
Оказание помощи пострадавшим во время артобстрела Ленинграда. Декабрь 1943 года
Фотограф не установлен. РГАКФД. Арх. № 0-257338
С разрешения издательства «НЛО» мы публикуем несколько отрывков из вышедшей в серии «Научная библиотека» книги Ирины Паперно «Осада человека. Записки Ольги Фрейденберг как мифополитическая теория сталинизма».
Классический филолог и теоретик культуры Ольга Михайловна Фрейденберг (1890–1955) оставила огромный корпус автобиографических «записок», по сей день не опубликованный. История жизни двоюродной сестры Бориса Пастернака — жизни, совпавшей с революцией, двумя мировыми войнами и террором, — это бытовая хроника, написанная исследовательницей, которая стремится понять и объяснить читателю будущего ту форму правления, которую ей довелось застать. Ирина Паперно поставила перед собой задачу не только создать путеводитель по страницам хроники, но и реконструировать политическую теорию сталинизма, которую Фрейденберг последовательно разрабатывала в своих «Записках», — теорию, сравнимую с тем, что в другой форме создала Ханна Арендт. Трезвый и беспощадно-честный анализ происходящего, проводимый Фрейденберг в её записях, помогает лучше понять, как люди живут, когда власть проникает «в самое сердце человека, удушая и преследуя его везде, даже наедине, даже ночью, даже в своем глубоком „я»».
«Как мы жили? Как мы прожили эти годы?»
Фрейденберг начала писать свою блокадную хронику 3 мая 1942 года, и начала с рассказа о первом дне войны, 22 июня 1941 года.
C первых страниц она систематически документирует разворачивающуюся катастрофу, фиксируя внимание на двойном бедствии: «война с Гитлером» и «наша политика», которая «никому не внушала доверия». Она описывает беспорядочную эвакуацию, насильственные дежурства и рытье окопов, воздушные бомбардировки и артиллерийские обстрелы: «С бесчеловечной жестокостью немцы убивали ленинградцев»; «[н]есчастья города усугублялись тем, что власти маскировали военные объекты телами горожан». Описывает исчезновение продуктов с прилавков магазинов и провал государственной системы распределения:
«День за днем, неделю за неделей человеку не давали ничего есть. Государство, взяв на себя питание людей и запретив им торговать, добывать и обменивать, ровно ничего не давало».
Описывает состояние дома: прекращение работы водопровода и канализации зимой 1941/42 года, унизительную зависимость от «дворничихи» и «управхозихи». Описывает положение в своей семье: мучительные сомнения об эвакуации (уезжать или не уезжать), борьбу за «рабочую карточку» и «академический паек». (Они с матерью долго питались запасами консервов, заготовленных в 1937 году для посылки арестованному брату, но эти запасы подошли к концу.) Описывает все более напряженные и мучительные отношения с матерью, которая «становилась очень раздражительна». Описывает и ежедневные совместные «радости»: утренний горячий чай, суп, вечерний «„миг вожделенный» у печки».
Фрейденберг описывает блокадный быт с тщательностью антрополога или этнографа и рассматривает происходящее — и в городе, и в семье — в политической перспективе, причем с первой страницы ее занимает «теоретическое значение случившегося».
Вскоре она делает тотальное обобщение о блокаде как ситуации полной несвободы: «Не было ни у кого ни в чем ни выбора, ни возможности свободы, ни избежанья».
Продолжая описывать каждодневный быт и разворачивающиеся события в хронологическом порядке, 27 мая 1942 года Фрейденберг дошла до дня, в котором велось повествование («сегодня»), и рассказ о недавнем прошлом ненадолго обратился в дневник. «27 мая 1942. Ночью был налет. Мама плохо спала „от мыслей»…» (И мать, и дочь мучительно обдумывали возможность эвакуации.) В этот день, как и в другие дни, она описывает состояние своего тела, измененного голодом:
«Я измучена. Сегодня одела детское свое пальто. <…> Меня уже, в сущности, нет. Мое тело заживо истаяло. У меня структура восьмилетнего ребенка».
Она говорит о катастрофе и сомневается в будущем: «Этой катастрофе пора взглянуть в глаза. Чего ждать, на что надеяться?» Она приравнивает каждодневную жизнь в блокаде к заключению в тюрьме или концлагере, обвиняя при этом и советскую власть, и мать: «Сталинский кровавый режим и слепота матери замучили, как в застенке, мою жизнь. <…> Так должен себя чувствовать мученик концлагеря…» Метафора тюремного заключения, или концлагеря, проходит через все блокадные записки.
