Скромное очарование Палестины. C чем связана аномально высокая поддержка ХАМАС в западном мире?

В марте этого года я остановился возле знаменитого отеля El Minzah в Танжере, что на севере Марокко, чтобы свериться с картой и окончательно не заблудиться в новом для меня городе. Вдруг от навигации меня отвлёк экстравагантно одетый пожилой мужчина: в канотье, алом пиджаке, болотного оттенка вельветовых брюках и золотых тапочках-бабушах. Выглядел он очень стильно, дружелюбно улыбался и на уверенном английском рассказывал о своей художественной галерее в медине, исторической части Танжера, куда, по его словам, в своё время захаживали Уильям Берроуз и Мик Джаггер.

Меня, тогда ещё совсем новоиспечённого исследователя Африки, эта история вместе с самим повествователем до глубины души очаровали. Так что совсем скоро я обнаружил себя следующим за импозантным незнакомцем по узким, грязным мощёным улицам медины, попутно выслушивающим воспоминания об эпохе «Голого завтрака». Прервались они после того, как нам преградил путь продавец из местного продуктового магазина. Он окинул меня тревожным взглядом и на арабском языке начал возмущённо кричать на галериста, будто бы за что-то его отчитывая. Тот, выслушав претензии, расстроенно ко мне повернулся и попросил меня уйти по своим делам.

Как это всё вообще понимать — по-прежнему остаётся для меня загадкой. «Концептуальный ключ» к которой можно найти на страницах романа Пола Боулза «Под покровом небес», чей герой по имени Порт решает, «выбирая улицы потемнее», прогуляться по ночному Орану — портовому городу на севере Алжира, от Танжера не столь отдалённому и очень на него похожему. За персонажем увязывается араб, склоняющий американца пойти выпить с ним чаю, а затем — познакомиться с его другом. «Другом» оказывается живущая в шатре на отшибе девушка лёгкого поведения, которая, в конечном итоге, пытается Порта ограбить. Встретив сопротивление, она зовёт на помощь проживающих рядом мужчин, которые прямо там туриста бы и прикончили, если бы он, перепрыгивая через мусульманские надгробия, не смог от них удрать. Впрочем, это спасение Порту в долгосрочной перспективе не особенно поможет, но я не хочу лишать вас удовольствия ознакомиться с произведением самостоятельно и раскрывать смысл этого предложения не буду.

За свою жизнь Боулз написал четыре романа, и всех их объединяет своеобразная тематическая узость фабулы. Человек западноевропейской культуры попадает в североафриканскую или латиноамериканскую страну, где с ним начинает происходить нечто зловещее. Заканчивается всё, как правило, печально: помешательством, отчаянием или смертью. Для особенно фанатичных читателей Боулза тоже — в своих дневниках он вспоминал, как к нему в Танжер чуть ли не каждый день приезжали немки, которые, заикаясь от волнения, признавались литератору приблизительно в следующем: «Мистер Боулз, вы изменили мою жизнь! А теперь я поеду в пустыню и повешусь».

Пол Боулз не находил, что в таких случаях отвечать посещавшим его «паломникам», но корни подобной трактовки его книг для меня очевидны. Желание умереть в пустыне после их прочтения возникает даже не из слепого подражания персонажам, а скорее из-за созданного писателем образа Востока как чего-то трансцендентно-возвышенного, пригодного разве что или для декадентской саморефлексии, или отчуждения, или пассивного вовлечения во всяческие сомнительные компании и движения — как чего-то кардинально отличного от скучного, прямолинейного Запада.

Литератор родился и вырос в Нью-Йорке, в семье успешного дантиста консервативных взглядов, который, по легенде, однажды во время снежной бури положил Пола в корзину перед открытым окном, когда тот был шестинедельным младенцем. Это, вероятно, объясняет, почему, отправившись путешествовать по миру в семнадцать лет, Пол не посчитал нужным поставить об этом в известность свою семью.

Уже в Танжере, куда он впервые приедет в двадцатилетнем возрасте и где проведёт всю оставшуюся жизнь, он даст не один десяток интервью о том, как прелестна здешняя «оторванность от эстетики» и культурная изоляция — и насколько США не годятся для каких-либо иных целей, кроме заработка денег. «Он законченный экспатриант! На него наводит ужас Америка, на него наводит ужас любое место, помимо Танжера — и, кажется, Танжер также постепенно начинает наводить на него ужас», — расскажет о Боулзе его знакомый, писатель-модернист Эдуард Родити. И Полу, «тотальному аутсайдеру» и «непревзойдённому эмигранту», с именем которого неразрывно связан образ интеллигентствующего романтика в стране третьего мира, действительно удалось культивировать такое восприятие Востока в западной культуре.

