«Последних русских видели в Белграде»: каким получился роман о перекличке судеб русской эмиграции 1920-х и 2020-х

В свет выходит роман «Последних русских видели в Белграде» писателя и журналиста Елены Зелинской — первый, наверное, роман о нынешней волне российских эмигрантов и перекличке их судеб с эмиграцией 1920-х. Поначалу эта книга создавалась как история жизни Алексея Бутакова — выжившего в нацистском лагере музыканта и композитора, чьи родители вместе с армией Врангеля осели в Югославии. Но после 24 февраля 2022 года роман, конечно же, включил в себя исторические события, разворачивающиеся прямо на наших глазах. Обозреватель Republic Татьяна Рыбакова поговорила с Еленой Зелинской о том, как история прошлого внезапно стала историей современности, о вопросах, которые ставит перед человеком жизнь на переломе, и о самом романе.

— Дежурный вопрос в самом начале интервью с писателем: как появился замысел этой книги? Впрочем, я-то знаю, как это было — и это сама по себе отдельная интересная история. Итак, август 2020 года. Уже бушует ковид, и мы бежим чуть-чуть впереди этого цунами, разъезжаем по Сербии, собирая материал для книги «Моя здоровая Сербия»…

— Да, да. Мы с тобой, два соавтора серии книг о Сербии, вместе с фотографами путешествуем по стране и собираем материал о курортах, которые здесь называют банями, и обо всем, что может быть полезно читателю, чтобы поправлять здоровье после эпидемии. Так я оказываюсь в небольшом селе Злакуста, которое известно тем, что там из особенной глины, с вкрапленными в нее минералами, делают горшки и прочую керамику — причем делают это последние 500 лет, а может, и дольше. Я даже самостоятельно пытаюсь сделать горшок — он у меня сохранился, кстати. Это довольно далеко от Белграда, возвращаться поздно. И мы решаем остановиться всей группой в небольшом соседнем экоселе. Прекрасное место, типичная сербская деревушка: беленькие домики, мостики, старая раскидистая яблоня, под ней стол, на котором накрыт ужин. Появляется хозяин этого маленького экокурорта и предлагает посмотреть краеведческий музей, где он собирает всякие интересные древности. Обычный набор деревенских музеев: турецкие кувшины с длинными горлышками, сабля, пробитая немецкая каска, римские монеты… «Вы ведь русская журналистка? — спрашивает вдруг хозяин. — Может быть, вас заинтересует — у меня есть целая коробка с архивом, в котором какие-то бумаги на русском языке. Я купил ее на блошином рынке за 600 динаров». Мне, конечно, интересно. Он ставит передо мной картонную коробку. Я перебираю: счета, письма, пустые конверты, афиши и между ними — маленькая коричневая записная книжка, похоже дневник. Я открываю его и вижу, что на пожелтевших страницах не тексты, не слова, а ноты. Сразу же смотрю первую страницу и в правом углу вижу подпись: «Мои композиции, Алексей Бутаков, 1943 год, Нюрнберг, барак номер 6».

Мне в руки попало что-то очень важное, необычное, пока не очень понятно, что именно. Как опытные люди, мы немедленно сканируем этот дневник, оставляем его, конечно, там же — он до сих пор находится в этом маленьком музее — и возвращаемся в Белград. Первая реакция — залезть в интернет. Я набираю фамилию — и нет никаких данных, ничего нет. На фамилию Бутаков выпадают только какие-то флотоводцы, адмиралы, морские битвы. Какое это все имеет отношение к музыке, к лагерю в Нюрнберге? Ничего не понятно.

Поскольку я не первый раз пишу исторический роман, у меня есть большой опыт работы в архивах. Я мгновенно посылаю два письма. Первое — к известнейшему историку Алексею Арсеньеву, который сам сын белого эмигранта и лучший в мире эксперт по истории русской эмиграции в Белграде. Знает ли он, кто этот человек, чей дневник я так неожиданно обнаружила? Второе письмо я посылаю на радио «Орфей», крупнейший музыкальный центр, который располагает и своими оркестрами, и своими специалистами. Я отправляю им скан этих нот, чтобы понять, с чем мы столкнулись.

