаны позорные». И в ответ на недоумение отвечала, что в одном иностранном кино про русских алкоголиков те называются «левиафанами», и нужно этих пьяниц укоротить, чтобы они не позорили родную страну.
Вот вам глас народа – даже если его кто и выдумал.