Ольга Фрейденберг. Петербург, между 1905 и 1907 годами
freidenberg.ru
Странно, что филолог-классик так удивлена блокадной жизнью. Античные тексты полны описаний не менее страшных осад. Видимо, раньше не накладывала текст на жизнь.
Текст здесь соотносится с анализом примерно так:
"И было такое ощущение, что красное было длинным", - пишет Файденберг.
"Это ярко иллюстрирует, что для Файденберг красное было длинным", пишет Паперно.
Мне кажется, лучше бы сами дневники переиздали, они-то точно заинтересовывают.
Какая-то загадочная история с Дневниками Ольги Михайловны Фрайденберг.
Уже давным-давно они обнаружены. И специалистами, и родственниками они прочитаны. И, практически всеми, с ними ознакомившимися, признаются абсолютно уникальными и выдающимися, но... а вот дальше и начинается эта странная загадочность.
Представленная здесь книга, это не Дневники Ольги Михайловны в чистом виде.
Это комментарии Ирины Паперно этих Дневников и некоторые цитаты из этих дневников.
Ирина Паперно, как-то так осторожно пытается объяснить и подвести нас, читателей к собственно цитируемым текстам Ольги Фрайденберг.
При этом, сами тексты Дневника, стилистически, просто блестящие.
Точные, ёмкие, образные.
Возникает даже парадоксальный эффект.
Человек пишет о страшных, ужасных, порой просто отвратительных вещах,
но пишет так, что от процесса чтения, освоения самого текста, получаешь эстетическое наслаждение.
Похоже, что в этой книге Паперно, нет каких-то необходимых в данном случае вводных.
А Ольга Фрайденберг, это один из поздних детей "Серебряного Века".
Везде пишется, где и как она училась, но гораздо важнее, какой был круг её общения.
Борис Пастернак - это частный и её личный случай.
Но его папа, а её дядя - Леонид Пастернак.
А он известный художник, академик Российской Академии художеств, участник объединения "Мир Искусства", преподаватель Московского училища живописи, ваяния и зодчества.
И круг её, Ольги, общения и общения семьи Пастернаков, это столичный мир художников, писателей, поэтов, философов - цвета тогдашней российской художественной и интеллектуальной элиты.
И вот со всем этим своим художественным и интеллектуальным багажом, она оказывается в государстве рабочих и крестьян.
А потому падать в тюремный мир и быт ленинградской блокады ей пришлось не с деревенской лавки (оттуда это и не падение даже, а так, лёгкая прогулка), а с дубовой лестницы библиотечной комнаты с книгами в дубовых же шкафах, в профессорской (отдельной) квартире на Екатерининском канале (это совсем рядом с Невским проспектом).
И место профессора Ленинградского института философии, литературы, и заведующей кафедрой классической филологии она, судя по всему, получала совсем не просто так.
Может быть, кто-то не знает, но все эти гуманитарные университеты, факультеты и кафедры в советской, сталинской империи, это был ещё тот "гадюшник".
За тёплое место под советским солнцем, подсидеть коллегу, или, ещё лучше, написать на коллегу-конкурента донос - это было просто "святое дело".
Так что окружали её, отнюдь не ангелы.
Скорее всего, и она сама, при такой жизни, чистым ангелом во плоти, не была.
Да и личная её, частная жизнь, судя по всему, была совсем не проста.
Кроме детской романтической любви к кузену - Боре Пастернаку, что-то ничего об этом не пишется.
И отношения с мамой, опять же, судя по её текстам, были очень и очень непростыми.
И в случае с мамой, так же, как и с блокадой, и не вырваться из этого круга, и не убежать...
Ирина Паперно в предисловии в своей книге пишет так, осторожненько, что вообще-то, тексты Ольги Фрайденберг не все такие блестящие, как в приведённых фрагментах, а те характеристики, которые она даёт своим бывшим коллегам, всей этой, так называемой интеллектуальной советской элите, мягко говоря, не совсем, как теперь говорят, политкорректны.
Так может быть, в этом всё и дело?
Как советская партийная номенклатура, благополучно перекочевала на прибыльные места в капиталистической России, так и все эти герои "Дома на набережной", а так же их дети и внуки вот они, все здесь, на тех же (почти) самых местах, на которых сидели их деды и прадеды при Сталине.
А тут эта Фрайденберг, рассказывает, каким они все были на самом деле?
После её смерти, 40 лет ждали, пока всё рассосётся и все участники этих советских мерзостей уйдут в небытие.
