Духоборы прибывают в Йорктон, Канада, 1902. Фото: Thomas Veitch Simpson // Wikimedia Common

Духоборы прибывают в Йорктон, Канада, 1902. Фото: Thomas Veitch Simpson // Wikimedia Common

Статья подготовлена в ходе и результате проведения исследования/работы (№ 20–01–024) в рамках программы «Научный фонд Национального исследовательского университета "Высшая школа экономики" (НИУ ВШЭ)» в 2020–2021 годах.

Все разумное божественно,

и все божественное разумно.

«Животная книга»

Название статьи соединяет два весьма далеких друг от друга символических выражения того, чем может быть человек. «Сила человеческая» — емкая формулировка сути верующего человека, данная в «Животной книге» русских духоборов в начале XX века; Homo Sacer — не менее емкое понятие, которое Джорджо Агамбен использует для разговора о человеке, лишенном государством какой-либо сути.

Современное государство присваивает себе человека на первом же этапе его существования: в момент рождения (или даже зачатия), самовластно определяя его национальную и социальную идентичность, ставя его дальнейшую жизнь в полную зависимость от места и обстоятельств, в которых он появился. Об этом факте присвоения государством человека уже на этапе его зарождения В.В. Розанов писал не просто как об экстраординарном явлении, а как о целой философии, в которой сталкиваются право человека на свою частную жизнь и жажда государства захватить его тело и жизнь в качестве собственности. Философ — единственный в России в начале XX века — защищал права незаконнорожденных детей и их матерей, указывая на чудовищность самого выражения — «незаконно рожденный человек», подчеркивая, что оно так же чудовищно, как выражение «незаконно умерший». (Если в отношении второго словосочетания тогдашнему обществу была очевидна его абсурдность, то в XX и XXI веках «незаконноумершие люди» становятся реальностью; эта фраза маркирует банальный факт всевластия системы. Именно власть решает во многих случаях, где и как должен умереть человек, давая «ему право» или «запрещая» умереть. В страшной шаламовской прозе отражен этот факт бесчеловечности системы, которая не позволяет умереть «незаконно», «без разрешения», сначала вылечивая, а потом расстреливая за голодовки, неудачные попытки самоубийства и так далее. Новые обертоны это выражение получает в биоэтике и биополитике, например, когда речь идет об эвтаназии. Здесь также ключевую роль играет не человек с его правом на собственную телесность, но политические, религиозно-моральные и этические принципы государственной системы.)

Именно государство утверждает человека в качестве полноценного члена общества или, напротив, делает его изгоем, иногда с самого момента рождения. Розанов настаивал, что не во власти людей или политического суверена распоряжаться правом человека быть или не быть частью народа. Это право он получает от родителей и от Бога самим фактом своего рождения. Сам Бог освящает зачатие и рождение дитя, и этот факт делает его гораздо более свободным и правым, чем наделение его гражданскими правами со стороны властей или духовными — со стороны церкви.

Подобные идеи лежали в основе учения русских духоборов, подвергавшихся репрессиям в царской России в середине XIX века — начале XX-го, ставших вынужденными беженцами в своей стране. «История духоборов — это история преследований, ссылок, страданий и изгнания — и что замечательно, стойкости человеческого духа. Их мирные принципы связаны с отказом от использования оружия, от провозглашения клятв на верность Александру III, когда русские войска вошли в Кавказ в 1877 году. В 1895-м произошло знаменитое сожжение оружия в трех отдельных районах Кавказа. … в результате бесконечных преследований духоборы были вынуждены эмигрировать в Канаду в 1899 году», — писал известный канадский ученый А.А. Донсков, один из современных потомков русских духоборов. Эмиграция была возможна в том числе благодаря активной помощи Л.Н. Толстого и его единомышленников (см. воззвание «Помогите!», опубликованное в Лондоне в 1897 году). Выбор Канады был сопряжен с желанием духоборов не раствориться в чужой стране, а иметь возможность сохранить веру и уклад, которые им были гарантированы властями страны.