В течение какого-то короткого времени я получаю ответы и от одного специалиста, и от другого. Арсеньев присылает мне записку, написанную от руки, где коротко поясняет: Алексей Алексеевич Бутаков, сын русского эмигранта, адмирала Алексея Бутакова, музыкант, закончил музыкальную школу, работал помощником дирижера в Национальном театре Югославии, был офицером Королевской армии, попал в немецкий плен. Вернулся из лагеря, преподавал, был директором музыкальной школы. Вот тут становится понятно, почему так много моряков выпало мне во время поиска в интернете: Алексей — потомок старинной русской династии флотоводцев.

Приходит ответ от специалиста-музыковеда. Его письмо состоит из двух частей. Во-первых, короткий текст: «Это музыкальное произведение высокого академического уровня и большой значимости». И второе — это запись. Сейчас, знаете, компьютеры чудеса творят, и на «Орфее» расшифровали и перевели в звук маленький кусочек композиции из найденной мной тетради. Я включила эту музыку и услышала нечто особенное … не побоюсь сказать пафосно — как зов трубы.

Повторюсь, я не первый раз работаю в архивах. Я знаю, что когда начинаешь копаться в чьей-то истории, начинается масса каких-то совпадений: из ниоткуда появляются потерянные документы, сведения, приходят люди с какими-то фактами и так далее. Ничего не бывает случайно. Всегда создается такое ощущение, что это тебя к чему-то призывает. И я подумала в тот момент: вот сын русского эмигранта, привезенный мальчиком в Югославию, выросший в Белграде, попавший в плен. И, как нам уже ясно из этого дневника, именно там, в плену, в лагере для военнопленных, он начал писать музыку. И вот теперь судьба этого человека тут, во всех этих документах — и она попала мне в руки. Возможно, эта коробка долго ждала человека, который располагает именно опытом работы в архивах и интересом, жгучим интересом к истории русской эмиграции? Я задала себе вопрос: что от меня хотел бы в этот момент сам Алексей Бутаков? Что вообще хотел бы человек с такой судьбой?

Ответ был очевиден. Конечно, самое важное — это восстановить его музыку, его творчество, донести до слушателя, вернуть на родину. А родины у него было две. Та родина, где он родился, где жила его семья и его предки. И вторая родина — Югославия, где он провел всю свою жизнь и сделал выбор, став офицером Королевской армии Югославии. И тогда я поняла, что если я это сделаю — а я должна это сделать, — тогда, может быть, станет мне ясно, зачем я вообще оказалась на Балканах. А если говорить уже с практической точки зрения, я понимала, что предстоит большая работа, и действительно, мне пришлось провести огромную исследовательскую работу, совершить множество поездок, послать множество запросов в музеи и архивы, встретиться со историками, изучить множество воспоминаний и многое другое.

— Прости за меркантильный вопрос — ты получила на это финансирование? Какой-то грант, какую-то поддержку?

— Нет, нет, что ты. Конечно, обращалась в некоторые организации, но никакой финансовой поддержки не было. Все исследование я провела полностью сама. Да и не сильно переживала из-за этого. Я восприняла это как свой долг, свою миссию, можно даже сказать. Но надо сказать, что огромную поддержку именно в поисках материалов, информации и особенно музыкального наследия мне оказывали все инстанции, в которые я обращалась: Музей истории Сербии, Музей истории Белграда, музыкальный факультет Белградского университета, Академия музыки, музыкальная школа. Вообще в Сербии нет никаких сложностей в смысле доступа к архивным документам. Если все понимают, что ты приходишь туда за каким-то важным делом — а чего бы ты иначе туда притащился? — то открывают все материалы, позволяют всем пользоваться.

У меня ушло два года на то, чтобы составить полностью биографию Алексея Бутакова. Я буквально скребла по сусекам везде, где только можно, включая фонотеку радио «Белград», где Алексей при жизни работал редактором музыкальных программ. Напечатано почти ничего не было. Все по кусочкам: вот музыка к фильму, вот исполнение его романса на радио, вот эти композиции, которые были записаны в дневнике прямо в 1943 году. Все это вместе я отправила тоже замечательному специалисту, дирижеру Михаилу Чернову, который разобрался со всем этим материалом и сделал аранжировку для оркестра. Таким образом, самая главная задача, которую я перед собой ставила, была выполнена: музыка Алексея Бутакова прозвучала в Москве, в Доме русского зарубежья, 11 мая 2021 года, при поддержке Фонда Солженицына.

https://www.youtube.com/watch?v=sZmDZCyvR50

И буквально в ближайшие дни, 9 октября, в Белграде произойдет событие, которое является, наверное, одним из самых важных в моей жизни: в Национальном театре оперы и балета Сербии, где Алексей Бутаков начинал свою музыкальную карьеру, состоится концерт, на котором прозвучит музыкальное наследие забытого русского композитора.

