Иван Владимиров. "Буржуазия на трудовой повинности". 1918 г.
Сейчас в том кругу, который я считал своим до отъезда из России, складывается убеждение, даже консенсус, по поводу того, что именно было поворотной точкой в движении от демократии и свободы к несвободе и диктатуре. И, в конечном итоге, к войне. Консенсус таков: поворотный пункт — бесчестные выборы 1996 года, когда в президенты проталкивался больной и непопулярный Ельцин, а куда более популярный Зюганов затирался, а порой и вовсе не допускался на телеэкран. Дальше — уже детали: кто персонально в этом был виновен? И не следует ли вести отсчет удушения свобод не с 1996-го, а с 1993-го, когда Ельцин расстрелял из танков малосимпатичный, честно говоря, парламент?
Я этого консенсуса не разделяю. Для меня свобода вообще не является высшей ценностью. Для меня высшей ценностью является человеческое достоинство — вещь настолько сложно определимая, что ее проще определять через делегирование. Достоинство — это то, что ты признаешь за любым человеком, вне симпатий или антипатий, в той же степени, в какой признаешь за собой. В условном «русском генетическом политическом коде» присутствует, в очень большой степени, желание свободы. Но в нем отсутствует представление о достоинстве. Причем это касается не только русских по паспорту или происхождению, но и практически всех, по кому прошелся каток сначала советской, а потом и российской деспотии. Принцип главенства человеческого достоинства, его неотъемлемости и неотчуждаемости ни при каких обстоятельствах, тот самый принцип, с которого начинается немецкая конституция — «Die Würde des Menschen ist unantastbar» («Человеческое достоинство неприкосновенно») — не является сколько-нибудь существенным для людей на постсоветском пространстве.
Проверить это легко.