Духоборы, которых власть и церковь считали «малограмотными сектантами», подобно философу Розанову писали: «Все дети от Духа божьего рождаются, а от человека воплощаются» (см. «Экзекуция. Рассказ Вани Баева из села Каменки»). Кстати, сами духоборы называли себя христианами: «Мы не желали, чтобы нас называли сектантами, потому что во времена Петра Великого, если кто знает историю, было много разделений, были хлысты, были штундисты, были малеваны, их тогда в презрение называли сектами». Протоиерей Тимофей Буткевич, подчеркивая невежество духоборов, в то же время указывал на то, что основы их учения, отраженные в «Животной книге», были изначально составлены для них «малороссийским философом Сковородой». В Псаломе 43 этой книги говорится об изначальной — природной — сути человека: «Первая вещь — плоть от земли. Вторая вещь — кость от камня. Третья вещь — жилы от корня. Четвертая вещь — кровь от воды. Пятая вещь — волоса от травы. Шестая вещь — глаза oт росы. Седьмая вещь — душа, есть образ Божий».

Русская философская и религиозная мысль не формально-юридически обосновывала естественные права человека, но исключительно духовно, сопрягая феноменальное (природное) и ноуменальное в целое — человеческую свободу. Толстой, подобно Розанову, встал на защиту не только определенных категорий населения, но всех людей, доказывая их природное/религиозное право на свободу и автономную жизнь в Боге. При этом его логика максимально схожа с розановской: человек священен по факту своего рождения, ибо в каждом человеке есть одно и то же божественное ядро (он называет его по-разному: сила жизни, сознание жизни или религиозное чувство — жизневера). Так как человек — результат соединения плоти и божественной воли, он и реализует в частной жизни какую-то высшую, неведомую ему самому общую цель. Для этого он должен природно-свободно подчиниться Высшему началу, сознательно живя по заповедям Христа и исполняя тем самым собственное предназначение.

Государство не может подменить собой волю Бога. Но оно может отобрать свободу как природную данность, захватить человека, от рождения и до смерти, в свои тиски. Для демонстрации этого факта Толстой занялся деконструкцией мира культуры, чтобы найти первоисток человеческого в самом человеке, естество жизни, скрытое за политикой, социальными ролями, наукой, стереотипами, пустыми словами и так далее. Для освобождения необходимо иметь «мужество самостоятельно пользоваться своим умом», опираться на свой разум, волю, долг, а не на автоматическое принятие мира, слов, идей как априорно истинных и не подвергаемых осмыслению/обсуждению или сомнению. Именно в проживаемом и переживаемом самим человеком проявляется его личность: мышление и самостоятельное понимание мира; жизненная рутинность и магический авторитет власти способны лишь закрепить автоматизм и гипноз Левиафана над человеком.

В XX веке разговор о суверенной природе человека был связан с фактом биополитики, состояния, когда государство занимается регулированием деторождения, снижения смертности, проблемами миграции и так далее или, как говорил Мишель Фуко, становится хозяином человеческого тела. Давление на современного человека только усиливается в XX веке: власть берет заботу о здоровье человека под свой тотальный контроль, управляя его физическим телом как социальным, а его жизнью (и смертью) как своей собственностью. Об этом феномене Дж. Агамбен сказал, как о парадоксе «включающего исключения» — когда голая жизнь (zoe) включается в политическое пространство посредством ее исключения. Агамбен показывает, что власть сама решает, кто относится к ее народу, а кто может с легкостью быть изгнан или даже убит, то есть самовластно исключает людей из общества.

Мне кажется, что современные понятия биополитики и биовласти могут быть востребованы в ретроспективном разговоре о русских духоборах, которые упорно отстаивали свое право на автономную от государства жизнь «первохристиан», определив ее как естественное состояние человека, верящего в Бога как в единое духовное начало, присутствующее в каждом и во всех людях, независимо от светской власти и ее законов. В третьем Псалме говорится: «Где Бог пребывает? В душах и сердцах человеческих (курсив мой — С.К.); аще мы друг друга любим, Бог в нас пребывает».