⤢

Писатель Пол Боулз на крыше дворца Джамаи в Фесе. Марокко, 1947 год

The New York Review of Books

Он был его, скажем, «первооткрывателем» — в том числе для ярких представителей бит-поколения, под влиянием творчества которых в Африку и по сей день массово приезжает западная контркультурная молодёжь. В 1950-х Танжер посещают Уильям Берроуз, который назовет город «большой колонией», и Аллен Гинзберг с его партнером Питером Орловски. Когда последние двое в шестидесятых гостили в Индии, они «целыми днями рассказывали, насколько всё же лучше Танжер, насколько покладистее и чище тамошние мальчики». Тогда же, в конце концов, в Марокко влюбляется и переезжает Ив Сен-Лоран (к слову, уроженец Орана), а «бедная маленькая богачка» Барбара Хаттон покупает в Танжере дом с 15 комнатами, где регулярно устраивает пышные вечеринки с участием верблюдов.

Тогда же хиппи (без влияния битников здесь также не обошлось) открывают для себя Гоа — сказочный штат, где в те годы можно было сидеть голышом на пляже и принимать ЛСД, а индийцы трактовали это как форму выражения религиозной свободы и были совсем не против. В несколько более скромных объемах в середине XX века европейцы, которых сейчас можно было бы обозвать дауншифтерами, также исследуют Стамбул, Каир, ещё шахский Тегеран и прочие города обожаемого путинской администрацией «глобального Юга». И тогда же, на мой взгляд, начинает оформляться принципиально новая модель восприятия восточных стран на Западе, которая до сих пор играет важнейшую роль в информационных войнах и является одной из причин столь пылкой одержимости Кремля всяческими «поворотами на Восток».

Апроприация безумия

Меня в первый день пребывания в Танжере и боулзовского Порта, угодившего в алжирский притон, объединяла не только склонность к поддержке всяческих авантюр, но и схожесть стиля мышления, природу такой склонности обуславливающего. Ему присуще сугубо европоцентричное отношение к Востоку как к некоей песочнице из эстетических символов и традиций, своего рода музею под открытым небом, в котором всё хочется посмотреть и пощупать — разумеется, не обременяя себя мыслями о возможной опасности такого времяпрепровождения. Тем более что зачастую даже тоталитарные азиатские страны вроде Ирана или КНР предлагают иноземцам несопоставимо бóльшую свободу действий, чем местным, что лишь раззадоривает ощущение «большой детской площадки». В Марокко, к примеру, наличие у вас немарокканского паспорта предоставляет вам практически абсолютный юридический иммунитет. А вот простой марокканец, замеченный за однополыми связями, на пять лет отправится в тюрьму.

Среди европейцев в Танжере даже бытует шутка, что дирхамы — это игрушечные доллары, поскольку практически всегда курс MAD к USD составляет 10 к 1, а Гоа же из-за неправдоподобно низких цен на совершенно всё сквозь «европейскую призму» и вовсе кажется чем-то вроде симуляции, «странного рода раем» по названию блестящей книги Сэма Миллера о восприятии Индии иностранцами. Как считал Порт, туриста от путешественника отличает то, что первый принимает свою цивилизацию как нечто должное, а второй — сравнивает её с другими и отвергает те её элементы, которые ему претят.

Пол Боулз наверняка сочувствовал такой позиции своего героя. Он прожил в Танжере почти 70 лет и, например, считал отрезанность города от западной культурной жизни великим благом. В то же время он весьма умело и прагматично использовал элементы своей цивилизации — его романы публиковали американские и европейские издательские дома, он периодически возвращался в США исключительно для заработка денег, а на полученный за «Под покровом небес» гонорар писатель купил автомобиль Bentley.

По такой философии и сейчас в Марокко, да и в других странах Африки и Азии, живет большинство европейцев — правда, обычно они не отвергают элементы своей цивилизации, а очень избирательно приватизируют аспекты чужой. Диджеи в Гоа, играющие локальную вариацию транса, традиционно размещают на обложках альбомов индуистских божеств, американские художники в Танжере активно носят джеллабы и воспевают изящность марокканской цветовой палитры, а немецкие публицисты годами живут на стипендию Гёте-института в Каире, где в блоге описывают «переживания в шестнадцатимиллионной египетской столице».

