24 сентября в Русском музее открывается первая за почти 20 лет выставка работ художников студии «Новая реальность» из коллекции Фонда русского абстрактного искусства. Проект «За гранью предметности в русском искусстве второй половины ХХ века» расскажет о пятидесятилетней истории студии, возникшей в Москве в 1960-х годах под руководством Элия Белютина. Slon поговорил с учредителем фонда Ольгой Усковой об истории коллекции, феномене неофициального советского искусства и универсальном художественном языке.

– С чего началась коллекция?

– Со случайности, как это часто бывает. Много лет назад, обустраивая свой новый дом, мы с мужем начали потихоньку покупать разные картины. Это были довольно хаотичные действия – работы приобретались не системно, часто наобум и, главное, исключительно в декораторских целях. А поскольку мы люди практичные, конечно, нам хотелось, чтобы все эти вещи имели вторичную стоимость. Кроме того, картины часто приходилось дарить партнерам по бизнесу. Пару лет назад я в очередной раз оказалась в Германии и привезла оттуда работу хорошего голландского художника, которую подарила одному знакомому бизнесмену. Он внимательно на нее посмотрел и сказал: «Ты не знаешь, что такое живопись. Поехали, покажу тебе настоящих художников». Я была поражена такой реакцией, но все-таки приняла приглашение, и мы поехали в Абрамцево. Там-то я впервые и увидела работы Элия Белютина и его учеников, о которых прежде совсем ничего не знала. Они потрясли меня настолько, что я буквально выключилась из реальности. Придя в себя, уже дома, я стала искать в интернете информацию об этих художниках и наткнулась на тексты армянского искусствоведа и коллекционера Самвела Оганесяна. Они меня чрезвычайно заинтересовали, и вскоре я поехала к нему, чтобы купить несколько картин из его коллекции. Самвел всю жизнь посвятил изучению творчества Белютина и его учеников, многих из которых знал лично. Вместе с картинами он передал мне эскизы, бумаги, черновики. Поначалу я отказалась их брать, сочтя ненужным довеском, но он страшно обиделся и объяснил, что именно в этих эскизах виден путь становления гения. Всю ценность этих, как мне тогда показалось, бессмысленных бумажек я поняла только сейчас.

– Как пришло это понимание?

– Постепенно. Я начала изучать историю студии в контексте общемировых процессов, которые происходили в искусстве. Художественная традиция, которой придерживались белютинцы, начинается с «Синего всадника» Кандинского. Когда Россия стала революционным центром мира, Кандинский провозгласил переход от старого искусства к абсолютно новому. В Европе чуть позже тоже началось революционное брожение, прекращенное нацистами в начале 1930-х. Следующая вспышка опять произошла в России после Второй мировой войны, и новым Кандинским стал Белютин. Он, тогда еще совсем молодой человек, предложил создать альтернативную академию художеств и преуспел в этом деле. Ее появлению помешала знаменитая выставка авангардистов в Манеже, разгромленная Хрущевым. Художники «Новой реальности» в один миг оказались вне закона. Правда, им повезло куда больше, чем немецким коллегам 1930-х: никто не был посажен в тюрьму или брошен в психиатрическую лечебницу. Они продолжали работать, но уже неофициально. Впрочем, в Европе про Белютина и его студию хорошо знали, некоторые работы даже удавалось продавать. Так, до сих пор крупнейшая коллекция их картин находится в Италии, в частном собрании.

– Первые картины Белютина тоже были куплены как предмет декора или все-таки у них появился другой смысл?

– Я очень не люблю, когда что-то лежит в кладовке. Мне трудно понять людей, которые, покупая, скажем, старинные рукописи, кладут их в специальное хранилище и достают оттуда, только чтобы выставить на аукцион. Мне кажется, вещь, которую ты сознательно покупаешь, должна становиться частью твоей жизни. Первые картины Белютина, появившиеся у меня, были просто источником вдохновения и удовольствия. Затем, когда Самвел уже узнал, что неизлечимо болен, он предложил мне купить всю коллекцию, но на условии, что она будет продолжена. Я согласилась, потому что мне виделось несправедливым, исторически несправедливым, если бы все эти художники снова оказались закрытыми для мира.

– Сколько там было работ?

