Писатель Виктор Ремизов в своем доме в Подмосковье
Фото: Дмитрий Колезев
«Вечная мерзлота» — большой роман русского писателя Виктора Ремизова о жизни СССР в последние годы сталинской эпохи. В 2021 году он успел получить три литературные премии, был издан несколькими тиражами, но, кажется, только начинает свой путь к широкой массе читателей: его продажи в магазинах растут, «сарафанное радио» разносит весть об этом насыщенном, разнообразном, очень детальном романе. Его действие происходит в исправительных лагерях и на енисейских судах, в Москве и Норильске, на кремлевских совещания и в сибирских лесах. Republic поговорил с Виктором Ремизовым о работе над книгой, особенностях жизни ГУЛАГа и сталинских методах ведения хозяйства.
«Жизнь в лагере была намного разнообразнее, чем в наших мысленных клише»
— Когда в 2013 году вы задумали эту книгу, наверняка спрашивали себя — зачем в XXI веке нужен еще один роман про сталинскую эпоху, про ГУЛАГ? Ведь уже были Солженицын, Шаламов и чего только не было на эту тему написано…
— Странно, что никто не вспоминает Мандельштама: «Мне на плечи кидается век-волкодав, но не волк я по крови своей» или «Мы живем под собою не чуя страны…», это куда ближе к «Вечной мерзлоте». Не знаю, насколько по-разному люди относятся к книгам, но мне как читателю важно проживание жизни героев, которую предлагает автор. В «Войне и мире» мне важны не идеи Толстого, но его переживания, они всегда больше, чем идеи, поэтому я просто живу жизнью Наташи, Андрея, Пьера… поэтому и перечитываю, иначе не было бы смысла. Проживание, в отличие от понимания, дает действительность во всем ее сложном объеме.
«Архипелаг ГУЛАГ», рассказы Шаламова, мемуары Гинзбург — очень разные книги. Все по-своему ценные. Я, конечно, помнил о них, думая над своей затеей. В это время я много изучал время и пространство, и в какой-то момент понял, а скорее почувствовал, что у меня может получиться свой взгляд, почувствовал, что уже начинаю жить жизнью своих героев. Это я и попытался сделать и предлагаю сделать это читателю. Опыт той жизни непростой, местами трагический, но ценный, жизнь — это не только сладкое. И потом, лучше прожить его в романе, чем в жизни. Есть и еще одно отличие — я гляжу на ту действительность с позиций современного человека. То же и читатель — у нас сегодня есть наш опыт, которого не было у классиков этой темы. Таким образом, тема «Вечной мерзлоты» и названных вами книг различны, я не пытался передать ужас лагерной жизни, он уже дан исчерпывающе, но устройство жизни обычных людей при тоталитаризме, их живые реакции, возможность сохранить в себе человека и свободу — видимо это меня интересовало.
Именно обыденная жизнь людей, каких-то крайних случаев насилия я сознательно избегал.
— Получается, вы отфильтровали некоторые страшные вещи, решили не помещать их в роман? Почему?
— Есть реальные события, которые, может быть, и интересные, и даже говорят что-то о психике людей того времени, но я их не трогал. Например, чудовищные случаи сексуального насилия. Был случай, когда привезли небольшой этап женщин в место, где женщин почти не было. И мужики-зэки забаррикадировались в каком-то большом помещении, чуть ли не в Доме культуры, затащили туда этих женщин… Несколько дней не могли открыть этот Дом культуры. И часть женщин просто погибли. Или обратный случай, это было как раз в «моих» краях, когда на сенокосе работали женщины-заключенные, пришла баржа за сеном с мужчинами-заключенными и охранниками. И эти женщины изнасиловали и мужиков-заключенных, и охрану. Это реальные истории, такого описано много.
Почему я не использовал их? Это особые случаи, нередкие, но все-таки нетипичные, мои герои, как и большинство людей того времени, не были свидетелями такого. «Вечная мерзлота», повторюсь, не об ужасах лагеря. А специально играть на нервах читателя не было моей задачей. Бывший лагерник Александр Сновский в начале моей работы как-то сказал мне: «Виктор, не придумывайте ничего, напишите, как было, этого будет достаточно». Я и пытался показать повседневность, трагичного в ней хватало.