Есть ли в этом что-то плохое? Разумеется, нет, если не рассматривать вполне безобидные и даже творчески продуктивные последствия глобализации как «культурную апроприацию». Западные экспаты живут на Востоке в своём «пузыре» и редко сталкиваются с проблемами местных жителей, потому что, как бы аморально это ни прозвучало, тяготы жизни бербера — это последняя вещь на планете, в которую желал бы вовлекаться условный британский интериор-дизайнер. Его занимают вопросы иного порядка.

Как-то раз после воскресной службы в англиканской церкви в Танжере я случайно попал немного не в тот дискуссионный кружок, и вместо обсуждения перспектив риелторского бизнеса в Колорадо в компании новоприбывших американцев обнаружил себя беседующим с нигерийскими мигрантами, которые в этой же церкви и проживали. Около получаса я выслушивал ужасы о повсеместном насилии, грабежах и эпидемии СПИД в Нигерии, узнал, что даже её граждане иначе как «зоопарком» свою страну не называют, после чего сердобольная австралийка всё же деликатно оттащила меня в мир белых рубашек Ralph Lauren и проблем в духе «мне слишком долго шьют ковёр по спецзаказу в Асиле для особняка в касбе». Мир, где Нигерия — это хорошее направление для сафари; страна, куда улыбчивый президент Билл Клинтон приезжал, чтобы примерить традиционную накидку и пожать руки размахивающим американскими флагами нигерийским детям.

Система восприятия действительности, которая упускает из виду критические для её осмысления детали или склонна относиться к ним как к экзотическому аттракциону, обречена на искажённость. Арабский мир — это не только красивая национальная одежда, изысканные кушанья и прочая «Тысяча и одна ночь», но и жестокие диктатуры, нищета, высокая толерантность к насилию, а иногда и откровенный расизм или религиозный фанатизм. Однако, по моим наблюдениям, эта вторая грань практически всегда выносится европейцами за скобки при описании стран «глобального Юга» или же виновато преподносится как следствие травматического колониального прошлого.

Собственно, с этой особенностью я связываю аномально высокую поддержку вторжения ХАМАС в Израиль в Западном мире, а в частности — специфику аргументации этой поддержки. За последний месяц вы наверняка не раз сталкивались с конструкциями в стиле: «Сожжение израильских семей заживо — это, конечно, ужасно, но в 1947-м году…» Открывать на этом моменте спор о том, насколько историческая апелляция к 1947-му, 1948-му или 1967-му годам обеляет репутацию стороны, упорно отказывавшейся рассматривать какие-либо альтернативные концепции раздела Палестины и взамен угрожавшей евреям «войной на истребление и огромной резней», а позже неоднократно пытавшейся эти угрозы реализовать на практике, считаю излишним, поскольку роль фактов в нашем контексте третьестепенна.

В данном случае существует абстрактная Палестина, в массовой культуре ассоциирующаяся с чем-то очень древним, исконно арабским, традиционалистским и ущемляемым, и Израиль — напротив, развитая, боеспособная и прогрессивная страна, существующая как бы в не совсем органичном для неё географическом положении и оттого часто рассматривающаяся западными интеллектуалами как неоколониальная, неоимпериалистическая сила. Какие-либо аспекты хронологии возникновения государственных образований на территории Палестины как исторической области игнорируются, как и особенности положения «агрессор—жертва» между Израилем и ХАМАС. Мой недавний спор с проживающим в Марокко американским художником, в ходе которого я указал, что Al Jazeera — это очень плохой источник информации о конфликте из-за его аффилированности с правительством Катара, закончился обвинениями меня в недостатке эмпатии и расизме. «Ты как робот, это же не класс социальных наук!»

⤢

Акция протеста в поддержку Палестины в Малаге, Испания, 13 октября 2023 года

Jesus Merida/Keystone Press Agency/Global Look Press

Такой подход — это изнанка слепого доверия Востоку, которое сводило персонажей Боулза в могилу, некая экстраполяция тезиса «Восток — дело тонкое» из «Белого солнца пустыни». До такой степени тонкое, что в происходящее в восточных странах лучше совсем не вмешиваться и не вникать глубже кулинарных, эстетических или ритуальных вопросов, поскольку европейцы ничего в местном статус-кво не понимают и способны лишь на установление унизительных колониальных порядков в изначально миролюбивых, непорочных государствах. Из этого наивного допущения произрастает, вероятно, самый популярный лозунг последних недель в мире — Free Palestine. Не важно, что он косвенно призывает к триумфу арабских террористических групп и кратному росту влияния тоталитарного Ирана в регионе — ведь он красиво и прогрессивно звучит, а фактура слишком неэмпатична.

