Жизнь в эпоху катастроф. Поэт Лев Рубинштейн — про опыт своего поколения и прощание с прекраснодушными иллюзиями

Некоторые разделы математики, суть и смысл которых не слишком, мягко говоря, доступны профану, имеют при этом названия, отзывающиеся в душе гуманитарного человека уколами и толчками столь же невнятной, сколь и отчетливо звучащей художественности.

Меня, например, всегда интриговала математическая «Теория катастроф», при том, что любые робкие попытки выяснить, про что она, эта теория, ни к чему вразумительному никогда не приводили.

А название всегда нравилось и нравится до сих пор.

И настолько оно нравится, что и собственную биографию, и биографию собственного поколения сильно подмывает обозначить как, — не «теорию», нет, — но скорее «историю», историю катастроф.

Время от времени я пытаюсь вспоминать, какие на глазах моего поколения, а, стало быть, и на моих глазах, случились катастрофы мирового, так сказать, масштаба.

Мировых войн не было. Голода, в общем, тоже. Не считать же голодом повальный продуктовый дефицит поздних советских и первых послесоветских лет. Нет, это был все же не голод.

И о войне, и о голоде я слышал в детстве много. От взрослых, переживших и то, и другое. И это все помимо тотального страха, навсегда впитавшегося во все поры. Об этом рассказывали реже.

У нас и страха, в общем-то, не было. А тот, что все же и был, был завещан старшими. «Не болтай лишнего. Сиди и помалкивай. Ты не знаешь, что мы пережили. Не подводи папу — у него такая должность» Ну, и так далее.

Но ничего, сопоставимого с эпическим опытом предыдущих поколений, не было, слава богу.

Но кой-чего другое все же было. Нельзя сказать, чтобы совсем уж было скучно. Но и то, что было, было не рядом с тобой, не в твоем доме и не на соседней улице.

Но оно было.

И доходило оно до нас из радиоточки на кухне, из разговоров взрослых, а позже из газет и «вражеских» радиоголосов.

Когда была война в Корее, едва не ставшая мировой, я был совсем маленьким.

Был я маленьким и тогда, когда советские танки подавили Венгерское восстание 56-го года.

Когда случился Карибский кризис, я был чуть постарше, но не настолько, чтобы вполне серьезно отнестись к этим мало понятным мне событиям.

Думаю, что первым историческим событием, воспринятым мною не только как международно- значимое, но и, — что для меня было куда важнее, — событие личное, повлиявшее на мою последующую социальную и интеллектуальную жизнь, был разгром Пражской весны, незабываемый август 1968-го года.

Это была, пожалуй, первая серьезная катастрофа на моей памяти.

Дальше было много всего. И Афганистан. И высылка академика Сахарова в Горький. Чернобыль. Страшное землетрясение в Армении. Переворот ГКЧП, тоже воспринятый как катастрофа. К счастью эта катастрофа, точнее ее ощущение, продлилось всего-то дня полтора.

А следствием этой «недокатастрофы» стало то, что стало не просто катастрофой, но «величайшей геополитической катастрофой ХХ века», как ее понимают нынешние начальники страны.

Отдельно в этом ряду стоят крупные теракты, вокруг которых тоже неизбежно взвихриваются волны мирового информационного океана. Взрывы в метро. Взрывы домов. Политические убийства…

Некоторые из таких катастроф потрясают не только общества тех государств, где они случаются, но и буквально весь мир. Так было, например, с гибелью Нью-Йоркских башен-близнецов.

А вот эпидемии?

В моем детстве казалось, что эпоха эпидемий ушла в далекое прошлое.

«Испанка» во время первой мировой. Сыпной тиф «на той единственной Гражданской».

Что там еще? «Декамерон», «Болдинская осень», «Пир во время чумы».

Это все давно, давно, давно.

Впрочем, не совсем так.

Не эпидемия, слава богу, но, так сказать, высокая степень ее вероятности стала предметом всеобщих разговоров, слухов и взаимных мрачных «пугалок» зимой 60-го года.

В те дни Москва говорила исключительно о черной оспе.

Эту оспу, если верить молве, привезли в Москву некий московский художник (забыл фамилию, да и неважно это) и его жена, до этого год или больше прожившие в Индии.

Когда они вернулись в Москву, художник сразу же слег с непонятной поначалу болезнью, оказавшейся по всем признакам этой самой черной оспой. Его поместили в инфекционную больницу на Соколиной горе, где он и умер, причем довольно быстро.

Говорили и еще о нескольких случаях. Как это и бывает в подобных обстоятельствах, люди поглядывали друг на друга с некоторой опаской.

Настоящая же паника началась из-за того, что его чудесная супруга, не будь дурой, в тот же день распихала по разным комиссионкам, — чтобы «не все яйца в одну корзину», — страшное количество привезенного из-за границы шмотья, смекнув, что сейчас придут, все заберут и сожгут к чертям собачьим в печке.

Действительно через день-два пришли. Но…

Слух ли это был, было ли это на самом деле, в данном случае не так уж и важно. Важно, что началась самая настоящая паника. По крайней мере разговоры на коммунальных кухнях, рынках и очередях были только об этом.

Но нет худа без добра. В течение буквально нескольких дней все москвичи и гости столицы, независимо от возраста, пола и социального положения, были оперативно привиты от оспы. Просто толпы медицинских сестер ходили по квартирам и всем подряд делали прививки.

На память об этих давних событиях у меня, как и у многих свидетелей и участников тех событий, на левом плече сохранился маленький аккуратный шрам.

Несколько лет тому назад мы, то есть человечество, пережили настоящую полноценную эпидемию, носящую пышное имя «Пандемия».

Это тоже была катастрофа, причем катастрофа вселенского масштаба.

Все в те дни, когда одна волна заразы, слегка утихнув, тут же сменялась другой, все говорили только об этом. Все рефлексировали только на эту тему.

Вот и я, помню, написал в те дни что-то в таком роде:

«Когда эта зловредная невидаль стала проблемой, прямо скажем, мировой, не станет ли она еще одним, и к тому же вполне внушительным толчком к пониманию очевидного, в общем-то, факта. Того непреложного, но плохо понимаемого факта, что все мы живем в одном мире и что никаких границ, в общем-то, не существует».

Ох, это мое, это наше прекраснодушие, спасительное и губительное одновременно.

Как только человечество поснимало постылые маски, не позволявшие ни свободно дышать, ни открыто улыбаться, немедленно началось и длится, стремительно набирая обороты, все то, от чего перехватывает дыхание и становится совсем не до улыбок.

Маски оказались сняты не только с физических лиц, но и с целых государств, но и с сообществ и корпораций, но и с идей и идеологий, до поры до времени притворявшихся цивилизованными.

Болевые ощущения перебивают способность к анализу и к разумному осмыслению. На сцену выходит искусство, потому что активное существование в условиях катастроф для него дело привычное. Музы молчат? Как бы не так.

Искусство не дает ответов, оно задает вопросы. Иногда такие, какие никто другой задать не решается.

И как бы ни было больно, как бы ни было тревожно, какая судорога ни сдавливала бы горло, все равнонельзя не сказать и о том, что любая беда, любая катастрофа — политическая ли, вирусная ли, техногенная ли — это не только несчастье, коллективное или персональное. Это еще и всегда какой-то важный урок.

И если катастроф и несчастий при всех предосторожностях и предупредительных мерах вовсе избежать все равно не удается и не удастся впредь, то можно все же пожелать, чтобы жертв было как можно меньше, а уроки чтобы были как можно более поучительными и хорошо усвоенными.

Ну, понадеяться же хотя бы можно?