Испытания крылатой ракеты с ядерным двигателем «Буревестник». Фото: РИА Новости
Представить, что завтра начнется ядерная война, несложно — нужно всего лишь отказаться от предыдущего опыта человечества, прожитого им в ядерную эпоху. Последние сорок лет холодной войны сопровождались всемирным страхом ядерной катастрофы, но любой страх, когда он длится слишком долго, притупляется, и нынешние сорокалетние, последние пионеры, хорошо помнят анекдоты про «кто положил валенок на красную кнопку», «сокращение штатов США» или школьные уроки, на которых военрук диктовал инструкции насчет того, в какую сторону надо падать при взрыве, но потом оговаривался, что между Кремлем и Белым домом существует особая линия телефонной связи, по которой в последний момент обо всем договорятся, и ракеты не полетят. Осень 1962 года, когда примерно так все и разрешилось (о согласии убрать ракеты с Кубы Москва сообщила Вашингтону даже не по телефону, а в обычном общедоступном радиоэфире), в этом смысле можно считать решающим эпизодом — две главные ядерные державы вплотную подошли к военной черте, заглянули за нее, ужаснулись и разбежались.
Спустя двадцать лет, во время последнего в истории советско-американского обострения (после размещения «Першингов» в ФРГ), предотвратить ядерное столкновение окажется по силам простому подполковнику Петрову на командном пункте в Серпухове-15; подвиг Петрова, вероятно, излишне мифологизирован, но по крайней мере ничего более серьезного о риске взаимных ядерных ударов между СССР и США мы не знаем. Подполковник дежурил на командном пункте, увидел на пульте, что из Америки летят ракеты, подумал, что этого не может быть, не стал отдавать команды об ответном ударе и, как потом стало ясно, не ошибся. И хотя в позднейших интервью он подробно объяснял свою логику — слишком мало ракет, визуальных наблюдений удара не было — стоит иметь в виду и психологическое объяснение: человек 1983 года не верил в возможность войны.
Почему-то очень трудно сомневаться в том, что если сейчас дежурный офицер в том же Серпухове-15 увидит у себя на мониторе даже сомнительный сигнал об американском ударе, он с удовольствием нажмет на кнопку. Ну, может быть, сначала перекрестится, а потом обязательно нажмет.
Что после обмена ядерными ударами погибнет мир — это скорее все-таки предрассудок из тех же времен, когда ядерной войны было принято бояться. Даже концепция «ядерной зимы» осталась недоказанной и выглядит теперь элементом пропагандистского сопровождения советского официального пацифизма. Но Владимир Путин с его шуточкой про рай очень точно уловил почти религиозный принцип человеческого восприятия ядерной катастрофы — мы не знаем точно, что находится по ту сторону, но от нашего представления о той стороне зависит наша жизнь сейчас. Забавно, но советский атеизм кажется теперь одной из гарантий мирного разрешения глобальных конфликтов в прежние времена. Советский атеизм сильнее привязан к пацифизму, чем путинская набожность: Брежнев и его товарищи по политбюро не верили в рай и поэтому боялись ядерной войны, а Путин, вероятно, верит, а даже если нет — он говорит об этом вслух; и люди, которые верят Путину, будут верить — ну, если не буквально в рай, то в допустимость ядерной войны.
И это такой совершенно серьезный аргумент против представления о неосоветском реванше Путина. Советский (тут, вероятно, нужна оговорка, что именно ядерный) пацифизм был гораздо более важной духовной скрепой послевоенного СССР, чем любая марксистско-ленинская идеология. Удары по Хиросиме и Нагасаки обрекли тогда еще безъядерный СССР на отчаянное миролюбие, и даже после 1949 года, когда была испытана советская атомная бомба, в этом смысле ничего не изменилось. В позднесталинском СССР людей заставляли подписывать антиядерное Стокгольмское воззвание, при Брежневе пели «Ядерному взрыву — нет, нет, нет», и даже самый бесчеловечный в советской истории военный эксперимент (Тоцкие учения 1954 года, когда на живых людях проверяли воздействие ядерного оружия) укладывается в принцип «лишь бы не было войны». Если бы такие учения случились сейчас, их бы, скорее всего, даже не засекречивали, а рекламировали по телевизору: показывали бы летчика, пролетевшего через ядерный гриб, и солдат, совершавших марш-бросок в непосредственной близости от эпицентра. По крайней мере, это отлично уложится в новую формулу мидовского чиновника Андрея Белоусова, выступившего с ней в ООН: «Российская Федерация готовится к войне, а Соединенные Штаты Америки готовят войну».
Готовность к войне, принятие войны — самостоятельный, отдельный от самой войны фактор общественной жизни. Люди, готовые к войне, живут иначе и ведут себя иначе, чем те, для кого война — главный страх. Тут можно вспомнить доядерные времена; советский милитаризм 1930-х годов не сильно помог Сталину в 1941 году, и после войны стало модно смеяться над фильмом «Если завтра война…», книгой «Первый удар» и прочей предвоенной пропагандой такого рода. Все вышло не так, как обещали на парадах 1930-х годов, эпоха маршала Ворошилова закончилась бесславно, но это вообще никак не отменяет того, что эта эпоха была и что большой террор вообще-то случился в стране, которая жила будущей войной, ждала ее, верила в нее, записывалась в ОСОАВИАХИМ, пела про «несокрушимую и легендарную» и сдавала нормативы ГТО. И именно ожидание войны стоит считать и политическим, и даже психологическим объяснением кровавого безумия 1937 года — строго говоря, все, что происходило в СССР в 1930-е годы, объяснимо именно с точки зрения превращения страны в тотальный военный лагерь. Готовность к катастрофе сама по себе становится источником катастроф.
Тут можно было бы сказать, что Россию, готовящуюся к войне, ждет новый тридцать седьмой год, но в последние годы на эту тему так много шутили, что любые параллели просто неприличны. Но в любом случае милитаризованным обществом легче управлять и манипулировать, а война, которой ждут, списывает не меньше, чем война, которая случилась. Ядерная риторика в международных отношениях может быть просто модой этого сезона. Трамп ведь тоже зачем-то хочет выйти из договора РСМД, то есть Россия в тренде. Но ожидание войны внутри страны — это не про Трампа, а про страну. Готовность к ядерной войне, признание допустимости ядерной войны уже сейчас делает российское общество другим даже по сравнению с тем, что было после Крыма и Донбасса.
