«Безумие как форма инакомыслия». Русский европеец Врубель в Новой Третьяковке

Большая, распростертая на трех этажах Новой Третьяковки выставка Михаила Врубеля, приуроченная к 165-летию художника, представляет его искусство в неожиданном ракурсе, прокладывая маршрут не от ранних работ к марочной классике, а напротив, от исполинских «Демонов», от знаменитых полотен, «сотканных» из крупных, подобных кристаллам, мазков, к камерным графическим вещам — портретам живых страдальцев, обитателей психушек: докторов, санитаров, надзирателей. И больных, каким был он сам.

Черно-белый перламутр

«Невольно думается, что окаменелые дочери Океана, веками покоясь на ложе песчаной парчи, ждали мастера, способного передать их древнюю, утонченную и болезненно-волнующую красоту, — мастера, которому они могли бы выдать свои тайны и свою мятежную хрупкость, потому что были безумны, как и он…». Это написал Николай Пунин, посвятивший Врубелю много эпитетов, проникнутых восторженным пафосом. Что, вообще говоря, было не характерно для Пунина. Но тут, кажется, Николай Николаевич настолько заразился от Врубеля вычурной яркостью образов, что даже не пытался скрыть недоуменного восхищения. Ибо речь шла о чуде — о последних рисовальных экспериментах художника с перламутровой раковиной.

Врубель получил раковину в подарок в качестве пепельницы. Предмет этот сохранился и прибыл теперь в Москву из Русского музея. Но живой перламутр меркнет рядом с рисованым, нанесенным углем или даже сформированным с помощью наклеенных друг на друга слоев бумаги, в сделанных в психиатрической лечебнице этюдах 1904–1905 годов. Один и тот же сюжет Врубель воспроизводил вновь и вновь, смирившись с аскетичной больничной обстановкой и добровольно ограничив себя в изобразительных средствах.

Но одновременно эти повторения и вариации были своего рода акцией, перформансом — таким же, как бесконечном дописывание и переписывание им «Демона поверженного», показанного сначала, в 1901 году, в Москве, а год спустя, в другом виде, на выставке «Мира искусства» в Петербурге. Он переписывал лицо и жест и когда Владимир фон Мекк уже купил картину, заплатив художнику 3 000 руб. «Эти «сеансы» были сплошным издевательством и дразнением, — брюзжал Александр Бенуа, — Врубель видел то одну, то другую черту своего божества, то сразу и ту, и другую, и в погоне за этим неуловимым он быстро стал придвигаться к пропасти, к которой его толкало увлечение Проклятым. Его безумие явилось логичным финалом его демонизма».

Как все просто, если следовать религиозным канонам: демон — падший ангел, по Бенуа — Дьявол. Но Врубель был нерелигиозен. К безумию его мы еще вернемся, а про Бенуа, раз уж зашла речь, грех не вспомнить, как впоследствии он пел уже оду: «Жизнь Врубеля, какой она теперь отойдет в историю, — дивная патетическая симфония, т.е. полнейшая форма художественного бытия». Отошедший в историю художник вошел в моду еще при жизни — хотя работать он уже не мог. И при жизни Врубеля на «Метрополь» вознесли майоликовую «Принцессу Грёзу» — ту самую, которую десятью годами раньше обругал другой Бенуа — брат Александра Альберт. Возглавлявший в 1896 году жюри Академии, утверждавшее произведения для XVI Всероссийской промышленной и художественной выставки в Нижнем Новгороде, Альберт Бенуа был настолько возмущен заказанными для нее Врубелю и еще недописанными панно, что сочинил форменный донос, назвав их чудовищными и декадентскими. От панно отказались, а Савва Мамонтов, рассвирепев, их купил. Эти панно были — былинный «Микола Селянинович» (местонахождение неизвестно) и хранящаяся сегодня в Третьяковке «Принцесса Грёза» на сюжет модной тогда пьесы Ростана. Панно доработали в итоге под наблюдением Врубеля Коровин с Поленовым. «Они так талантливы и интересны, — признавался Поленов, — что я не мог устоять».

Середина 1890-х — это был момент успеха, максимально возможного в жизни Врубеля, которую не получается оценивать в принятой системе координат. Влюбленный в прекрасную Надежду Забела — певицу, впервые увиденную им в опере «Гензель и Гретель» и легко опознаваемую в «Принцессе Грёзе» (и в «Царевне Лебеди», и много где еще) будущую жену, — он был счастлив. Уже написал «Демона сидящего», существовал постоянный заказчик — Мамонтов, участие которого обеспечивало и другими заказами, позади были первые выставки.

