Город Новая Каховка после разрушения ГЭС
Фото: соцсети
Как это почти всегда и бывает в дни страшных катастроф и несчастий, психику, из последних сил сопротивляющуюся чувству беспросветного ужаса, добивают и навсегда застревают в нас острыми осколками отдельные, далеко не всегда первостепенные детали. Ну, вроде, например, знаменитой детской коляски на Одесской лестнице в Эйзенштейновском «Потемкине».
Вот так я, читая все, что удалось обнаружить про катастрофу, получил проникающее ранение от сообщения про затопление зоопарка в Новой Каховке.
У человеческого воображения, сколь бы широким диапазоном оно ни располагало, все равно есть границы.
Каюсь, мне не всегда хватает воображения, достаточного для того, чтобы охватить разумом и чувством масштабы такого бедствия. Мне трудно представить себе ощущения тысяч людей, в одночасье лишившихся жилья, оставшихся без электричества и воды, потерявших близких. Надеюсь, что это все же не бесчувствие, а, например, автоматическая блокировка психики.
Но вот я читаю:
«Погибли около 300 животных, которых наши новокаховчане знали и любили. Обезьянки Анфиса и Чарлик, пони Малыш, осел Ося, еноты Мишка, Леля и Динька, попугай Веня, ворон Рома, сурки, камерунские козы, овцы, попугаи, морские свинки и многие другие наши маленькие любимцы. Спаслись только пара лебедей и утки».
Читаю и все себе представляю. Представляю себе бьющихся в запертых клетках живых существ. Слышу отчаянный крик каждого из них на своем языке — на обезьяньем, на ослином, на попугайском, на овечьем…
Они не люди, они животные. Но у них есть имена. И это как-то особенно ранит.
Женщина в подтопленном доме в Херсонской области
Фото: Евгений Малолетка
Приходилось ли вам задумываться о том, почему, по какой такой непонятной причине едва ли не самым популярным и фольклорообразующим произведением русской литературной классики является Тургеневский рассказ про утопленную дворняжку? Не по той ли самой?
Еще задолго до того, как в шестом, кажется, классе я прочитал «Муму», я стал случайным свидетелем сцены, повлиявшей, — я в этом уверен, — на мое дальнейшее сознание и, если угодно, отношение к жизни.
Я рос в коммунальной квартире, где жизнь каждой семьи была у всех на виду. Как и в каждой коммуналке роль базарной и вместе с тем соборной площади играла кухня. Кухня с ее руганью, котлетным дымом, женским трёпом, мужскими матюжками и детскими «прятками».
Много чего я увидел и услышал на той кухне. А однажды, когда мне было лет семь или восемь, я стал свидетелем того, как милиционер Левченко, (тот самый, который, когда брился перед зеркалом, приговаривал «Ну, если я не парень, то девки зажрались»), тот самый Левченко прямо у всех на виду утопил в ведре трех новорожденных котят. Дело по тем не сентиментальным временам вполне рутинное.
Все, и я в том числе, наблюдали за этой сценой молча, и лишь пара особенно чувствительных теток сокрушенно качали головами. Одна из них, помню, даже вытирала влажные глаза фартуком. Всплакнула ли она от этой сцены, или оттого, что в этот же момент резала лук для котлет, неизвестно, да и не важно.
Котята были помещены в крепко завязанный мешочек, вроде того, куда я клал свои галоши, входя в школу, и откуда их вынимал, когда из школы выходил.
Мешочек этот с котятами внутри, а также и с половинкой кирпича для веса, был опущен в старое ведро и несколько минут, пока в мешке не затихло шевеление, придавливался с помощью палки ко дну, чтобы не всплывал.
Пока все это происходило, кошка Санька, их мамаша, вопила за дверью совершенно человеческим голосом и с такой же не по-кошачьи мощной силой рвалась в кухонную дверь, которую тот же Левченко не без труда удерживал ногой.
Сейчас я не стану врать, будто я пережил тогда какое-то особое потрясение, вроде того, какое пережил персонаж рассказа Льва Толстого «После бала».
Мне казалось тогда, что никакого особого потрясения и вовсе не было. Точнее так: я не позволил себе его иметь. Потому что не девчонка же я в конце концов. Что, вообще, такого-то: обычное, мол, дело. Котят иногда топили, это было известно.
Но, судя по тому, насколько часто я в разных биографических и культурных обстоятельствах об этом вспоминаю, травма, конечно же, была. И была она незаживающей. И слава богу, что она была. И слава богу, что она есть!
Ну, а дальше — упомянутая уже мученица «Муму». А дальше — «Дед Мазай и зайцы». А дальше — вялотекущая, но постоянным фоном сопровождающая меня по жизни тема «Животные и вода».
На улицах Херсона, район Корабел
Фото: Валентина Гурова/Общественное Николаев
Вот и теперь. Вот и теперь я вижу, как огромный, раздутый до циклопических размеров милиционер Левченко засовывает в огромный темный мешок обезьянок Анфису и Чарлика, пони Малыша, ослика Осю, енотов Мишку, Лелю и Диньку, попугая Веню, ворона Рому и прочих львов, орлов, куропаток и рогатых оленей. Да и людей уж заодно — что, люди не звери, что ли!
Я вижу, как он бестрепетной рукой прижимает их всех ко дну исполинского ржавого ведра, покуда они не перестанут шевелиться, кричать, дышать, жить.
И я слышу из-за запертой двери отчаянный вопль их матери, обобщенной кошки Саньки.
И все же сквозь навалившийся кошмар я нахожу в себе силы, чтобы порадоваться тому, что спаслась, слава богу, пара лебедей. И утки тоже. Ну, хотя бы они, хотя бы они…