— Насколько я знаю, был снят еще и фильм об Алексее Бутакове?

— Да, помимо этой главной задачи — сделать частью мировой культуры музыкальное наследие Алексея Бутакова, — конечно, также было важно восстановить его биографию. Потому что она довольна типична для второго поколения русских эмигрантов. Интересно, что вообще первое поколение — я говорю о первой волне русских эмигрантов — оставило много воспоминаний, о них много написано, многое исследовано. Второе поколение — те, кто уже вошел в жизнь той страны, в которой они оказались, менее известно. А это поколение, чья жизнь сложилась в период между Первой и Второй мировыми войнами. Алексей Бутаков был офицером резерва Королевской армии Югославии и вместе со своими соратниками, офицерами Югославской армии, защищал Белград в той печальной Апрельской войне 1941 года. Вместе с тысячами других югославских офицеров был захвачен в немецкий плен, четыре военных года провел в лагере для военнопленных.

Конечно, лагерь для военнопленных находился под контролем Красного Креста, это не был лагерь на уничтожение. Тем не менее лагерь есть лагерь, и вот как в этих условиях рождалось творчество? Как вообще эти люди, среди которых было очень много людей искусства — музыкантов, певцов, дирижеров, актеров, которые так же, как и Алексей Бутаков, были офицерами-резервистами, участвовали в защите Белграда и оказались в лагерях, — вот как они, существуя в условиях тотального насилия, ему сопротивлялись? Как они боролись за то, чтобы сохранить человеческое достоинство, творческое достоинство? И это было очень важно, потому что лагерь — это, я бы сказала, образцовая модель насилия. Поведение человека в этих условиях всегда диктуется очень жестоким выбором.

— Как я понимаю, с этих вопросов и начался роман?

— Наверное. Потому что, по существу, любая литература, любое художественное произведение, если это настоящее, то оно, собственно, всегда о выборе. Неизбывный вопрос — это человек и его противостояние насилию или его готовность согласиться с ним. Шкала очень широкая, от мученичества до коллаборациониста, соучастника. И вот где человек находит себе место — это вопрос его характера, обстоятельств, силы воли, мужества. Я не могу сказать, что этот вопрос сегодня особенно актуальный — он всегда актуальный — и он всегда заслуживает очень серьезного подхода.

— Тем не менее именно сегодня, а вернее, 24 февраля 2022 года, когда основная часть романа, касающаяся Алексея Бутакова, была написана, этот вопрос стал не просто актуальным, но и очень острым для многих людей из России, буквально личным. Как тебе пришла в голову идея ввести в роман о русской эмиграции 20-х годов прошлого века историю новой русской эмиграции?

— Я надеюсь, читатели прочтут об этом в романе. А если коротко, дело было так: я приехала в Панчево, это маленький городок рядом с Белградом, где существовала большая русская колония эмигрантов первой волны и где жила семья Алексея Бутакова: его мать Софья Бутакова-Колокольцева и ее двое сыновей. Мне для того, чтобы писать, все увидеть надо, пощупать, посидеть на том стуле — и тогда создать картину, которая была бы понятна читателю. Я выехала из дома рано утром. Меня встретила специалистка по истории русской эмиграции в городе Панчево. Мы с ней прошлись по всем этим историческим местам. В какой-то момент сели выпить кофе, я достала телефон, первый раз за день открыла его и увидела новость о том, что началась война. Я давно живу на Балканах, в этом году будет 10 лет, как я переехала, но тем не менее я все еще не считала себя эмигранткой. Я никогда не прерывала связи с Россией, у меня там выходили книги, и мои читатели все были там, и друзья, и так далее. И именно в этот момент, в Панчево, как раз в том самом кафе, где бывала Софья Колокольцева-Бутакова, я поняла, что я такая же в точности, как она — эмигрантка. Я приехала почувствовать себя Софьей Колокольцевой — и я стала Софьей Колокольцевой.