Инициируемое Владимиром Путиным втягивание России в «коллективный Восток» — деструктивное, противоестественное безумие, за которое русской культуре придётся заплатить огромную цену — это не просто тактическая процедура на фоне экономической изоляции страны, но и попытка втащить РФ в то самое иррациональное «восточное поле экспериментов», не подчиняющееся правилам западной цивилизации. Отсюда постоянная риторика о лезущем в «чужой двор» Западе и в целом о том, что война с Украиной — это такой home affair, нечто «добрососедское», сферы озабоченности Европы и Северной Америки, по мнению российских элит, абсолютно не касающееся.

Для подобной деевропеизации постсоветского пространства в общественном мнении в западных странах Кремль намеренно усложняет фабулу конфликта, вводя не посвященную в него аудиторию в заблуждение через нагромождения пропагандистских нарративов о защите русскоязычного населения Украины, искусственном характере её государственности, превентивном вторжении, лежащих глубоко в истории причинах войны и так далее. Рассчитано это на то, чтобы условный житель Чикаго или положил российско-украинскую войну в копилку запутанных и малозначительных для него мероприятий вроде гражданской войны в Судане, или, что для Кремля более предпочтительно, разглядел в Украине «марионетку-проводника неоколониальной политики США», якобы лезущих на «чужой двор» — и на следующих парламентских или президентских выборах поддержал бы какого-нибудь палеоконсерватора, ратующего за прекращение поддержки ВСУ.

И если руководство РФ сумеет добиться абсолютного разрыва культурных, политических и деловых связей страны с ненавистным «коллективным Западом», она окончательно погрузится в восточную неопределённость и безумие, от чего Герберт Уэллс предостерегал Советскую Россию ещё в 1920-м в своей книге «Россия во мгле».

«Безумие» здесь слово, собственно, ключевое. Пол Боулз в какой-то степени был прав, когда охарактеризовал Америку как скучное и донельзя предсказуемое место, не идущее ни в какое сравнение с Северной Африкой. По его словам, однажды в кабаре в Шефшауэне он стал свидетелем следующей сцены: в заведение зашёл мужчина, который сначала просто смиренно слушал музыкантов, затем пустился в пляс в такт песни, а потом достал нож и начал резать себе руки и бёдра, валяться на полу в луже собственной крови и обмазывать ею лицо — после чего встал, раздал музыкантам чаевые и ушёл. Даже в «Студии 54» в родном для Пола Нью-Йорке лицезреть подобное было невозможно.

⤢

Пол Боулз (справа) с режиссером Бернардо Бертолуччи, экранизировавшим его роман «Под покровом небес». США, 1990

IMAGO/www.imago-images.de/ Global Look Press

Не случайно практически все персонажи Боулза как на подбор бесконечно рефлексирующие эгоцентрики с ментальными проблемами — именно поэтому в столь далёких, экзотических краях они и оказались. Восток манит непростых людей: творческую интеллигенцию, последователей религий и сект, практикующих аскетов, искателей продажной любви или запретных веществ, «испанских республиканцев, целый набор сторонников режима Виши и прочих коллаборационистов из Франции, фашистских преступников… неудачников без бумаг и денег» — закавыченный фрагмент взят из «Интерзоны» Берроуза и отражает его впечатления от контингента в Танжере 1950-х.

За это и следует ценить Восток: за его искренность, первозданность и иногда дикость, позволяющую европейцу отвлечься от более примитивных материальных противоречий «первого мира» и отыскать в себе скрытые привычки и таланты. Но благодарить эту чудесную цивилизацию за подобное сакральное гостеприимство всеобъемлющим доверием, в особенности политическим — это очень, очень дурная идея.

Апокалипсис в блёкло-зелёных тонах. Заключение

В 1990-х, уже утвердившись в статусе признанного классика современной американской литературы, Пол Боулз жаловался, что ему стало ощутимо труднее работать в Танжере. Раньше это был по-своему тихий и действительно обособленный от западной публики уголок, а теперь к писателю целенаправленно каждый день приезжало множество «паломников», чтобы с ним повидаться.

Впрочем, не все из них были столь навязчивыми и считали нужным нагружать Боулза обещаниями повеситься в пустыне, вдохновившись его текстами. В те годы ещё совсем юный швейцарский литератор Кристиан Крахт специально приехал в Танжер, где четыре дня просидел во дворе отеля El Minzah, высматривая Пола Боулза. И на четвёртый день тот всё же появился, а Крахт просто со стороны наблюдал, как его образ для подражания пьёт кофе и читает газету. Так его и не побеспокоив.

