Фото: арт-группа «Явь»
«А как сейчас в России обстоит дело с неофициальным искусством?» — спросил меня студент Гарвардского университета, куда я был приглашен с выступлением лет пятнадцать тому назад. «Никак не обстоит. Его нет», — ответил я.
«А новый андеграунд возможен?» — не унимался студент. «Станет возможным, — ответил я, — если возникнет новое официальное искусство. А его тоже нет».
Так разговор и завял, а зря.
Эх, задний мой ум. Эх, не так надо было ответить. Поподробнее, пояснее. Студент ведь только и знал, что был какой-то андеграунд, какое-то неофициальное искусство, «преследуемое властью и давимое цензурой». Все это так, молодой человек, но все сложнее и интереснее. Слушайте.
Неофициальной культурой было не просто все, что оставалось за бортом издательств, выставочных и концертных площадок, студий звукозаписи, буфетов творческих союзов и Домов творчества, а также совещаний молодых писателей и читательских конференций.
Примерно к середине 70-х годов неофициальность была воспринята многими из нас как сознательная позиция, для кого-то гражданская, для кого-то эстетическая, для кого-то и та, и другая.
В этой среде уничижительной рецензией было: «Старик, что за херню ты написал. Это же печатать можно хоть завтра».
Сами способы функционирования искусства, сами особенности литературно-художественного быта — самиздат, домашний концерт, ритуальные хождения по художественным мастерским — постепенно стали осознаваться как эстетический принцип. Принцип, настаивая на котором, художник получал шанс победить на своем поле. Победить не в борьбе с официозом, который он просто с какого-то момента перестал воспринимать как культурную реальность, а в борьбе с сиротливым чувством собственной маргинальности.
От власти требовалось одно — не трогать, не лезть. Но оно, разумеется, и трогало, и лезло.
С наступлением перестройки жесткая граница стала естественным образом размываться. Звание «неофициала» стало даже на какое-то время престижным. В головах многих интеллектуально неокрепших умов воцарилась энтузиастическая каша, где слова «андеграунд», «авангард», «постомдерн» и все прочие еще недавно сомнительные и соблазнительные слова пребывали в свободном броуновском плаваньи.
В один из тех дней я увидел афишу, приглашающую в какой-то выставочный зал на «выставку авангардистов Киевского района».
ru.wikipedia.org
Это было время глуповатое, веселое, двусмысленное. Выступления поэтов собирали большие залы, шквально реагировавшие на такие ключевые слова, как «партия» или «жопа». На выставки ходили толпами. В мастерских паслись тучные стада западных галеристов, на волне «горбимании» решивших устроить и устроивших-таки (правда, ненадолго) русский художественный бум. В эти годы возник выдержавший испытание временем музыкальный фестиваль «Альтернатива». В эти годы возникло «параллельное кино». Возникли и довольно долго продолжали возникать литературные салоны и клубы. Всего навалом. Жаловаться грех.
Потом как-то все устоялось, просеялось. Художники — кто уехал, кто остался, кто занялся чем-то другим. Писатели — кто выпустил книжки, кто не выпустил, потому что стало неинтересно. Появились издательства, галереи, залы для исполнения и показывания чего угодно.
Неофициальная культура закончилась, погребя под собою и официальную. У нас, как у всех нормальных людей, появилась просто культура.
Круг вроде бы замкнулся, хотя было совсем не ясно, где его центр. И это было правильно.
Что-то стало затвердевать, поджимать, легонько отпихивать. В разных видах культурной деятельности это проявилось с разной силой интенсивности. В изобразительной сфере — нагляднее всего.
Личные художественные вкусы и пристрастия городского начальства стали все заметнее влиять не только на культурную политику, но и на облик города.
Roman Denisov, Роман Денисов/Global Look Press
Появились отчетливые предпосылки для возникновения новой официальной культуры, нового госстиля. Дело не только в непосредственном культурном поведении властей всех уровней и ветвей. Возникающий и матереющий прямо на глазах новый художественный мейнстрим не может объективно не работать на реставраторские тенденции.
Как тут не вспомнить о «неофициальной культуре»? Нового андеграунда пока что как-то не видно. Но не возникнуть он не может.
На этой оптимистическо-пессимистической ноте и должен был бы по идее завершиться мой развернутый ответ на вопрос любопытствующего гарвадского студента.
Но шли, как говорили когда-то «настоящие», а не «андеграундные» писатели, годы. И дошли они до нынешних времен, таких, какие они есть.
Неправдоподобные события последних месяцев, за бешеным вихрем которых не поспевает увязший в жалких остатках собственных представлений разум, не могли, не могут не повлиять на текущее состояние, восприятие и даже на саму возможность дальнейшего существования отечественной культуры.
На волне этих и подобных общественных и частных ощущений само по себе возникло довольно неуклюжее словечко «кэнселинг». Речь идет, представьте себе, о «кэнселинге», о тотальной отмене самой русской культуры. Вообще. Всей. Идея не столько конструктивная, сколько головокружительно захватывающая и, — в случае ее активного продвижения, — вполне способная на короткий, но яркий период овладеть массами.
Пока мы, как и многие другие, рассуждали о перспективах «кэнселинга» русской культуры в цивилизованном мире, этим самым «кэнселингом», перехватывая инициативу у «недружественного» мира, активно и деятельно озаботилось само нынешнее российское государство в лице «культурных» министерств, неугомонных «гопстопнадзоров» и прочих хватательно-заградительных учреждений, бурно расплодившихся, как бледные поганки за дровяным сараем.
Фото: сайт Кремля
Свежие истории с закрытиями театральных спектаклей и увольнениями что-то не то сказавших режиссеров, с запретами художественных выставок и музыкальных концертов красноречивее всяких общих рассуждений.
И это, конечно, неизбежно. И это, — как бы грустно это не звучало, закономерно и даже, если угодно, правильно.
Да, в том государстве, в которое долго превращалась и превратилась-таки наша страна, не должно быть свободно существующего искусства — кино, театра, литературы, музыки.
Свободное, публичное и допускаемое государством бытование и функционирование настоящей культуры, то есть культуры, гуляющей без поводка и ошейника, лишь создает ложное и двусмысленное представление о государстве как о «нормальном».
Это неправильно. И эту неправильность, этот диссонанс осознает не только местное разнокалиберное начальство, но и, например, я.
Культура, разумеется, исчезнуть не может. Но она может радикально менять формы и способы своего бытования.
У моего поколения поэтов-художников-музыкантов-артистов был, как я уже говорил выше, накоплен уникальный опыт существования в своем профессиональном качестве безо всякого государства.
Короче, я говорю о возможности и даже неизбежности возникновения нового андеграунда. На других информационно-технологических основаниях, но по сути речь идет примерно о том же самом.
«Вот так-то, молодой человек, обстоит дело с неофициальным искусством в нашей стране!» — сказал бы я напоследок гарвардскому студенту.
Впрочем, что это я говорю! Какой «молодой человек»? Разговор, с которого я начал, имел место лет пятнадцать тому назад, если не раньше. А тот самый студент небось стал уже профессором и теперь сам пытается отвечать на подобные вопросы других любопытствующих студентов.