Елена Зелинская

Предоставлено Еленой Зелинской

Что дальше? Ну, как обычно русские интеллигенты себя спрашивают: «И если так, то в чем наш общий долг?» Без всякой ложной скромности — у меня вообще ее нет, как ты знаешь, — я сама себе ответила: сейчас здесь, на Балканах, просто нет другого писателя, который бы так же хорошо писал по-русски, как я, а также имел бы такой большой опыт работы с историческим материалом. Значит, мой долг — быть свидетелем, быть очевидцем. Я должна просто все зафиксировать, все, что сейчас здесь будет происходить в том месте, где я нахожусь, что я вижу своими глазами.

Я вернулась домой, в Черногорию. В Будву полился поток беженцев из Украины. Это были в основном женщины, дети, редко — пожилые мужчины, особенно первая волна. Теперь уже эта известная всем история — в Будве, которая стала одним из центров приема беженцев, был создан фонд «Пристаниште», фонд помощи беженцам. И оказалось, что мои скромные знания сербского языка страшно востребованны. Дальше у меня начался конвейер волонтерства: краткие адаптационные семидневные курсы сербского для беженцев, чтобы они могли как-то купить себе продукты, найти дорогу по городу, пойти в банк, полицию, еще куда-то. Через меня в то время прошли сотни, сотни людей. Два года уже идет война, и уже тысячи людей, и столько же судеб. Особенно первые — это было сильнейшее впечатление. Сейчас — это страшно признавать — но мы к этому привыкли, адаптировались. Мы уже знаем, как выглядит беженец. Знаем, как выглядит украинский беженец. Знаем, как выглядит, как мы говорили, «мальчик с рюкзаком» — из тех, что стояли в очереди на погранпереходе в Верхнем Ларсе. Теперь мы знаем, как выглядят беженцы из Курской области. То есть все-таки у нас уже сложилось какое-то видение происходящего. А первые месяцы, первое лето — это было очень тяжело. Очень тяжело принять, что идет война, что твоя страна ведет войну. И определить, где мера твоей личной ответственности, где мера разделения последствий и так далее. Я обычно в таких случаях перехожу только в практическое поле. Вот я здесь, что я могу? Вот мое поле очевидно: я должна помогать беженцам всем тем, чем я могу, на что способна, с одной стороны. С другой — опять же, я должна свидетельствовать. И я начала записывать истории, которые происходили прямо на моих глазах. Ну и тут никуда не денешься: буквально со второй-третьей истории я поняла, что это идет художественный текст. И он естественно ложится на все то, о чем я писала и что думала, когда разбирала материалы об истории Алексея Бутакова и его друзей, его соратников, офицеров, музыкантов и других заключенных, которые находились с ним в лагере.

И я поняла, что это все — одна и та же судьба. Это судьба русского человека, судьба русского изгнанника, судьба личности, которая, так или иначе, сопротивляется насилию тем способом, который ему предлагают обстоятельства и время.

Когда я читала биографии русских эмигрантов… сотни и сотни биографий — поверь… И в какой-то момент, я даже помню: я сижу ночью, как обычно, пишу, другого свободного времени нету, не было тогда. И вдруг я вижу, что я больше не могу просто, я больше не могу, потому что это все одно и то же. Одно и то же, каждая судьба: лагерь, расстрел, тюрьма, голод, побег, изгнание, расстрел, арест, лагерь, голод, бег. Второе поколение русских эмигрантов, у которых было аж 15 лет межвоенного периода, золотой век, за который они для Югославии создали музыкальную культуру. А потом снова: аресты, война, побег. Вот кончается война, наступает период между 1940-м и 1950-м годом. То же самое опять: лагеря, выдача, из этой страны выдают, сюда не пускают, нансеновские паспорта… И опять этот бег, опять этот бег. Когда разжались в 1953 году челюсти, в Югославии от чуть ли ни сотни тысяч русских эмигрантов осталось несколько тысяч человек…

Вот уже идет XXI век, и я снова повторяю все те же слова: аресты, лагерь, тюрьма, бег. Опять бег, этот нескончаемый русский бег, вот уже 100 лет. Те — с кожаными чемоданами, перевязанными веревочками, и эти — мальчик, иконописец, с рюкзаком, который идет через казахскую степь 36 часов, — сколько я таких историй наслушалась.

И вот это все сложилось для меня в единое целое: одна судьба, русская судьба, сломленная тогда, в начале XX века, которая никак не может восстановиться до сих пор.

— Тем не менее у тебя роман называется «Последних русских видели в Белграде». Каких русских ты имеешь в виду? Тех или нынешних? Как-то звучит тревожно.