Остатки одного из лагерей стройки 503
Фото 2004 года, Vitaly Ivanov/Russian Look/Global Look Press
— Когда я начинал читать книгу, не очень понимал, насколько она исторична. Но потом стало ясно, что придумать такое количество деталей и истории, наверное, просто невозможно. И, дочитав до послесловия, узнал, что вы действительно писали роман отчасти как документальный. Особенно что касается производственных аспектов — они буквально написаны по документам. Видно, что вы проделали большую работу по сбору материала. Какие открытия вы для себя сделали во время работы над книгой?
— Все-таки это роман. В нем придумано все, и называть его документальным не стоит. Когда ты через мемуары, документы, разговоры с живыми свидетелями погружаешься в ту эпоху, придумывать близко к реальности не очень сложно.
Да, я очень внимательно изучал историю Строительства 503, я местами цитирую документы, но не для точности документальной, а чтобы передать стиль тогдашних взаимоотношений, эти цитаты сами по себе дают точнейший образ той эпохи. Сама же действительность в романе литературная, это мое представление о том времени. «Вечная мерзлота» — роман исторический, а исторический роман и должен быть точным, каким же еще? Поэтому я и искал важные, характерные и точные детали. Именно они переводят наш поверхностный взгляд на события того времени на другой уровень, в плоскость реальной жизни, мы начинаем проживать ее вместе с героями, и таким образом как-то приближаемся к сущности происходящего, чувствуем ее на своем опыте.
Не знаю, что и привести в качестве примера… Ну, вот известно, что в первые два года Строительства охрана, заключенные и вольные строители жили в палатках. Сама по себе эта информация мало что дает. Ну палатка и палатка, все знают, что это такое. Но в романе у нас есть возможность «пожить» в брезентовом лазарете Горчакова, где лежит на нарах сотня заключенных, инфекционные вместе с травмированными, на улице минус сорок. Или большие, на шестнадцать семей, палатки вольных, вкопанные на метр в землю. Брезентовые стены разделяют «комнаты», семь метров на семью, две печки в коридоре, плач детей, веселая гулянка с пьяным матом или секс, звуки которого слушают все. Но вот мы попадаем с Шурой Белозерцевым в палатку для лагерного начальства — здесь уже фанерные стены, двойное утепление, вместо нар кровати с простынями, дневальный чай носит… Это и было устройством жизни. Маленький ее кусочек в деталях.
Или подробное внимательное описание работы Сан Саныча в песчаном карьере, на морозе, когда кайло отскакивает от грунта. (Невольно возникает сравнение с его работой на буксире, когда он был свободным, когда рисковал ради сложного и важного дела.) В карьере же его труд и все эти мучения бессмысленны. Его используют как бесполезное существо. Очень страшная мысль для человека.
Когда ты просто читаешь про это — это одно. Совсем другое, когда ты вживаешься в героя и буквально вместе с ним забиваешь лом в мерзлый грунт, при этом ты голоден как собака, и тебя только что просто так избил начальник лагеря…
Собственно, проживание той жизни, не обязательно лагерной, в ее подробностях и было для меня новым. Так же, как и для читателя, надеюсь.
Роман «Вечная мерзлота»
Издательство «Альпина»
— Вы общались с людьми, которые сидели именно в этих лагерях?
— Одним из моих консультантов был Александр Альбертович Сновский, ныне уже покойный. Он сидел в Ермаково, в Норильске, на пересылке в Игарке. Он мне помогал, мог позвонить и сказать: «Я вспомнил один случай из своей фельдшерской практики…» Я мог задавать ему любые вопросы, не все, конечно, вошло в текст, он не стеснялся грубости лагерной жизни.
— Например?
— Какой-нибудь… не слишком чтобы… привезли им в больницу беременную заключенную, большой живот, все как надо. Не рожает. Сделали кесарево, а это не ребенок, а клубок глистов, простите за натурализм. Или подробно рассказывал, как изобретательные лагерники делали себе «мастырки» — уродовали себя, чтобы получить освобождения от работы.
— Интересно, что при всех своих ужасах и ограничениях лагерная жизнь в романе выглядит удивительно разнообразной. Вроде бы есть заключенные, есть охрана. Но, видимо, заключенных слишком много, а охраны слишком мало, поэтому масса лагерников живет своей жизнью, у них существует свой рынок услуг, а некоторые заключенные «начальники» подчас влиятельнее формального руководства лагерей.