Судьба духоборов в России указывает на еще одно идеологическое обоснование права государства на жизнь человека, доминирующее в имперском сознании XIX века. В России быть народом, принадлежать к русской нации возможно не тогда, когда ты рождаешься на ее территории, но тогда, когда ты становишься носителем ее религиозного субстрата — то есть православным, принадлежащим православной церкви по факту родового крещения. Формально и на уровне деклараций мы знаем, что Россия — это многонациональная и многоконфессиональная страна. Фактически с 1833 года — начиная с официального закрепления политической триады: самодержавие, православие, народность — закрепляется не просто идея отождествления частных прав человека и права быть частью собственного народа, но идея того, что быть русским человеком, принадлежать этому народу и быть православным — это одно и то же. На уровне идеологии и даже философии определенного типа закреплен принцип равнозначности национального и религиозного, тогда как на уровне частной жизни человека — это далеко не одно и то же. По крайней мере, духоборы, будучи русскими людьми по рождению, никогда не ставили знака равенства между своими этническими корнями и своей верой. Более того, они не употребляли слово «русский» в самоопределении, но так обозначали православного. Себя же духоборы называли «сынами божьими», «христианами всемирного братства», «постниками» и так далее, не привязываясь ни к каким конфессиям.

Для них, как и для Л.Н. Толстого, жизнь должна проживаться только в соответствии с подлинной — естественной природой человека, которая определена единым для всех — духовным божественным ядром. Именно общее во всех нас «Я-сознание», или «жизневера» — как априорное чувство жизни — делает всех нас детьми одного Отца и позволяет практически реализовать заповеди Нагорной проповеди — любви людей друг к другу (всеобщее братство как ее основа), непротивления злу насилием (пацифизм как природно-божественное основание человека) и ненасилие как экологическую концепцию единения всех существ на земле. То, что они связывают свою жизнь с именем Христа, не означает их неприятия других вер или иного образа жизни. Здесь много общего у духоборов с Толстым, который определял Христа как лучшего из сынов Божиих, как человека, реализовавшего в своей праведной жизни главные принципы религиозного общежития: принцип любви, непротивления злу, автономии жизни человека, неподвластного рамкам мирских судов, и так далее. Один из руководителей духоборов — Савелий Капустин — развивал эту мысль как идею воплощения Бога сначала в тело Христа, а потом и в тело каждого человека. В этом смысле быть христианином — просто другое название «быть человеком». Однако чтобы жить как человек, необходимо быть свободным, а это значит — изменить свое отношение к системе господства и подчинения. Духоборы хотели невозможного: быть свободными внутри государства от него самого. Даже такой предвзятый исследователь-антисектант как протоиерей Буткевич описал их структуру как «жизнь на коммунистических началах… как подражание жизни первенствующих христиан».

Духоборы настолько ценят свободу и ненасилие, что даже слова «мать», «отец», «сын», «дочь» кажутся им проявлением неравенства и власти человека над человеком. Они предпочитают слова «родитель», «старичок», «родительница», «нянька», «хозяйка», используют личные имена и для больших, и для маленьких. Отказ от привычных имен в семье связан с нежеланием «власти большого над меньшим».

То есть духоборы определили свое гражданство не через понятие народа или нации — то есть по месту рождения, и не через принадлежность к официальной церкви — конфессии, и даже не по семейным основам, но через принадлежность к Христу и христианству — то есть через религиозную идентичность, которую они считали универсальной, в том числе позволяющей им быть абсолютно такими же гражданами своей страны, как и официально верующим — русским православным.