— Ну, как любое название, оно должно быть немножко провокационно, да? Конечно, я имела в виду русских, которых никому в голову не приходило назвать россиянами. И речь идет о первой волне, о тех русских, которые, собственно говоря, погибли, ассимилировались, были уничтожены, просто исчезли. Это были последние русские. За ними в 1945 году сюда, я имею в виду на Балканы, в Сербию, пришла советская армия, пришли советские люди. Следующий вопрос я предугадываю.

— Мальчик с рюкзаком — это кто?

— Это постсоветские люди. Можно дальше добавить: «постсоветские русские». Это, как сейчас говорят, «православные христиане», но при этом слово «христиане» как бы подразумевается, и говорят просто — «православные». В этом же смысле мы — постсоветские. Той России, конечно, нет. И феномен этой великой русской культуры — он исторический феномен. Русский язык, конечно, уже совсем другой. Когда одна из моих книг впервые была издана на сербском языке, ее переводила женщина, которая как раз из уже третьего поколения русских эмигрантов, ее бабушка эмигрировала из России. И когда я начала с ней говорить, я с изумлением услышала, что у нее фонетика напоминает то, как говорила моя бабушка. Помнишь, наверное, как они говорили: «музэй», «пионэр». Она сказала мне интересную вещь: эмигранты первой волны свой язык называли «островной русский».

— То есть остров Крым все-таки случился, просто в другой географии?

— Да, как будто бы они на острове, где последние русские говорят на русском языке. Потому что советские говорили уже другим, советским, унифицированным газетным советским языком. И современный постсоветский язык очень сильно отличается. Особенно тот, который зарождается сейчас прямо у нас на наших глазах, — это другой язык, он даже от советского отличается, не то что от русского, это постсоветский русский.

— Ты уже сама сказала, что те последние русские, которых видели в Белграде, в общем-то исчезли тем или иным способом: ассимилировались, или погибли, или уехали и так далее. При этом твой роман, в котором переплетаются истории детей первых русских эмигрантов и нынешних эмигрантов, он заканчивается на такой… Очень условно позитивной ноте. Не буду раскрывать, что называется, интригу…

— Ни в коем случае.

— …но я, честно говоря, дочитав до конца, на последней фразе плакала.

— Да я сама плакала, поверь мне.

— С твоей точки зрения, судьба нынешних постсоветских русских, нынешней эмиграции, будет такой же печальной, как предыдущая? Но при этом — может ли она быть такой же плодовитой, как та? Потому что те русские перед тем, как исчезнуть, на Балканах сделали очень много — и в плане культуры, и в плане многих других вещей, от научных школ до подготовки инженерной школы.

Они действительно оставили замечательное наследие. В Белграде улицы названы именами русских архитекторов, например. Здания, которые построили они в Белграде, стоят, радуют глаз до сих пор. Национальный театр оперы и балета, который практически был создан русскими танцовщиками, хореографами, музыкантами, — вот он стоит, прекрасный, блистательный театр.

Какое наследие и что сумеет сделать этот поток?.. Ну как мы можем заранее сказать? Например, мы прекрасно знаем, что концепция жизни первых русских эмигрантов была, что называется, «весенний поход». Они даже не вводили в некоторые школы изучение сербского языка. А зачем, ведь весной мы вернемся в Россию.

— И даже церковь, построенная русскими в Белграде, церковь Святой Троицы, была построена без фундамента, потому что — зачем?

— Да, зачем? Это единственная в мире церковь, которая построена без фундамента, потому что «весной мы вернемся и все вернем», так ведь?

Церковь Святой Троицы в Белграде (1924)

Новик А.Н. / wikipedia.org

А что будет с этой волной… Ну вот я уже два года ее наблюдаю. Что я могу сказать? Люди вкладывают столько усилий для того, чтобы адаптироваться здесь, — трудно представить, что им захочется начинать свою жизнь еще раз сначала. Мы, конечно, совсем другие. В первую очередь мы отличаемся тем, что та эмиграция существовала в более тяжелых условиях. Они уходили, потеряв практически все. Они приезжали с тифом, они умирали здесь от ран. Нынешнее поколение эмигрантов — оно молодое, здоровое, бодрое, энергичное. Это большая разница, между прочим. Я могу сказать, в нашей маленькой Будве, которая стала буквально центром эмиграции… Мне смешно слышать, когда говорят: «центры русской эмиграции — Берлин, Прага, Будва…» Вот эта наша маленькая Будва стала крупнейшим образовательным центром. За эти два года открылось 30 новых кафе. Черногорцы, которые всегда очень консервативно, как и сербы, относятся к своей кухне — их не увлечешь за стол ничем, кроме плескавицы и чевапчичей, — они с огромным интересом сейчас посещают русские кафе. И я скажу почему. Это очень важный момент, Таня. На наших глазах, а мы здесь с тобой давно, на наших глазах было много попыток создавать русские рестораны. И они все терпели фиаско. Почему? Потому что концепция их была — «матрешка, борщ, пельмени», русский китч. А эти ребята — они принесли современную европейскую кухню. Это совершенно другое. И то же латте или лавандовый раф — они сейчас и у нас в Будве.