— Люди везде люди, поэтому и жизнь в лагере была очень разнообразной. И это был один из сложных моментов при написании книги, потому что всегда важно понимать алгоритм действий персонажа: как он может себя вести, а как не может. В случае с лагерем это довольно сложно сделать. С одной стороны, каждый чих заключенного и охраны был описан инструкциями. Например, существовали десятки разных рационов питания для разных районов страны и разных работ. Было точно прописано, как человек должен быть одет и как застегнут в какую погоду. Или, скажем, заключенный по 58-й статье мог быть расконвоирован только после отсидки двух третей срока. Но эти инструкции когда-то соблюдались, а когда-то нет. Поэтому я как будто был свободен в выборе поведения или судьбы своего героя, а на самом деле совсем нет. Существовал какой-то жесткий алгоритм, очень вариативный: опытный, старый лагерник — это одно, молодой — другое, лагерный «придурок» — третье. Это немного похоже на армейскую службу. Там тоже вроде как ничего нельзя, но при некоторых условиях — многое можно.
— В общем-то и жизнь наша так устроена.
— Видимо, так. В лагере сидели обычные люди и охраняли их такие же. Жизнь не отменишь, она была намного разнообразнее, чем в наших мысленных клише. Отношения заключенного и его лагерного начальника — это все равно отношения двух людей. К одному заключенному оно одно, к другому другое. Каких-то заключенных, например, берегли. И как бы он ни нарушал правила лагеря, ему это сходило, потому что он был чем-то ценен или по-человечески симпатичен (в книге немало таких персонажей — хирург Богданов, полковник Кошкин, санитар Белозерцев). Или главный диспетчер в управлении водного транспорта Стройки 503 Кладько. Это реальный персонаж, незаменимый профессионал, он, будучи заключенным, жил в поселке, не ходил в казенном, то есть нарушалось все, он был почти вольным.
«Строили халтурно, все было туфтой»
— А в целом заключенных берегли? Как я понимаю, 1949–1952 годы, когда разворачивается действие романа, это все-таки не 1937 год. Отношение к заключенным изменилось — не из-за гуманизма, а потому что трудовые ресурсы нужно было беречь. Еще ведь и послевоенные годы, взрослых здоровых мужчин не хватало.
— Думаю, так и было, в 1937–1938 году уничтожали «врагов», и лагерное начальство и охрана исходили из этого. В послевоенное же время, в конце 1940-х — начале 1950-х, главной задачей ГУЛАГа стало поставлять бесплатную рабочую силу, которую можно использовать в любых, даже самых суровых и труднодоступных местах. И потом, после 1945 года, в лагерях оказалось много военных. И если не воевавший начальник лагеря стоял против мужика, который много чего повидал за эту войну, то их отношения уже носили немного другой оттенок.
Что касается конкретно Строительства 503, то из-за особенностей географии завезти туда рабочую силу можно было только летом, во время навигации. Это от середины июня до октября. Поэтому отношение к трудовым ресурсам было более бережливым. Был даже небольшой дефицит рабочей силы.
— Вы ведь путешествовали по местам, описанным в романе?
— Я и раньше там бывал, а когда собрался писать, поехал еще раз специально. Посмотреть на все глазами своих героев.
Железнодорожное полотно и сохранившаяся вышка охраны на месте Стройки 503
Фото 2004 года, Vitaly Ivanov/Russian Look/Global Look Press
— Значительная часть действия романа происходит в поселке Ермаково. Это целый город, который появился на берегу Енисея в 1949 году, а после смерти Сталина и закрытия стройки его, по сути, бросили. Как сегодня выглядят объекты Стройки 503? Как я понимаю, дороги туда нет, только река. Что от него осталось?
— Дорог у нас дальше Енисейска и сейчас нет, то есть ближайшая к Ермаково дорога заканчивается примерно в 1200 километрах. Поселок зарос ольховником, крапивой, березой, с берега его даже не видно. Там живет Александр Михайлович Казанцев — он арендует охотничьи и рыболовные угодья, и его стараниями там что-то сохраняется. Недавно он починил крыши над лагерными бараками, прочистил тропу для туристов. Очертания улиц уже не угадать. В те дома и бараки, у которых сохранились крыши, можно зайти и посмотреть. Но большая часть жилья уже завалилась.