Ан нет, не уходят.
И уже теперь их внукам и правнукам, ну никак не хочется быть причастными ко всем тем подлостям, которые творили их предки?
Вот уж, действительно, очень хочется в таком случае, прочитать её мемуары в оригинале, без всех этих стыдливых изъятий.
Но за попытку и анонс - спасибо.
Очень заинтриговали личностью Ольги Фрайденберг.
Спасибо за такую точную и очень интересную ремарку! Товарищ родом из деревни, застал ещё первоисточники революции и коллективизации - в большинстве своем к деревенскому управлению пришли те же люди, кто и управлял общиной до
а уж прежняя столица - тем более!
Углов в своем «Сердце хирурга» также описывал кафедральные и институтские дрязги, включая блокадное время
Я не понял чем именно вы недовольны, и зачем было городить такой текст?
- сначала вы вроде бы недовольны тем, что дневники Фрайденберг не опубликованы, а только пересказываются. И тут такая типа драматическая пауза, чтобы читатель задумался: "А почему? Может, в дневниках какие-то страшные разоблачения?". Спойлер: да, далее вы говорите, что разоблачают тогдашних властителей (и следом, как вы же потом пишете, и их наследников). Но это, с вашей точки зрения, не единственные разоблачения дневников.
- потом вы сами начинаете разоблачать уже Ольгу Михайловну (разоблачай разоблачаторов). Дескать, и место свое она получила не просто так, и непонятно кто кого там подсиживал и как свои места получал, да еще и про своих коллег высказывалась она нелицеприятно. Да еще и кузен, да еще и мама. И прочие попытки покопаться в чужом грязном белье.
Разоблачили, короче, жидов-интеллигентишек, понятно.
Извините, у меня вопрос: А ЗАЧЕМ вам читать ее мемуары без "стыдливых изъятий"???
Я поясню.
Вот одно хамло написало такую фразу:
"А потому падать в тюремный мир и быт ленинградской блокады ей пришлось не с деревенской лавки (оттуда это и не падение даже, а так, лёгкая прогулка), а с дубовой лестницы библиотечной комнаты с книгами в дубовых же шкафах, в профессорской (отдельной) квартире на Екатерининском канале (это совсем рядом с Невским проспектом)"
--
У меня к этому хамлу два вопроса:
1. А с чего он решил, что Ольга Михайловна "падала" в блокадный мир с "дубовой лестницы"? В 1941 году Ольге Михайловне был 51 год - не девочка, да? И как-то она пережила 1917 - 1922 годы? И сестрой милосердия в 1ю мировую побывала, и гражданскую пережила. Так что не надо нам очередных сказок про никчёмных интеллигентиков, которые сытно ели и сладко спали в мягких постельках.
И еще: если кто подзабыл, то напомню: страны и цивилизации вперед двигают как раз "интеллигентики". Черносотенцы, имперцы и фашисты способны только убивать свой народ.
2. А в чем разница между умирающей от голода, скажем, поэтессой и умирающей от голода крестьянкой? Или чинуши, жравшие во время блокады ромовые бабы, помогали крестьянкам, а "интеллигентишек" намеренно морили? Или наоборот? Или кто-то, на кладбище таща на саночках высохший труп своего родного человека, интересовался у такого же точно человека его национальностью или происхождением?
Видите ли, "свалилась она в блокаду с библиотечной дубовой лестницы". И, видимо, именно поэтому так и не эвакуировалась.
Позорище вам, автор коммента.
"зачем было городить такой текст?"...
"И на следующий день жизнь послала им подарок: явилась студентка Нина с хлебом, маслом, кильками, сахаром. Этот день она вспоминает не раз.
Вспоминает она и другие ужасные дни".
Можно даже сказать, не менее ужасные. Похоже, имелось в виду "другие, ужасные дни"?
Хреново читаете. В своей цитате предыдущее предложение потеряли намеренно, или по невнимательности?
Напомню:
Это было 16 января [1943 года]». Стоял страшный мороз, в доме не было еды: «Мы погибали». Плача ночью в постели, она взывала «к милосердию не людей, но жизни». И на следующий день жизнь послала им подарок
---
Этот день был ужасен: мороз страшный и еды нет.
Вспоминает она и другие ужасные дни.
---
Ребят, вы откуда такие упыри беретесь?
Хреново грубите.
Сильная иллюстрация, жаль воздыхатели по совку это не прочитают
Замечательный текст и замечательный анализ.