Знаешь, в Белграде происходит то же самое. И тоже, если в предыдущие годы русские кафе или магазины дольше трех лет не жили, сейчас они живут и процветают, и их становится больше, и сербы в них ходят. Именно потому, что да — это современная русская европейская кухня. Потому что европейская кухня есть русская, есть французская, есть немецкая, но она все равно европейская. И я считаю, что еще и эффект масштаба, конечно. Потому что, когда 10 русских, живущих в одном месте, ходят в свою кафешку — это одно, а когда, как в Белграде, не менее 10 тысяч человек ходят в кафе, причем ходят вместе со своими уже друзьями-сербами (потому что все они говорят хотя бы по-английски, а многие уже говорят и по-сербски неплохо) — то это уже совсем другое, и гораздо больше сербов тоже с этим знакомится.

— Ну и ты от себя можешь добавить, какой вклад уже вносят русские айтишники. Если в первой волне приезжали в основном люди творческие, что интересно, и военные — и военные строили железную дорогу, а люди творческие создавали театр, — то на этот раз едут люди с очень востребованными специальностями: айтишники, менеджеры.

— Да, Сербия становится IT-столицей Южной Европы: здесь на порядок выросло и количество IT-фирм, и, соответственно, количество оказываемых ими услуг, в том числе и за рубеж, то есть дальше в Европу, а не только в Сербии. И, кстати, сербы тоже пошли учиться на IT-специальности, потому что они прекрасно понимают, что они будут востребованы.

Я могу добавить, что в Черногории открываются клиники с русскими врачами. Я готовлю молодых абитуриентов, чтобы они поступали в Черногорский университет на медицинский факультет. То есть очень интересно будет наблюдать, какой именно, собственно говоря, вклад в жизнь Балкан внесет это большое количество молодых русских мужчин, которые здесь оказались.

— Возможно, что их судьба будет счастливее и первого, и второго поколения эмигрантов первой волны. Будем на это надеяться. Давай теперь перейдем непосредственно к книге. Мы уже говорили о содержании романа, о том, что в нем рассказывается история русской эмиграции первой волны, которая переплетается с историями нынешней эмиграции начиная с 2022 года. Расскажи теперь технические подробности о его издании: кто издатель, будет ли книга где-то продаваться, можно ли ее купить тем, кто живет в России, и тем, кто вне России?

— Я закончила роман ровно год назад, после этого еще долго его редактировала. Когда книга была полностью завершена — отредактирована, подготовлен ссылочный аппарат, — она была издана очень быстро, несмотря на то, что там большой очень объем (порядка 500 страниц). Издана она двумя издательствами. Первое — это издательство Rewind Press в Вильнюсе, это старое издательство. И второе — издательство Kust press, одно из тех новых издательств, которые сейчас создаются в Европе. Почему два? Потому что новое издательство еще пристреливается к этому рынку, разбирается, а издательство в Вильнюсе обладает уже большим опытом в издании книг. Книга издана очень красиво. Ни одна из моих книг не была издана так красиво, как эта. А обложку к этой книге нарисовала прекрасная белорусская художница Светлана Ветрова.

Первая презентация книги будет в Белграде 12 сентября. Собственно говоря, вот этим разговором мы открываем эту кампанию по предъявлению книги обществу, этот практически первый роман, написанный о современной эмиграции. И открываем именно в Белграде, потому что книга посвящена этому прекрасному городу. В бумажном виде ее можно будет купить в магазинах — в Белграде это Bela Vrana, в Черногории — в книжном магазине в «Аудитории». И, конечно, ее можно купить в электронном и в бумажном виде по почте на сайте издательства. Издательство работает над аудиоверсией этой книги.