– Больше 1800. К сожалению, большую часть нам не удастся показать. Так, самые сильные работы собрания – те, что создавались коллективно. Но из-за огромных размеров привезти их на выставку оказалось невозможным.

– Для вас Белютин важнее как художник или как автор методики?

– Конечно, второе. Как художники мне больше нравятся Грибков и Зубарев. Белютин – гениальный методолог. Он разработал теорию всеобщей контактности, которая преподносит систему обучения рисованию через открытие мышления. Этот метод содержит некоторые основы нейролингвистического программирования. За 30 лет через школу Белютина прошло не менее двухсот человек. В основном это не были профессиональные художники. Кое-кто до сих пор жив, с кем-то мне довелось встречаться. И вот что меня поразило. Они все уже далеко не молоды и не богаты. У каждого – какие-то жизненные проблемы. При всем том я, пожалуй, не встречала более счастливых людей, и это полностью заслуга Белютина. Он сумел вытащить из каждого внутреннего гения и определил понятие счастья, с которым я абсолютно согласна. Счастье – это самореализация.

Когда я ближе познакомилась с его теорией, то поняла, что она идеально подходит для подготовки инновационных менеджеров. Больше того – мы даже стали устраивать у себя в компании мастер-классы одного из учеников Владислава Зубарева.

– Как это происходило?

– Мы поставили наших молодых сотрудников за холст, и они просто стали рисовать так, как учил своих учеников Белютин. После этого эксперимента двоих из десяти мы продвинули на уровень выше. Методика Белютина учит отходить от штампов и выстраивать новые траектории мышления. Гений – это не человек с бесконечной оперативной памятью. Гений – это человек, способный выстраивать прочные связи между оперативной памятью и глубоким подсознанием. Именно это и проповедовал Белютин.

– Это и есть та самая беспредметность, вынесенная в название выставки?

– Конечно. Белютин и его ученики действительно стали проводниками за грань предметности. Сейчас это очень актуальная тема. Чем дальше человек уходит в материальный мир, тем меньше он ощущает собственное «я». Это равнозначно смерти. Студия Белютина существовала в таких условиях, когда не были ни денег, ни свободы передвижения, ни каких-либо материальных благ. Это был чистый художественный эксперимент, не имевший никаких вещественных стимулов. Именно поэтому их открытия не могли быть сделаны в Америке или Европе, где искусство уже давно стало важной составляющей рынка. Специфика искусства художников «Новой реальности» во многом определена внешними условиями жизни. На мой взгляд, качество работ наших художников значительно превосходит западные аналоги именно из-за различия внешних условий.

– То есть выставка ориентирована прежде всего на российского зрителя?

– Да, конечно, но не только. Западная молодежь сегодня гораздо более открыта и восприимчива ко всем новым процессам и явлениям, чем их родители. А творчество художников «Новой реальности» для них, безусловно, станет чем-то новым. И потом, Белютин и его ученики отвечают на универсальный вопрос – как и куда двигаться человеку? Это понятно любому думающему зрителю, где бы он ни находился.

Для меня все современное искусство делится на цирковое и смысловое. Цирковое – когда художник работает со зрителем на легких эмоциональных коннотациях. У тебя неизбежно возникает реакция на кучу дерьма, расчлененный труп или горку презервативов. Это искусство на короткой дистанции.


Смысловое же искусство действует по другому принципу – его понимание приходит со временем, это более медленная реакция. Сегодня время как раз для такого искусства. В мире назрела необходимость адекватного диалога, который возможен только за гранью предметности.

– После Петербурга выставка где-нибудь еще побывает?

– В мае мы покажем ее на Венецианской биеннале, а затем она отправится в большое турне по восьмидесяти городам Китая – в этой стране интерес к российскому искусству, особенно советского периода, огромен.

– Вы в самом начале разговора подчеркнули, что ко всему подходите прагматично. Значит, скорее всего, рассматриваете вариант продажи коллекции.

– Да, конечно, рассматриваю, но точно не в ближайшие пять-семь лет. И потом, базовый фонд – 1800 картин – останется неприкосновенным. Впрочем, пока рано загадывать. Может быть, благодаря умению выходить за грани предметности меня в жизни ожидает еще много открытий.