Юрий Сапрыкин. Фото: Сергей Фадеичев / ТАСС
Журналист Егор Сенников продолжает серию разговоров о духе времени с российскими публичными интеллектуалами. Сегодняшняя беседа – с Юрием Сапрыкиным, журналистом, критиком, руководителем проекта о русской литературе «Полка», в прошлом главным редактором журнала «Афиша», где он профессионально вел личную колонку об этом самом «духе времени».
– Как вам кажется, почему вопрос исторической памяти за последние годы стал таким острым? Все принимаются конструировать какой-то правильный образ прошлого – советского, досоветского, постсоветского – причем зачастую сложно сказать, какой основной посыл у каждого такого образа.
– Могу привести штук десять причин, все будут верными. Есть государство, которому понадобился новый Большой Рассказ, как пишут на сайте «Яндекс.Дзен» – нарратив, объясняющий, что такое Россия. Рассказ, который сформировался за последние лет десять, прост: Россия во все времена противостоит Западу, который пытается ее разворовать, развалить и поставить на колени. Это вообще единственное важное, что здесь происходит. Чтобы исполнять эту миссию противостояния, нужна сильная власть, когда власть слабеет, наступает катастрофа (смута, революция, «лихие 90-е»). Все, кто эту миссию противостояния так или иначе исполнял, – князь Владимир, Сергий Радонежский, Сталин, Николай II, – вообще-то это фигуры, которые можно представить вместе только на картине Глазунова, – так вот, все они в каком-то смысле из одной команды, это предшественники Путина, предыдущие инкарнации Русского Ламы.
Как только этот Большой Рассказ оформился окончательно, тут же оказалось, что он далеко не единственный. Есть нарратив, условно говоря, общества «Мемориал», в котором главный сюжет как минимум XX века – в том, что сильная власть жесточайшим образом мучила и убивала свой народ и все хорошее, что в России было сделано, получилось не благодаря, а вопреки, через преодоление этой жестокости. Вообще, этот нарратив никак не менее мощный и влиятельный, чем официальный, у него длинная история, в его рамках написаны десятки великих книг, за ним тысячи устных свидетельств и живая память. Есть разные версии «России, которую мы потеряли» с представлением об идеальной стране (локализованной то в 1913, то в 1982 году), которую опять же разрушили внешние силы. Есть не до конца еще сформулированная, но очень живая версия нынешних тридцатилетних – Юрия Дудя или авторов книги «Она развалилась». В ней 90-е – это трагическое, но при этом самое, что ли, подлинное, настоящее время, время исторической драмы, в которой сформировалась нынешняя Россия. Есть разные изыскания в области частной памяти, восстановление истории собственной семьи, своих предков. Все эти линии объединяются ощущением, что мы не знаем о собственной истории чего-то принципиально важного, мы ее друг другу еще не рассказали или рассказали не полностью, где-то в ней лежит ключ от сегодняшних несчастий или заветное слово, которым можно отвести несчастья будущие.
Есть еще одно, немножко завиральное объяснение. Нынешняя городская культура как бы намекает, что человеку неплохо бы погрузиться в себя, разобраться, из чего он состоит. На это работает и огромная индустрия психотерапии, и разнообразные практики осознанности, и селф-хелп литература, и еще миллион всего. И обращение к прошлому – оно очень часто носит не идеологический, а такой личностно-терапевтический характер: если мне интересно, из чего я состою и как устроен, мне сразу становятся интересны мои предки, это они заложили те паттерны, в которых я сейчас пытаюсь разобраться. Причем не обязательно во фрейдистском смысле – интересны какие-то их характерные черты, особенности, повороты судьбы, которые ты можешь найти в себе.
Не так давно вышла книга Марии Степановой «Памяти памяти», уже понятно, что это важнейшее литературное событие, даже не буду гадать, какого временного промежутка, так вот, среди прочего это книга о том, что работа памяти – это не всегда история со счастливым концом. Это не обязательно душеполезное или исцеляющее занятие, здесь совершенно не гарантирован успех, это штука тяжелая, если не сказать трагическая, она имеет дело с материей, по природе своей недостоверной, ускользающей из рук. Еще тяжелее от того, что это материя, от которой мы так или иначе зависим, состоим из нее, чувствуем свой долг перед ней, пытаемся реализовать те возможности, которые в ней не сбылись. И на все это накладывается обеспеченная новыми техническими средствами, уже почти болезненная страсть к фиксации собственной жизни, архивации себя – и чем больше цифровой пыли мы сгребаем в наши облачные хранилища, тем больше понятно, что разбираться в них будет некому и незачем. В общем, память и все, что с ней связано, все, что продумывается и проговаривается по этому поводу сегодня, – это никак не пересказ «единого учебника истории», в котором из века в век реализуется одна и та же, как сейчас модно говорить, «национальная матрица», «культурный код», – это бездна, многомерное вероятностное пространство, чьих законов мы толком не понимаем.
– А вот постоянные попытки архаизации образа того, что является «правильным», можно считать успешными? Грубо говоря, когда из-за танца ульяновских курсантов появляются колонки, в которых предлагают ориентироваться на молодежь Кавказа, – это тревожный звоночек?
– Или ободряющий, не знаю. Лет пятнадцать назад этих курсантов просто отмудохали бы табуреткой, и никто ничего бы не узнал. Если необходимость вернуться к архаике приходится доказывать колонками, то, значит, архаика скорее преодолевается, она уже не выглядит самоочевидной.