Врубель М.А. Демон (сидящий). 1890. Холст, масло. Поступило из собрания В.О. Гиршмана. 1917

Пресс-служба ГТГ

А «раковины» Врубеля — это был закат, но все так же свидетельствовавший о верности автора своему методу, противоречащему, конечно, принятой логике. По Врубелю, «форма — главнейшее содержание пластики». Он лепил форму, добивался в черно-белых рисунках абсолютной иллюзии свечения и цветных переливов. «Я уверен, что будущие художники совсем забросят краски, будут только рисовать итальянским карандашом и углем, и публика научится в конце концов видеть в этих рисунках краски, как я теперь их вижу».

С будущим Врубель погорячился. Но, покидая последний зал нынешней выставки, в котором висят те самые «раковины», и карандашная, из частного собрания, «Любовь» (она же «Поцелуй»), где Врубель приник к жене, и их одежды как будто провозглашают спешащий на смену модерну авангард, и там же висит последний, кажущийся живописным пастельный автопортрет с наклеенной папироской, — очарованные зрители почти забывают о том, что выставлено наверху, в начале экспозиции. О «Демонах» и разных версиях «Сирени», о монументальных панно и сказочной майолике — обо всем, что складывается в хрестоматийное представление о художнике, знакомом с детства и теперь дополненным его другим «я» — трагическим обитателем лечебниц для душевнобольных и за четыре года до смерти совсем ослепшим. Безумным, с целом букетом болезней — они были фоном жизни Врубеля и определили его судьбу.

Врубель М.А. Купава. 1897–1900. Майолика, роспись в два цвета, восстановительный обжиг. Приобретена в 1930 г. Правлением Государственной Третьяковской галереи у М.С. Морозова

Пресс-служба ГТГ

Европейский художник

Попытка показать «безумие Врубеля не как болезнь, а как форму инакомыслия», предпринятая кураторами выставки Ириной Шумановой, заведующей отделом графики XVIII-XX веков ГТГ (последняя реплика принадлежит ей), и приглашенным из Эрмитажа Аркадием Ипполитовым, заслуживает восхищения и кажется единственно возможным способом говорить о художнике, в работах которого «мы видим, как синяя ночь медлит и колеблется побеждать, предчувствуя, быть может, свое грядущее поражение». Это из речи Александра Блока, произнесенной на похоронах. Блок напоминает, что учителем Врубеля «был золотой Джиованни Беллини». И тут самое время воскликнуть подобно булгаковскому Мастеру: «О, как я угадал!» Потому что старые итальянцы, увиденные Врубелем в молодые годы в их родной среде, как раз и есть его главные учителя. И сам он — это следует из выставки — европейский художник, которому много лет старались пришить исконно русские корни. Но не вышло, и понятно почему.

Врубель М.А. Пан. 1899. Холст, масло. Приобретено Советом Третьяковской галереи у Я.Е. Жуковского. 1907

Пресс-служба ГТГ

Михаил Александрович Врубель (1856–1910), по отцу дворянин из старого польского рода, очень рано лишившийся матери, но получивший достойное воспитание и приобщенный к искусствам благодаря обожавшей его и сестру мачехе, еще до Императорской академии художеств окончил юридический факультет Петербургского университета. Он говорил чуть ли не на восьми языках и обладал феноменальной зрительной памятью. Сестра Анна вспоминала, что когда в Саратов, где они какое-то время жили — семья часто переезжала из-за службы отца — привезли копию «Страшного суда» Микеланджело, увидевший ее мальчик дома воспроизвел фреску в деталях.

Рисунку учился у великого Павла Чистякова, учителя Серова, с которым свел знакомство в Академии. «Узнав, что я нанимаю мастерскую, двое приятелей, Серов и Дервиз, пристали присоединиться к ним писать натурщицу в обстановке renessance, понатасканной от Дервиза, племянника знаменитого богача, акварелью. Моя мастерская, а их — натура. Я принял предложение», — так описывал 27-летний Михаил Врубель историю создания «Натурщицы в обстановке Ренессанса» (1884). Ее, увы, нет и не может быть на выставке: вместе со многими другими работами Врубеля она находится в Киеве. И спасибо, что Киевская картинная галерея предоставила возможность напечатать репродукции в изданном к выставке объемном томе.