Лучше сохранился лагерь, в шести километрах от Ермаково. Даже вышки и кое-где колючка, частично упала крыша над большой столовой-клубом, но хорошо сохранился отдельно стоящий карцер и электростанция, бараки. Видно, что каждая бригада строила барак под себя, поэтому они отличаются друг от друга. Элементами отделки, например, росписью стен. Там жили люди.
Все это остановили через две недели после смерти Сталина. Как и еще 26 масштабных проектов — тоннель на Сахалин, Главный Туркменский канал и другие. Эта стройка была самая крупная. На нее потратили огромные деньги, но это была видимость работы, строили халтурно.
— Почему?
— Там все было туфтой. И лагерные начальники, они же руководители строительства (что само по себе уже нелепость), прекрасно это понимали. Условия были экстраординарные, но даже проекта не было. Строили в основном зимой, когда замерзали болота и по ним можно было проложить временные зимники. На каждый километр будущей железной дороги только рельсов нужно было завезти 80 тонн, а еще тысячи тонн гравия, песка, шпал…. Плюс материалы для строительства жилья для охраны и лагерей, они там стоят через каждые 5–10 километров.
Еще должно было быть много мостов, то есть долговечных и сложных сооружений, их строили временными деревянными, они требовали постоянного ремонта, скорость движения по ним даже для легких паровозов с одним-двумя вагонами была 5 километров в час. Эти мосты потом быстро смыло. На Стройке 503 мало что осталось.
Я думаю, никто, включая Берию, особо не верил, что эта дорога когда-то будет закончена и будет работать. Никто не понимал, какой в ней смысл.
— Получается, что даже если бы Сталин не умер, стройку бы все равно не завершили?
— Полетело бы много голов. Ведь они рапортовали Сталину, что все в порядке, а в реальности у них там все держалось на подпорках из вранья. Сколько они могли бы так его обманывать? По постановлению правительства в 1955 году дорога должна была быть пущена в эксплуатацию, но это было невозможно. Только на эксплуатационные ремонты требовалось огромное количество денег и дополнительных людских ресурсов, то есть заключенных, поскольку места там совершенно безлюдные. А заключенные — это значит охрана, специальное жилье, быт, питание и прочее, и все это надо было туда завозить и завозить. Но главный вопрос — зачем? Эта огромная магистраль была совершенно никому не нужна! Ни туда, ни оттуда нечего было возить. Даже сейчас нечего!
Паровоз, брошенный на Стройке 503
Фото 1995 года, Vitaly Ivanov/Russian Look/Global Look Press
— В романе часто мелькает это слово «туфта». Заключенные гонят туфту, бригадиры гонят туфту, лагерное начальство гонит, в конечном счете туфту гонят на самый верх — в Кремль.
— Конечно, от них же требовали план, километраж. Должно быть проложено сколько-то километров пути. Ну, вот они и «прокладывали». Приписывали, выполняли и перевыполняли план… в этой лжи были заинтересованы все. Это легко увидеть даже из официальных докладов, когда одно подразделение принимало работу у другого и видело расхождения. Но тогда в этом не было чего-то удивительного, это был один из принципов построения общественной жизни и производства. Я уж не говорю про труд заключенных, который в принципе не может быть эффективным.
— Как вы для себя объясняете причину появления этого проекта? Зачем он был нужен Сталину, если с точки зрения хозяйственной дорога была бесполезна?
— На эту тему нет почти никаких соображений. Я внимательно изучал это, потратил кучу времени. Нигде нет внятных высказываний. В постановлении Совмина мотивация строительства не приводится. Я предполагаю, что после войны Сталин почувствовал себя всемогущим. Решил поставить себе еще один памятник — построить дорогу, которая связывала бы Россию по северам. На юге царь-батюшка построил Транссиб. Почему не построить на севере, если ты всемогущ?
— Я читал, что еще в начале XX века были планы по строительству такой северной дороги.
— На эту тему люди соображали, думали, что хорошо бы таким образом освоить Заполярье России, развить там жизнь. Еще царю подавали такие предложения. Но они никогда не были приняты как нецелесообразные. Собственно, об этом и сказал на первом совещании у Сталина министр Морского флота СССР Афанасьев. Нашелся смелый человек среди «безгласых вождей». И он тут же сел как английский шпион, а дорогу начали строить. Это было в 1947 году. Магистраль должна была привести в устье Оби, через год стало ясно (думаю, специалистам это было ясно сразу), что Афанасьев прав. Но Сталин от дороги не отказался, а увеличил на тысчонку километров. Ее повели к Енисею, где тоже ничего не было, что можно было бы возить.
