Спектакль Театра.doc «Час восемнадцать», посвященный гибели в тюрьме юриста компании Hermitage Capital Сергея Магнитского (сценическая композиция Елены Греминой на основе документального материала, собранного Екатериной Бондаренко, Анастасией Патлай и Зосей Родкевич; режиссер-постановщик – Михаил Угаров, режиссеры – Алексей Жиряков, Георг Жено), стал театральным событием 2010 года. В 2012 году, когда против мертвого Магнитского было возбуждено новое уголовное дело, а люди, которых обвиняли в его гибели, получили государственные награды, творческая группа произвела «апгрейд» спектакля.
О том, как документальный театр – мыслящее зеркало сегодняшнего дня – рождается, живет и развивается, следуя драматической логике реальности, в студии проекта «Говорящие головы» побеседовали театральный критик, драматург и переводчик Джон Фридман и актриса, режиссер, исполнительница роли матери Сергея Магнитского Анастасия Патлай.
Один час восемнадцать минут до остановки сердца – столько времени, по заключению независимой комиссии, Магнитский умирал в мучениях, скованный наручниками в боксе СИЗО «Матросская Тишина». Наручники на человека, которого буквально выжигала изнутри боль от приступа острого панкреатита, надела «бригада усиления со спецсредствами в составе восьми человек», вызванная к нему тюремной врачихой – вместе с психиатрической бригадой. Поведение арестанта, требовавшего помощи и кричавшего, что его хотят убить, показалось ей неадекватным.
«Этот спектакль возник из чувства возмущения, недоумения, растерянности», – рассказывает Анастасия Патлай. Из этой растерянности, из необходимости осмыслить произошедшее родился финал 2010 года, где за символическим воздаянием убийцам (судье, который отказал больному подсудимому в просьбе налить кипятка, на том свете ошпаривали руки кипятком из чайника) следовала часовая дискуссия с залом, в которой, по словам актрисы, «всем становилось немножечко легче».
Неистребима тяга художника к катарсису – хотя бы частичному, хотя бы чуть-чуть, «немножечко» упорядочивающему безумный мир, вносящему ясность моральных оценок в бессмысленный, жестокий хаос событий…
Зрители, поначалу готовые войти в положение «винтиков системы», – следователя, прокурора, судьи, тюремщиков, врачей, готовые если не простить, то понять их и «скостить» им вину, не сразу решались встать лицом к лицу с непреложным фактом – страданиями и смертью человека. Но логика спектакля неизбежно приводила их к тому, чтобы, отбросив увертки и колебания, прямо и честно положить на весы с одной стороны всю безответственность «винтиков», а с другой – эту смерть. «В какой-то момент они ужасались своему сочувствию преступникам», – говорит Анастасия Патлай.
Джон Фридман был одним из зрителей. Его, театрального профессионала, критика и драматурга, потряс этот Страшный cуд над самими собой, который вершили в своих душах люди, и еще сильнее – последствия этого суда для них самих. «Я помню, что у меня не было ощущения, что я в театре. Хотя все, что на меня действует, это театральные приемы, театральные акции; это драматург работал, артисты работают, свет работает... Но я сижу не в театре, а где-то, где меня заставляют думать о своем отношении к миру. Я вышел из театра и понял, что я только что присутствовал на политическом действе, – вспоминает он свои тогдашние переживания. – Я вижу спектакль “Час восемнадцать” как поворотный момент в истории московского театра последнего времени и в истории Театра.doc, где театр перестал мягко говорить о каких-то социальных проблемах, которые связаны с политикой, а просто сказал открытым текстом: “Вот здесь несправедливость, которая поддерживается государством, государственной системой, и мы об этом будем говорить открыто”».
Политический театр, по Фридману, совершает революцию в душах и из прежних слабых и малодушных творит людей с активным отношением к миру; недаром появление этого спектакля предшествовало гражданскому подъему начала 2010-х годов. «Я не хочу сказать, что спектакль “Час восемнадцать” сделал так, чтобы люди вышли на улицу, – оговаривается он, – но я уверен в том, что для людей, которые ходили на спектакли Театра.doc, на спектакль “Час восемнадцать”, стало естественным выходить на улицы, когда возникало что-то такое, куда надо было идти».
Но раскрученное колесо истории неумолимо пошло на второй круг, и в 2012 году спектакль изменился вслед за изменением моральной атмосферы в обществе и нравственной повестки дня.
«Мы сделали вторую часть спектакля, где все эти люди, наказанные нами, вроде бы попавшие в ад, оживают и становятся такими милыми, обаятельными и заискивают где-то перед зрителями, а где-то снисходительно со зрителями общаются и разоблачают наш театральный прием – тот чайник, из которого как бы лился кипяток, а на самом деле там был сухой лед. И вот они перед зрителями это разоблачают и говорят: “Не обращайте внимания. Все, что было до этого, это всего лишь театр, а мы вам сейчас расскажем хорошие новости: на самом деле мертвеца можно и нужно судить, на самом деле он был наркоман, вор, преступник, убийца, и мы это докажем”. Они обнажали и свои приемы, и наш прием, и рассказывали просто текущую повестку дня на тот день, когда приходил зритель: какие законы приняла Госдума, кто в очередной раз задержан на Болотной площади и так далее. И, радостные, уходили, потому что им надо было работать», – продолжает рассказывать Анастасия Патлай.
И реакция публики изменилась. На место мощного катарсиса, внутреннего очищения пришел гнев. «Когда мы видим, как все люди, которые виновны в том, что умер человек, выходят победителями, свободными, довольными и с улыбкой, – вот это меня бесит. Я сижу в зале и бешусь от этого, я выхожу из театра разгневанным, выхожу с ощущением справедливого гнева, и за это я безумно благодарен Театру.doc. За то, что он меня довел до этого, что он открыл мне глаза на это», – это вновь слова зрителя, Джона Фридмана. Гнев придает зрителю силу. Эта сила морально обоснованного гнева, вынесенная из театрального зала, так необходима ему именно сейчас, чтобы противостоять давлению нарастающего вала аморализма. Но как это удивительно непохоже на то, что в тот же самый момент переживает актриса на сцене! «Вы говорите, что сцена во второй части “Часа восемнадцать” наполняет вас гневом, возмущением. Меня, например, она наполняет отчаянием, бессильным даже отчаянием», – говорит Анастасия Патлай. В ее глазах вторая редакция спектакля «пессимистическая», коль скоро она, послушно следуя за реальностью, изображает торжествующее зло.
«У меня возникает гнев там, где у вас возникает отчаяние. Ваше отчаяние на сцене нужно для того, чтобы я вышел из театра разгневанным», – возражает ей Джон Фридман.
Чудо театра…
