Wikimedia Commons

«О команде Сталина. Годы опасной жизни в советской политике» (выходит в Издательстве Института Гайдара) – книга австралийского историка Шейлы Фицпатрик, посвятившей большую часть академической карьеры изучению эпохи сталинизма. В этой последней своей работе автор сознательно отходит от традиционного фокуса на фигуре вождя и пишет о жизни и деятельности его окружения – используя нейтральное слово «команда» (team). Впрочем, всем желающим Фицпатрик предлагает мысленно заменить его любым другим, лучше подходящим по смыслу. Например, «банда» – «если хотите подчеркнуть, что они управляли страной незаконными методами и что они, по сути, преступники, а не правительство». Или «группировка» – «еще один уничижительный термин в советском дискурсе». Можно взять «Политбюро» – «что почти корректно, поскольку членами Политбюро были в основном те же самые люди, но из-за предпочтения Сталиным неформальных рабочих групп состав никогда полностью не совпадал».

Коллеги Фицпатрик в свое время тоже искали верные слова. Скажем, британский историк Саймон Себаг-Монтефиоре во «Дворе Красного монарха» сравнивает окружение советского лидера со «служивым дворянством Средних веков, привилегии которого зависели главным образом от степени преданности сюзерену». А Дональд Рейфилд, еще один британский исследователь, в «Сталине и его подручных» предпочитал говорить о «своре сообщников, готовых на все», а среди условий отбора соратников, помимо служебного расчета, называл «смертельный страх, садизм и моральное уродство».

Так или иначе все они, не преуменьшая, но и не преувеличивая персональную роль вождя (который, к слову, говорил о помощниках, как о «самом крепком кружке друзей»), вели речь о коллективном органе управления молодым государством. «Хотя Сталин и был вожаком стаи, – отмечает Фицпатрик, – в отличие от своих современников Муссолини и Гитлера, он предпочитал работать с группой, состоящей из сильных фигур. Участники этой группы были лично преданы ему, но при этом действовали как единая команда. Эти люди не претендовали на его место лидера. Но это не были политические ничтожества или простой антураж, состоящий из секретарей и тайных агентов. Они отвечали за важные участки, такие как оборона, железные дороги, тяжелая промышленность, и часто были весьма компетентны в этих вопросах».

В выбранной (и публикуемой с сокращениями) главе автор пишет о сталинском «Великом переломе» – пришедшей на смену НЭПу политике форсированной индустриализации и жестокой коллективизации в условиях послевоенного кризиса.

Ответ Сталина на вопрос, что делать с властью, был на удивление прост: делать революцию. Этого от Сталина не ожидали. Вероятно, он и сам не ожидал от себя такого, пока победа во фракционной борьбе не придала ему смелости. Конечно, это была революция сверху, а не снизу, но народ довольно активно в ней участвовал. Задачей революции было «построение социализма» в кратчайшие сроки, что на практике означало форсированную модернизацию. Всю городскую экономику, включая торговлю, следовало национализировать и сделать плановой. Первый пятилетний план должен был дать старт ускоренной индустриализации. Крестьянское сельское хозяйство предполагалось национализировать и никого особенно не интересовало, будет ли это сделано добровольно. Предстояло дать решительный бой классовым врагам социализма, как внутри страны, так и за рубежом: им надо было раз и навсегда объяснить, что с советским режимом шутки плохи. Весь этот план Сталин назвал «Великий перелом».

Сталина не волновало, что многое из этого напоминало программу Троцкого и левой оппозиции. Это были максимально возможные преобразования, о которых говорилось в ходе дебатов 1920-x годов, и теперь, когда Сталин захватил власть, он решил быть максималистом. Возможно, в это время в голове Сталина зародилась мысль, что если он проведет вторую революцию в России, на этот раз экономическую, то займет в учебниках истории место рядом с Лениным, вождем политической революции 1917 года. Он не сомневался, что для второй революции потребуется такая же жесткость и готовность применять силу, как и для первой, и, вероятно, его это радовало. Еще до того как он взялся за дело, Сталин понял, что социалистическая модернизация будет означать насилие. Главным вопросом в связи со второй (экономической) революцией в России, как он предполагал в 1926 году, будет вопрос о том, достаточно ли у Советского Союза сил и воли, чтобы победить внутренних классовых врагов. B 1928 он решил, что воля имеется.

Предлагая в 1921 году НЭП Ленин подчеркивал, что этот отход от максимализма времен Гражданской войны «всерьез и надолго». Таким образом он хотел убедить коммунистов, желавших продолжать революцию, что для того, чтобы молодое государство выжило, нужны реальные изменения. При этом речь шла о тактическом отступлении, а не смене цели, и если партия останется революционной, это отступление когда-нибудь закончится. «Не завтра, но через несколько лет», – так ответил Ленин на вопрос о том, когда Россия нэповская станет социалистической. Прошло шесть лет, и экономика укрепилась. Как сказал Центральному комитету Сталин в июле 1928 года, «политика перманентных уступок не есть наша политика».

Глядя на НЭП, наблюдатели надеялись, что период революционных потрясений закончился и Россия возвращается к нормальной жизни. Полагали, что со временем здравый смысл победит и утопические революционные идеи будут забыты. Со временем так и произошло, но это случилось позднее. Основная масса населения – обыватели, как их любили называть большевики, – хотели возвращения к нормальной жизни, но партийные активисты жаждали продолжения борьбы. Активисты партии и комсомола были недовольны социально-примирительной политикой НЭПа, которая требовала, чтобы они не командовали крестьянами, позволяли отсталым массам ходить в церковь и уважали более глубокие знания «буржуазных специалистов», то есть интеллигенции. Они хотели больше «классовой борьбы», как во время Гражданской войны, чтобы можно было показать священникам, торговцам, кулакам и буржуазии, кто теперь главный. Надежда на возвращение к нормальной жизни была тем, чего большевики боялись: они назвали это Термидором и во второй половине 1920-x годов очень беспокоились о том, не появились ли признаки революционного «вырождения». Троцкий, издеваясь над Сталиным, говорил, что тот стремится стать термидорианцем, но он ошибался. Роль, к которой Сталин явно стремился, была той же, что и у Троцкого: Робеспьера русской революции.