При царе, кстати, там людей жило больше, чем при Сталине, если не считать ссылку и лагеря. Думаю, что с помощью ссылки он и пытался «развить» советское Заполярье. Уже после войны вышло постановление, что ссыльные остаются там навечно. Кстати, бериевская амнистия освободила большую часть заключенных, а по ссыльным никакого решения не было.
Брошенные на Стройке 503 речные катера
Фото 2004 года, Vitaly Ivanov/Russian Look/Global Look Press
— В вашей книге герои вспоминают царскую жизнь как более разумную, что ли, по сравнению со сталинской.
— Мне кажется, так и есть, люди были свободными, поэтому и жизнь была лучше организована и в культурном смысле (там сохранялись очень старые традиционные культуры), и в материальном. Насилие способно только разрушать. В царские времена многие проблемы решались гораздо умнее, чем во времена советские.
В книге описано, как в дореволюционные время на Енисее добывали рыбу. Ценные породы — осетр, стерлядь, нельма, омуль, чир, муксун в больших количествах добывались в низовьях Енисея. В те времена красноярские купцы ставили два парохода, которые цепляли за собой множество барж с рыбаками и тянули вниз по Енисею примерно две тысячи километров. Рыбаки там рыбачили, солили рыбу. Причем, чтобы рыбу правильно солить, по государственной программе туда для обучения специально привозили астраханских засольщиков. Осенью все это тянули обратно, привозили рыбу, продавали ее в Красноярске и по всему краю, где и жило основное население.
Цена на рыбу была высокая, потому что за услуги этих пароходов купцы брали с рыбаков дорого. Так вот, государство озаботилось тем, чтобы снизить цену для населения на красноярском рынке (это есть в губернаторских отчетах). Царское правительство поставило на Енисей два своих парохода, что сразу снизило цену на завоз и вывоз барж с рыбаками, и, соответственно, упали цены на рыбу в Красноярске.
«Мы до сих пор жертвы сталинской пропаганды»
— Герои книги — НКВДшники. В основном они малосимпатичные, но есть, например, персонаж Вано Габуния — офицер НКВД, но при этом хороший человек, который и НКВДшником-то быть не слишком хочет. И старается как минимум не умножать зла вокруг себя. Наверное, одна из главных тем книги — это вопрос личной ответственности. Как вы считаете, был ли в реальности у винтиков тоталитарной машины выбор: делать или не делать зла?
— Чтобы это понять, достаточно внимательно прочитать того же Шаламова или Гинзбург. Собственно, Шаламов остался жить благодаря людям. Ведь врачи, которые не один раз спасали его в лагере, могли этого и не делать. Выбор у нас есть всегда, но мы чаще всего не хотим за него платить.
Что касается Габунии, то он персонаж вымышленный, как и все остальные. Но подобные люди в жизни встречались. Енисейский капитан Казаченко, работавший в тех местах и в то время, прочитал фрагмент с Габунией и говорит мне: «Я его знал. Только у него фамилия была другая».
Хотя большинство людей, работавших в органах, вели себя иначе. Устами того же Габунии в книге описываются ситуации, которые имели место в реальной жизни. Ну, представьте, вы — комендант заполярного поселка, где живут ссыльные. В вашей власти не только их свобода, но часто и сама жизнь. Бывали случаи, когда женщины за кусок хлеба приходили сами и приводили коменданту своих дочерей.
— Так голодали?
— Во время войны, если ты работал, ты получал пайку, которая позволяла выжить, а если не работал — не получал ничего. Я описываю несколько таких случаев. Рабочих мест в рыбацком поселке 50, а привозят 300 ссыльных. Люди погибали от голода, и этим пользовались разные начальники. Не обязательно, кстати, НКВДшники.
— Один из ваших персонажей удивляется, что граждане одной страны ведут себя по отношению друг к другу хуже, чем враги на недавней войне. Как вы для себя объясняете этот феномен? Что-то случилось людьми в сталинскую эпоху? Или это вообще свойственно человеческой природе? Свойственно ли это именно русским людям или людям вообще?..
— Я не на все вопросы знаю ответы. В какой-то степени мы животные, а в какой-то — творения Божьи, созданные для другого. Сталин идеологически обосновал и дал людям страшную вещь — власть человека над человеком. Человек сильный такой власти не возьмет, а слабому только дай. «Вечная мерзлота» во многом как раз об этом.