По той же причине сегодня невозможна и ретроспектива Врубеля. Между тем, в Киеве не просто хранятся его важные вещи. Киев, куда почти выпускник питерской Академии (он так и не доучился) был приглашен Адрианом Праховым, специалистом по древними христианским памятникам, для реставрации росписей Кирилловской церкви (XII века) и Софийского собора, сыграл едва ли не определяющую роль в становлении Врубеля как художника и в его судьбе.

Врубель М.А. Серафим. 1904–1905. Бумага, акварель, уголь, графитный карандаш

Пресс-служба ГТГ

Ему предложили самостоятельно расписать в Киеве Владимирский собор. И хотя эскизы — все, кроме орнаментов — не приняли, заявив, что для таких фресок «надо построить собор совершенно в особенном стиле», то, что он успел сделать в Киеве — не просто реставрация, которую тогда понимали совсем иначе, чем сейчас. Он дописывал старых мастеров, сочиняя все вплоть до лиц. Лука в «Сошествие Святого Духа на апостолов» — это он сам, одним из апостолов стал Адриан Прахов, Богоматерью стала жена Прахова Эмилия, в которую Врубель был болезненно влюблен. «Я любил женщину, она меня — нет, — оправдывался он перед Константином Коровиным, близким другом, объясняя следы от ножа на своем теле. — Вернее, даже любила, но многое мешало ее пониманию меня. Я страдал в невозможности объяснить ей это мешающее. Я страдал, но когда резал себя, страдания уменьшались».

Врубель М.А. Ангел. 1889. Эскиз. Фрагмент композиции «Воскресение». Картон, итальянский карандаш, гуашь. Пост. в 1927 из ГМФ

Пресс-служба ГТГ

На деньги, заработанные в Киеве, он сбежал от страданий в Италию и был очарован. «Я не видал еще так чудно нарисованного и написанного тела, как его Себастьян», — писал он сестре о Беллини, оправдывая свой девиз Il vera nel bella — «истина в красоте». Можно предположить, когда Врубель от него не то что отказался, но, скажем так, пришел к новому пониманию красоты. Это 1901 год: родился сын, названный в честь Мамонтова Саввой, с «заячьей губой». Бесконечно любимый, обожаемый мальчик, чей младенческий портрет — скорбное лицо с испуганными, округлившимися от страха глазами — словно предсказал его судьбу: Савва умер двухлетним, простудившись по пути в Киев.

Неизвестный диагноз

Следствием рождения сына стала первая тяжелая депрессия, с буйством, запоями, разрыванием на себе одежд, приступами мании величия. Забела, звезда частных опер и Мариинки, на время оставила сцену, чтобы быть с сыном, и мужу пришлось одному обеспечивать семью, с чем он не очень справлялся. Смерть ребенка вызвала новое помешательство. Что это была за болезнь, гадают до сих пор — медицинские документы Врубеля большей частью пропали. Помимо шизофрении и биполярного расстройства, в списке предположительных диагнозов фигурирует нейросифилис, к которому мог привести подхваченный в молодые годы и нелеченый сифилис. Сделанное по симптомам Бехтеревым и подтвержденное Сербским, это заключение не довели до сознания художника, у которого болезнь, казалось, растворялась в искусстве.

«Во всех движениях Врубеля было заметно явное расстройство, — свидетельствовал 32-летний Валерий Брюсов, ставший в 1906 году его последней моделью (издатель Рябушинский заказал портрет модного символиста). — Но едва рука Врубеля брала уголь или карандаш, она приобретала необыкновенную уверенность и твердость». Поклонявшийся Врубелю поэт, посвятивший «Демону поверженному» стихи («Простертых крыльев блеск павлиний/ И скорбь эдемского лица!»), очень расстроился, увидев, что Врубель уничтожил фон почти готового портрета и стер пол-лица, которое принялся восстанавливать, но рука и зрение изменяли ему. Это, однако, не помешало Брюсову признаться: «Свою встречу с Врубелем считаю в числе удач».-

Что еще почитать:

Возвращение Левитана. Почему покупка галеристом Овчаренко дома-мастерской художника — очень хорошая новость

«Нам надо бороться за право оплакивать жертв». Архитектор Даниэль Либескинд — о выставке про романтизм в Новой Третьяковке, исторических травмах и поисках свободы

Как будто навсегда. Выставка в Новой Третьяковке, посвященная застою, зарифмовалась с перспективой, от которой тошнит примерно так же