Государство и церковь отвергали духоборов только потому, что те выбрали приоритет естественного человека над искусственным — окультуренным миром условностей, автоматизмов, бюрократических законов. В политических категориях этот выбор можно, наверное, назвать анархическим, оппонирующим власти кесаря. Однако их анархия носит строго религиозный характер подчинения единому началу — Христу или жизни в Духе, и в этом смысле этот термин не имеет ни малейшего политического или нигилистического оттенка. Они, например, никогда не отрицали власти своего духовного лидера и добровольно подчинялись ему в общине. Более того, у них была распространена идея перевоплощения Христа в их лидеров. В этом смысле они были весьма далеки от толстовцев. (См. Иникова С.А. Роль «толстовства» и толстовцев в движении кавказских духоборцев 1890-х годов // Толстовский сборник, 2000.) С другой стороны, и толстовцев сложно отождествлять с анархистами. Например, Чертков неоднократно подчеркивал «монархическую власть» Бога над человеком и добровольное свободное подчинение ей. То же самое читаем и у духоборов. «Вопрос. Какому вы царю служить пойдете? Ответ. Царь есть Богь наш, который содеял спасение прежде веку по середи земли в поговорках и рассуждениях. Всемогущий, от пленения людей своих избавил; возвратил не со мздою понеже с дарами; таковому же царю главы наши приклоняются, а земному царю, — только мзды века сего» (Псалом 57).

Образ жизни духоборов поставил вопрос о политических законах, противоречащих божьим заповедям, от которых они стремились уйти вполне осознанно. Сделать это было возможным, только определенным образом организуя свою частную жизнь. Эта жизнь, как показал Толстой теоретически, а духоборы практически, могла быть основана только на разумном сознании, то есть на ясном понимании того, что такое человек и для чего он живет, то есть в чем смысл жизни.

Гонения сектантов и их духовное сопротивление показали, что лишение духоборов свободного права на веру означало по сути автоматическое лишение их гражданских прав. Поэтому постоянно возникали ситуации, когда у человека мира — в данном случае у истинного христианина, который по своей сути свободен от национальных границ, отказывается признать приоритет власти Кесаря над властью Бога, — не оказывается никаких гражданских прав и он становится практически полностью безвластным/беззащитным в своем государстве, автоматически исключен из народа. Именно такое состояние и есть Homo Sacer — то есть полная беззащитность людей; люди священны как изгои, как каста неприкасаемых в Индии, с которыми можно сделать все, что угодно, — вплоть до умерщвления — абсолютно безнаказанно, то есть на законных основаниях.

Духоборы были поставлены в положение неграждан и в итоге оказались сначала в статусе беженцев в своей стране. История на арену выдвинула автономных, простых и безымянных людей. Арендт назвала беженцев «авангардом» своего народа, показав, как, изгоняя определенные группы собственного народа из их страны, государство обрекает невольно на подобное изгнание и весь народ в дальнейшем. После изгнания и преследований духоборов на Кавказе и их последующей миграции в Канаду в 1895–1896 годах наступили страшные времена для всей России, когда 1,5 млн русских людей оказались за границей после революционных событий 1917 года. (Агамбен приводит впечатляющие цифры: «За короткое время из своих стран бежало 1,5 млн русских белоэмигрантов, 700 тысяч армян, 500 тысяч болгар, 1 млн греков, сотни тысяч немцев, венгров и румын». См. «Средство без цели. Заметки о политике».)

XX век воссоздает политическую философию, опираясь на образ беженца, мигранта, которым может стать каждый человек и в XXI веке, независимо от его убеждений и образа жизни. Такая история случилась с нашими народами после подписания Беловежского договора о распаде СССР в 1991 году. В одночасье миллионы русских, таджиков, грузин, армян и так далее оказались негражданами своей страны, беженцами из ниоткуда в никуда. Страна утратила свой статус, «слиняла за один день», и произошло массовое передвижение народов, потерявших не только свои гражданские, но и личностные права. За право идентифицировать себя с советским человеком, рожденным в СССР, нужно теперь расплатиться статусом совка — Homo Soveticus, быть обреченным на всеобщее презрение и духовное изгойство.

Как верно отмечал Агамбен, беженец разрушает тождество между своими статусами человека и гражданина, и именно беженец становится наглядным доказательством кризиса государственного суверенитета.