Наверное, выражать Боулзу вербальную признательность за его творчество для Кристиана было излишне, ведь совсем скоро он выпустил свой второй роман «1979» — на мой взгляд, лучшее, во что в принципе могла конвертироваться любовь к боулзовскому стилю и спектру литературных интересов.

⤢

Кристиан Крахт: швейцарский немецкоязычный писатель и журналист (а также сын исполнительного директора медиаконцерна Axel Springler), 2000-е

wikipedia.org

Эта книга была впервые опубликована 24 ноября 2001 года, когда Западный мир всё ещё пытался прийти в себя после террористических атак в США. Она начинается с приезда двух европейских гомосексуалов в Тегеран в 1979-м, незадолго до исламской революции. В ещё шахиншахском Иране путешественники ходят по вечеринкам в особняки «в стиле Директории», оскорбляют горничных в отеле, рассматривают граффити «Смерть Америке — Смерть Израилю — Смерть шаху» из машины с личным водителем и занимаются вещами совсем объяснению не поддающимися, к примеру, посасыванием резиновых трубок топлес посреди гашишной рощи — как бы совершенно игнорируя разворачивающиеся вокруг политические потрясения и возможные их последствия.

«1979» помещает на первых взгляд типично боулзовских персонажей в типично боулзовский сеттинг, очень походящий на «Дом паука». Однако новаторство Крахта — и причина попадания романа «прямо в нерв» трагичной осени 2001-го — кроется в ключевой особенности безымянного повествователя. Он абсолютно, до неприличия безволен и безыдеен, он не способен на принятие каких-либо самостоятельных решений и всюду обращает внимание исключительно на детали интерьера. Заканчивается подобное отношение к действительности для него довольно плачевно — сначала его вовлечением причудливым юношей по фамилии Маврокордато в партизанскую борьбу против шахского режима, а затем паломничеством в Тибет, которое приводит героя в исправительно-трудовой лагерь. Там он теряет все оставшиеся у него признаки цивилизованности и индивидуальности в целом, её полностью, без остатка поглощает китайская тоталитарная система.

Это, конечно, вполне недвусмысленная аллюзия на западное общество, чей эскапизм и апатия приводят к катастрофам и цивилизационным поражениям. Ещё один культурный пессимист Мишель Уэльбек в своих книгах неоднократно формулировал тезис о том, что современная Европа умирает от старости и усталости — становится жертвой оккупирующих её «чужаков», не способной на сопротивление и обречённой на гибель.

Помимо описанной Уэльбеком физической угрозы в лице «чужаков», западное общество также страдает от статуса заложника собственных оторванных от реальности, иллюзорных идей, оборачивающихся чрезмерной наивностью и, как следствие, фатальными политическими просчётами. Как Боулз, так и Крахт используют очень отстранённый, элегантный стиль повествования, вероятно, чтобы передать культурную надменность своих персонажей, для которых Восток — лишь та самая «большая детская площадка», о которой я писал ранее. Однако такая «содержательная элегантность» приводит к результату, который точнее всего можно охарактеризовать через название песни INXS — Elegantly Wasted.

Что 11 сентября 2001-го, что План одностороннего размежевания 2004-го, что французские теракты 2015-го, что допущение случившегося 7-го октября 2023-го — это цена за чрезмерно европеизированное восприятие восточной ментальности, которому свойственен глобалистский позитивизм и отвержение любых проявлений алармизма на этот счёт как шовинизма. Я бы очень хотел верить, что пожилой франт в медине Танжера действительно отвёл бы меня в художественную галерею, где мы бы чуть дольше поговорили о золотой эпохе Интерзоны, когда сюда приезжали The Beatles и Rolling Stones. Однако очень многие детали того инцидента указывали на то, что всё могло вылиться в боулзовскую историю об искалеченном традициями Востока европейце. Точно так же всей прогрессивной общественности хотелось верить в добродетель столь красивой идеи выборов в Палестинский законодательный совет в 2006-м, которые, правда, привели не к демократическому чуду на Ближнем востоке, а террористов и фанатиков — к власти.

Вторым эпиграфом к «1979» является название композиции британской группы New Order — Everything’s Gone Green. Её мы с друзьями слушали в Секретном саду в Марракеше, месте необыкновенно прекрасном и, под стать песне, очень зелёном. Тогда мы посмеялись, что её название можно трактовать как описание процесса тотальной исламизации всего вокруг, преподнесённого группой через метафоры. А я задумался о том, что оттенки зелёного с флагов «Хезболлы» или Ирана не кажутся мне такими уж симпатичными.