Александр Петриков специально для «Кашина»

Данное сообщение (материал) не ставит под сомнение решающий вклад Красной армии в разгром фашистской Германии и не преследует своей целью реабилитацию нацизма.

Два года назад Тверской суд и Мосгорсуд последовательно отказали бывшему следователю по особо важным делам Генпрокуратуры Игорю Степанову, который судился со своим бывшим работодателем по поводу ведомственной медали, носящей имя советского прокурора Романа Руденко. Степанов требовал упразднить медаль, поскольку Руденко в период большого террора 1937–38 гг. входил в одну из региональных троек НКВД на Украине и, по некоторым данным, даже лично участвовал в убийствах безвинных людей. Три недели назад спор о Руденко продолжился в Новосибирске — там городской худсовет, ссылаясь опять же на участие в тройке (а также, на всякий случай, на технические недоработки проекта), отказал прокуратуре в установке в центре города бюста Руденко, который она планировала поставить по случаю 300-летия надзорного ведомства. Спор не окончен, в газетах пишут, что Руденко «рекомендован Москвой», и худсовет, скорее всего, продавят. Но пока не продавили — советский прокурор остается классической спорной фигурой. Для части общества — большевистским палачом, для другой части (и прежде всего для государства) — заслуженным героем Великой Победы, обвинителем от СССР на Нюрнбергском процессе, 75-летие которого в этом году было отмечено в России беспрецедентно широко.

Но, наверное, чтобы спорить об этой спорной личности, разумнее было бы прежде всего определить предмет спора. Тройки тридцать седьмого года — зло, бесспорное даже для советских реваншистов, инструмент бессудных расправ над выхваченными наугад ни в чем не виноватыми людьми, советская инквизиция. Даже Владимир Путин при всем его почтении к советскому наследию время от времени открывает памятники жертвам «массовых политических репрессий» (советский эвфемизм, означающий как раз большой террор), то есть жертвам, в том числе, Романа Руденко, в чьей биографии участие в тройке — черная страница, а Нюрнберг, как считается, белая. Но так ли велика разница?

Советский прокурор Роман Руденко, какой бы спорной личностью он ни был, профессию не менял никогда, и призванию своему был верен и в 1937 году, и в 1946-м, и после 1956-го, когда он, уже будучи генпрокурором, вполне успешно занимался ревизией всех прежних неправосудных приговоров. Это действительно был настоящий советский прокурор, всю жизнь занимавшийся одним и тем же — выполнял политические решения своего партийного начальства, переводил их на язык юридических документов; когда было надо — убивал, на другом историческом витке — реабилитировал, но право в любом случае там, как говорится, и не ночевало.

Почему советские и неосоветские государственники так фетишизируют именно Нюрнберг — в общем, понятно. Если смотреть именно на историю советской (да и нынешней постсоветской) судебной системы, то Нюрнберг был единственным случаем, когда отечественное фиктивное правосудие, заточенное под «московские процессы» и «шахтинские дела», оказалось вдруг конвертируемым и признанным другими (не будет преувеличением назвать их настоящими в сравнении с тем, что было в СССР) судьями и прокурорами — теми, в париках и мантиях, которых наш палаческий класс до того видел только в трофейных судебных драмах. Комплекс туземца, говоря совсем грубо. И гораздо более интересный вопрос здесь — по какой причине (месть немцам? природное лицемерие? остаточный союзнический долг перед советскими?) западные рыцари права решили сыграть в Вышинских и Ульрихов, согласившись воспроизвести именно их практику политического судилища с заранее предрешенным приговором под видом обычного состязательного процесса. Для раздела Германии, для репараций, для перекройки границ достаточно было межсоюзнических соглашений в Ялте и Потсдаме, а если уж так необходимо было повесить Геринга и других, едва ли бы кто-то протестовал, если бы это сделали по приговору полевого трибунала любой из победивших армий или без суда вовсе. Большой международный суд над нацистскими лидерами по факту оказался прежде всего показательным пропагандистским и символическим мероприятием, стоящим в том же ряду, что и мытье мостовой после прогона немецких пленных по Москве и бросание немецких знамен к подножию мавзолея. Наверное, называть этот суд преступлением против человечности было бы перебором, но и торжеством человечности он, безусловно, не был.

Безоговорочная капитуляция — сама по себе приговор. Экстремальная (по сравнению с любым мирным договором или «обычной» капитуляцией) форма завершения войны, не оставляющая побежденным вообще ничего. Не будь международного суда, кто-то вслед за Гитлером покончил бы с собой, кто-то был бы растерзан на месте солдатами или кем-нибудь еще, кто-то был бы обречен на изгнание и вечный страх быть убитым или похищенным. Вместо этого союзники решили победить всех еще раз в специально собранном суде. Советская сторона, в активе которой к тому времени уже была бессудная расправа над царской семьей в 1918 году и зачистки в покоренных Литве, Латвии и Эстонии в 1940-м (латвийский президент Ульманис умер на лагерной пересылке в начале войны, останки его до сих пор не найдены; эстонский президент Пятс на несколько лет переживет Сталина и будет замучен до смерти в тверской тюремной психбольнице), смогла убедиться, что эти, как могло казаться раньше, нетипичные для западной цивилизации варварские практики расправ над побежденным на самом деле вполне приемлемы и для демократических систем. Именно в этом смысле Нюрнберг 1946 года стоит считать политической и моральной победой советской стороны, доказавшей в том числе и самой себе конвертируемость советской традиции показательных процессов.

Едва ли кто-то при этом не понимал, что единственное реальное право, по которому судили немецких лидеров — это было право победителя, право сильного, гораздо более грубая сущность, чем то, что исторически принято называть правосудием, и уж в этом-то смысле никакого торжества справедливости не случилось. Очевидно, хорошо, что право сильного осталось за более доброй стороной военного противостояния, а жертвами стали силы зла — но это совпадение никак не делает саму процедуру более бесспорной и честной. А вот как прецедент Нюрнбергский суд так и остался недооцененным. Все последующие случаи пленения или убийства глав государств и правительств внешними акторами — прямое следствие именно Нюрнберга. Возможно, не будь нюрнбергского прецедента, власти ФРГ не решились бы сажать в тюрьму Эриха Хонеккера, и Слободан Милошевич жил бы до сих пор в какой-нибудь сербской деревне или под Москвой. Пресловутая «Гаага», которой так любят грозить современным диктаторам их оппоненты — она родом из Нюрнберга 1946 года, и по-хорошему, российской власти (тем более что она, как известно, владеет искусством умолчания лучше многих) не стоило бы лишний раз вспоминать вслух об этом прецеденте. Забыть имя Руденко, забыть слово «Нюрнберг». Тщеславно гордясь тем, что однажды западные державы посадили советских судей и прокуроров за один стол с собой, нынешнее российское государство не отдает себе отчета в том, что тем самым оно признает саму по себе допустимость международного суда в том числе и над собой — когда чье-нибудь право сильного перевесит.