День памяти жертв политических репрессий у Соловецкого камня в Москве.
Виталий Белоусов / РИА Новости
«Возвращение имен» кажется непрерывной традицией – создали «Мемориал», привезли на Лубянку камень, объявили 30 октября днем памяти и каждый год накануне собираются у камня и читают по очереди имена. Последовательность настолько логична, что, кажется, разрывов в ней нет, но это не так. «Мемориал», камень и памятная дата – это все оттуда, из каких-то совсем давних позапрошлых времен. Перестроечные «Недели совести» – первая, легендарная, в ДК Электролампового завода на Яузе, когда показывали фильм «Власть соловецкая», а в фойе стояла зековская тачка для пожертвований и на стену предлагалось клеить фотографии и документы репрессированных – первый, еще бумажный памятник жертвам советского террора.
Россия нулевых экспериментировала с «согласием и примирением», и в новой идентичности гулаговской памяти места не нашлось
Между «Неделями совести» и нашим временем – именно разрыв, дыра. В порядке гипотезы можно назвать поворотной точкой президентскую предвыборную кампанию 1996 года – последний раз, когда о лагерях и расстрелах общество посредством телевизора и газет разговаривало каждый день как о самом важном событии национальной истории. Но вместо зековской тачки для денег тогда уже, как известно, была коробка из-под ксерокса, и трагедия, превращенная в утилитарное пропагандистское средство, лишилась всех свойств трагедии. Что такое ГУЛАГ? Это то, чем пугала пропаганда, когда говорила о Зюганове, то есть в любом случае то, о чем неинтересно думать и невозможно плакать. Россия поздних девяностых и нулевых экспериментировала с «согласием и примирением» (наверное, уже нужно уточнять, что Днем согласия и примирения с 1996 года назывался праздник 7 ноября, упраздненный в 2005-м в связи с учреждением Дня народного единства), изобреталась новая национальная идентичность, в основу которого государственные идеологи положили войну 1941–1945 годов. Места гулаговской памяти в этой идентичности уже не было. Особняк «Мемориала» в Малом Каретном переулке выглядел таким восьмидесятническим заповедником и учреждением не столько памятным, сколько правозащитным – на языке рубежа веков (и прежде всего – второй чеченской войны) это значило что-то почти заведомо нехорошее.
