Евгений Пригожин покидает штаб в Ростове-на-Дону после завершения мятежа
Фото: Pool /Wagner Group / Global Look Press
«Что это было?» — недоуменно спрашивают друг у друга граждане, оглушенные, как речные рыбы динамитом браконьера, недавними не вполне, мягко говоря, ординарными событиями. Неординарными даже на фоне нашего и без того совсем не скучного времени.
«Что это было?» — главный на сегодняшний день вопрос, начисто сместивший со своих насиженных мест вековечные русские вопросы, такие, как «Кто виноват?», «Что делать?», «Кто последний?» и «Как ты после вчерашнего?»
На этот вопрос, так же, как и на еще один, проклятый, гоголевский отчаянный вопрос «Куда несешься ты?», ответа нет.
Впрочем, уже заметно утихает амплитуда раскачавшегося, как цирковые качели, и опасно накренившегося воздуха. Скоро все утихнет и войдет в привычные до постылости берега. Скоро все, как обычно, всё забудут. Вроде как у Пастернака: «На кухне вымыты тарелки. Никто не помнит ничего».
Ну, а если не забудут вовсе, то сочтут все это оптическим обманом. И снова из памяти выскакивает подходящая цитата. На этот раз из Хармса. Цитата, которая, как это часто бывает у больших поэтов, умеет наиболее емко и убедительно если не объяснять, то по крайней мере описывать не только то, что происходит «здесь и сейчас», но и события грядущих времен:
«Семен Семенович, опять надев очки, смотрит на сосну и опять видит, что на сосне сидит мужик и показывает ему кулак. Семен Семенович не желает верить в это явление и считает это явление оптическим обманом».
Да, коллективный и индивидуальный «Семен Семенович» действительно «не желает верить в это явление».
Это, конечно, совсем не хорошо, но мы постепенно начинаем привыкать к постоянному повышению градуса творящегося вокруг нас зловещего абсурда. Мы начинаем привыкать к тому, что этот абсурд невозможно не только объяснить в сколько-нибудь рациональных категориях, но и даже сколько-нибудь достоверно и жизнеподобно описать.
Видимо, кто-то это понимает. Видимо, кого-то это ничуть не удивляет. Видимо, кому-то ведомы правила и приемы, по которым выстраиваются невидимые миру сюжетные линии, подземные течения изощренной мысли, могучий, но до поры до времени скрытый от нескромных профанных взглядов подтекст.
Мы же с вами, люди простодушные и неискушенные в этих делах, ощущаем себя то ли Д`Артаньянами на латинском диспуте, то ли Наташами Ростовыми на оперном спектакле, столь гениально «пересказанном» Львом Толстым в одном из самых моих любимых мест в одном из самых моих любимых романов.
Вот это место, даже само цитирование которого сразу же утешает и слегка примиряет с реальностью — с той, какая она есть:
«Во втором акте были картины, изображающие монументы, и была дыра в полотне, изображающая луну, и абажуры на рампе подняли, и стали играть в басу трубы и контрабасы, и справа и слева вышло много людей в черных мантиях. Люди стали махать руками, и в руках у них было что-то вроде кинжалов; потом прибежали еще какие-то люди и стали тащить прочь ту девицу, которая была прежде в белом, а теперь в голубом платье. Они не утащили ее сразу, а долго с ней пели, а потом уже ее утащили, и за кулисами ударили три раза во что-то металлическое, и все стали на колена и запели молитву. Несколько раз все эти действия прерывались восторженными криками зрителей.
…
В четвертом акте был какой-то чорт, который пел, махая рукою до тех пор, пока не выдвинули под ним доски, и он не опустился туда».
Это место, которое, как известно, является само по себе наиболее наглядным образцом фирменного толстовского приема, которому Виктор Шкловский дал ставшее крылатым название «остранение», — это место я вспоминаю всякий раз, когда читаю или слушаю очередные новости политической, общественной, культурной жизни своего сошедшего с рельс отечества.
Толстой своим рентгеноскопическим зрением различал абсурд и бессмыслицу в том, что «культурным сообществом» того времени воспринималось как высокое искусство, где царили гармония, ритм, порядок, осмысленность всех телодвижений и вообще красота как она есть.
Мы же сегодня невольно пытаемся, — причем тщетно, — различать если не красоту и не гармонию (об этом забудьте), то хотя бы приблизительные, хотя бы минимально достоверные мотивации жестов и высказываний.
Простодушный наблюдатель видит и слышит во всем этом абсурдную, утомительную для психики и оскорбительную для вкуса какофонию. Примерно, как толстовская Наташа, привыкшая к другой логике событий и телодвижений, к другой оптике, к другим представлениям о ритме и порядке, об осмысленности и красоте.
Другой же, как бы искушенный, опытный и проницательный, воспринимает все это на, как говорится, голубом глазу. Потому что «так положено», потому что «так принято», потому что «так теперь носят», потому что «ты вообще многого не понимаешь», потому что «там виднее», потому что «не нашего это ума дело», потому что «а как ты хотел», потому что «не все так однозначно», потому что «не рассуждать надо, а сплотиться вокруг», потому что «и вообще».
