Кадр из фильма Марлена Хуциева "Мне 20 лет" ("Застава Ильича", 1964)
kinopoisk.ru
Мне было девять лет. По телевизору показывали «Был месяц май». Я рыдала так, что родителям пришлось отпаивать меня валерьянкой. Я рыдала два дня. С тех далеких пор я, к стыду своему, не пересматривала этот фильм. Боюсь. Но мне хватило того, детского впечатления, того ощущения ужаса от сцены, в которой герой-поляк гладит колосья пшеницы — его жена была сожжена в концлагере рядом, и пеплом сожженных людей удобряли поля. «Теперь моя жена — везде», — говорит поляк, глядя на поле. Я не могла поверить, что существует мир, в котором одни люди удобряют свои будущие урожаи другими.
Только большой мастер, абсолютно честный, наделенный с болезненно чистой совестью, мог снять тихую трагедию так, чтобы ребенок заплакал от великой жалости к людям и навсегда запомнил тот момент, когда это произошло. Так что я тут и ни при чем. Это все Хуциев.
Его называли певцом оттепели, художником, зафиксировавшим этот короткий, но лучший период в послевоенной стране. Хотя это не совсем так. 30-летний Хуциев почувствовал неизбежность того, что потом назовут «оттепель», гораздо раньше. Еще шел ХХ съезд, а он уже работал над сюжетом «Заставы Ильича» — признания в растерянности первого послевоенного поколения, фильма о тех шатких надеждах, которые кого-то вывели в шестидесятники, но в основном эти надежды разбились о чугунную машину советской власти.
Хуциев стал провозвестником и родителем оттепели, по поводу которой, кстати, сам никаких иллюзий не питал. «Какая оттепель? — говорил он обычно, когда его расспрашивали в интервью. — Вспомните историю с выставкой в Манеже — о какой оттепели можно было говорить?» Он считал (и думается, справедливо), что оттепель была в умах, а «сверху» было по-прежнему холодно. Собственно, история с «Заставой Ильича» только подтверждает правоту Хуциева.