— При этом многие ваши герои, включая одного из главных, Сан Саныча Белова, до определенного момента Сталина искренне любят. Они жертвы пропаганды? Или просто дети своего времени?
— Пропаганда была отвратительной, но работала прекрасно. С одной стороны, творилось чудовищное, людей натравливали друг на друга, с другой — рисовался красивый образ жизни в будущем. Посмотрите плакаты сталинского времени: счастливые люди, хорошо одетые, сытые, с радостными детьми. Моя теща, ровесница Сан Саныча, очень умная женщина, прочитав, сказала, что таких, как Сан Саныч, было абсолютное большинство.
И кино, и литература — все было заточено на это. Все дули в одну дуду. А уж газеты! Если сейчас открыть «Правду», выпущенную к 70-летию Сталина, невозможно поверить, что столько людей отвратительнейшим образом лижут ему задницу. Знаменитые ученые, писатели, рабочие, колхозники… Тексты чудовищно подхалимские и примитивные! Я это в книгу тоже не стал включать, потому что выглядит просто неправдоподобно.
Мы, кстати, до сих пор жертвы той пропаганды. Многие вещи, которые тогда были заложены, до сих пор прочно живут в нашем сознании.
— Например?
— Да взять хоть само деление людей на «правильных» и «неправильных». Или трусливая «любовь» к власти, какой бы она ни была. Или то, что мы самые лучшие во всем белом свете, а остальные все — в лучшем случае дураки, а то и враги. Вот «лесных братьев», к примеру, если провести опрос, многие назовут врагами и негодяями. При этом люди бесстрашно, без всякой надежды на успех восстали против насилия над своей страной. Наши партизаны — герои, и это правда, но почему такие же прибалтийские партизаны — враги? Такое бездумное развешивание ярлыков — тоже наследие большевиков.
С Сан Санычем Беловым, кстати, было непросто. Я долго не мог влезть в шкуру человека, который искренне боготворит Сталина. Прямо мучился по этому поводу. А потом внимательно вспомнил себя в молодости. Я был обычный молодой человек своего времени. Верил, что мы идем по правильному пути, что страна наша строится, жизнь становится лучше. У меня не было сомнений, разве что по мелочам. Вспомнив себя самого, я довольно легко перевоплотился в сталиниста Сан Саныча.
Один из капитальных мостов, сохранившихся от Стройки 503
Фото 1995 года, Vitaly Ivanov/Russian Look/Global Look Press
«Большевики положили насилие в основу общественного устройства»
— Ваша книга в целом, думаю, жизнеутверждающая. Она про то, что любовь побеждает смерть и зло. Она оптимистична. Но в то же время я закрыл ее с тяжелым чувством, потому что она, как мне показалась, про «вечную мерзлоту» в нашем обществе, в нашей природе. Некоторые вещи очень рифмовались с нынешним временем. Те же пытки во время допросов. Как вы считаете, возвращение сталинизма, тоталитаризма сегодня возможно? И в нашей стране, и в других странах?
— Сталинизма — нет. Просто потому, что коммунистическая, или правильнее сказать, сталинская идеология себя полностью исчерпала со всех точек зрения. Тоталитаризм как полный контроль государства над жизнью… думаю, это для современного мира мертвая идея, долго это не продержится.
Знаете, у меня есть такой поэтический образ. Очень оптимистический. Я считаю, что Создатель разлил в нашем мире такое безмерное количество любви, что сколько бы гадостей мы ни делали, любовь эта не кончается. И она помогает нам оставаться людьми. Никогда нам не совладать с прекрасным замыслом Творца.
— Есть такой шаблон про возвращение 1937 года, и каждый раз, когда случаются новые репрессии, многие его вспоминают. По-вашему, может 1937 год вернуться? Или уже вернулся?
— Нет, конечно, никакой 1937 год не вернулся. В стране стало меньше свободы, это очевидно. Но если бы в 1937 году вышла такая книжка, вряд ли мы бы с вами сейчас разговаривали.
У нас принято ругать начальство. Начальство плохое, поэтому все плохо. Но нам бы не забывать про личную ответственность. Сейчас у нас есть огромные возможности делать какие-то правильные вещи. Ведь то, что тогда происходило — это делал не Сталин, это делали люди. Нам неплохо бы это осознать и не делать, не повторять ничего такого. Ну, например, если ты считаешь, что наша власть чем-то неправильная — не служи ей!
Мы отвечаем перед Создателем за то, чтобы быть такими, какими он нас задумал. Немаленькая задача, я думаю.
— Когда вы готовили книгу, вы работали с красноярским «Мемориалом» (внесен в реестр НКО-иноагентов). Как вы отнеслись к известию о ликвидации «Мемориала»?
— Я в это поначалу не поверил. Думаю, что со временем все вернется на свои места. Это все равно, что отменить правду. С ней, кстати, это постоянно происходит, а она все есть. Я дружу с руководителем красноярского «Мемориала» Алексеем Бабием. Прекрасный человек, честный, умный, очень знающий и абсолютный бессребреник. Думаю, у власти нет задачи выдрать эту страницу из истории России, скорее, досаждала правозащитная деятельность «Мемориала». Но то, что «Мемориал» уже сделал — этого уже никуда не денешь, это часть нашего информационного мира.
Я спросил у Алексея, как они будут работать. Он сказал, как работали, так и продолжат. У них собрано столько материалов, что их еще лет пять обрабатывать надо. Деньги им особо не нужны, они там все пенсионеры. Так что будут работать с этими материалами дальше.
Виктор Ремизов за рабочим столом
Фото: Дмитрий Колезев
— Разве нет ощущения, что власть пытается как-то залакировать прошлое, дает обществу сигнал: «не лезьте в старые раны»?
— Думаю, власти это абсолютно все равно. Она достаточно инертна, ее не интересуют телепередачи о репрессиях. Сегодня нет запретов ни на фильмы, ни даже на телепередачи о репрессиях. Никто не запрещает книги или спектакли. Есть какие-то отдельные деятели, которые пытаются бежать впереди паровоза, но что с ними сделаешь? Такие всегда были и будут. Возможность работать, изучать, писать сегодня есть. Вопрос в другом — многие ли готовы этим заниматься? Написать роман о репрессиях, о ГУЛАГе за год или за два, я считаю, нельзя. А таких книг сейчас выходит немало.
— Что бы вы рекомендовали прочитать про ту эпоху и документального, и художественного? Ну, кроме хрестоматийных Солженицына и Шаламова?
— Я специфический читатель. Я, например, не мог читать Гроссмана, чисто стилистически он мне не идет. Несколько раз пытался и не смог. Книги советских авторов мне вообще сложно читать, это очень несвободная литература и это сильно чувствуется.
Я бы посоветовал начать именно с «Крутого маршрута» Гинзбург. Честная, умная, талантливая книга. Или с двухтомного сборника «Доднесь тяготеет», который собрал Семен Виленский. Это мемуары и художественная проза о репрессиях и лагере.
Ефросинья Керсновская «Сколько стоит человек» — замечательно точная и объемная книга. Вообще же такой литературы гигантское количество.
— Керсновская в вашем романе выведена в качестве одного из персонажей.
— Да, я дважды прочитал ее книгу и не мог не восхититься этой женщиной. И понял, что просто обязан вывести ее на страницах книги, хотя в планах у меня этого не было.
— Какое у вас отношение к советской эпохе в целом, если говорить не только о сталинском времени?
— Я родился через пять лет после смерти Сталина и жил в Советском Союзе вполне счастливой жизнью. Да, у нас в Саратове за колбасой надо было очередь занимать в четыре утра, и мама занимала — на руках маленькая сестренка, рядом я — сопливый и невыспавшийся, но мы собираемся к бабушке в деревню и надо купить колбасы на гостинец. Но жизнь состояла не только из этих вещей. Были живы мать, отец, бабушка с дедом, мы любили друг друга. Вообще, принципы устройства тогдашней жизни вполне соотносились с евангельскими заповедями, никто плохому не учил. Так что жизнь моя была вполне нормальной. Я читал хорошие книжки, смотрел хорошее кино, получил образование, какое хотел.
Но если смотреть на советский период, как на эксперимент над людьми, то это чудовищное преступление. В книге мои герои не раз вспоминают тот страстный порыв России к свободе, равенству и братству, но большевики его просто задушили. В основу общественного устройства жизни они положили насилие. О чем тут еще говорить?
Мне больше нравится христианский подход, то есть любовь.
