Александр Петриков специально для «Кашина»

— Стафайтесь! — трогательный акцент полицейского мегафона под окном.

— Что, Любаша, сдаемся? — толстяк лет сорока в желтых шортах отошел от занавески. Усталая женщина того же возраста откинулась на спинку кресла:

— Да, Жора, скажи им, что мы всё.

Европейский край, населенный преимущественно этническими русскими. Средневековый замок, обстроенный с трех сторон советскими пятиэтажками и, с восточной стороны, чтобы было видно с российского берега, большим новым торговым центром. Под окном сверкает полицейская мигалка:

— Стафайтесь!

Выходят с поднятыми руками. Квартиру в пятиэтажке потом обнюхает полицейская собака — ни оружия, ни взрывчатки, ни наркотиков, ничего, — а инспектор КаПо (Kaitsepolitseiamet, полиция безопасности, местное КГБ), женщина за пятьдесят с короткой стрижкой и в очках, на первом допросе уже безо всякого акцента спросит:

— Любовь Эдуардовна, зачем? — и Любовь Эдуардовна не найдется с ответом не потому, что она что-то скрывает, а потому, что она сама не знает — зачем.

И когда Рийгикогу, парламент, станет обсуждать экстрадицию, и арестованных приведут на слушания — уж по ту сторону границы замрут взволнованно, и «Дождь» по договоренности с местным телевидением устроит трансляцию, но ничего сенсационного не будет.

— Вы чего хотели? — спросит через переводчика председатель комиссии. Та же усталая блондинка ответит:

— Прекрасная Россия будущего… Сначала тут, потом везде, — и заплачет и станет жаловаться на пытки. Их выдадут России, конечно. Лай фсиновских овчарок на перроне, этап, суд по мере пресечения прямо там, в мордовском городке с какими-то идиотским названием, клетка и писатель Быков в зале суда, специально приехал из Москвы, поседевший, похудевший, но такой же, каким его помним мы, люди 2021 года.

Он потом напишет стихи и еще в радиопередаче «Один» подробно расскажет о своих впечатлениях, но до главного не додумается, или додумается, но побоится сказать. Он ведь уже переживал такое двадцать с чем-то лет назад, в Саратове, но теперь он гонит от себя прочь все совпадения — нет, это другой суд, другая река, другой шашлык на берегу. Он не хочет сознаваться, что он уже видел это.

А зря. Ведь это могло бы быть разгадкой, потому что, когда та иностранная следовательница спрашивала, ей можно было бы ответить, что да, я не знаю, что занесло нас в этот городок с пятиэтажками и замком, но мы не могли не оказаться здесь, потому что… Вы записываете?

Ему тогда не было и пятидесяти. Харьковский неформал, московский подпольный поэт, уехал когда-то в Америку, потом во Францию, имел вроде бы успех — первая опубликованная подборка стихов с напечатанным напутствием Бродского, добродушное упоминание у Довлатова, скандальная повесть, переведенная на все языки. Но когда его товарищи по эмиграции взялись воспевать «нашего великого президента» (Рейгана), а потом потянулись назад в совок, пытаясь, кто посмелей, встроиться вторым эшелоном в модные перестройщики, он купил на блошином рынке советскую офицерскую шинель, чтобы эпатажно гулять в ней по Парижу, а потом, когда советская пресса добралась и до него, стал так же, наверное, эпатажно, объяснять ей, что вы, дураки, рушите нашу великую родину, и Сталина на вас нет. Увлекся, вернулся, пел по телевизору «Красная армия всех сильней», когда положено было петь про поручика Голицына — современники посмеивались, отмахивались, мол, богема. Наверное, да, богема — низший класс в сравнении с номенклатурой как таковой и номенклатурной интеллигенцией в частности. На него не обращали внимания, и он мог в своем подвальчике, — дуриком выманил у мэрии, купились чиновнички на словосочетание «русское зарубежье», тогда это было модно, — мог рассказывать подросткам семидесятых годов рождения про будущее возрождение империи, про реванш, про русские Севастополь и Ригу, про новые порядки, которые однажды наступят. Про диких девочек, которые грабят города, а ветер развевает их волосы.

Его не замечали. Номенклатурная интеллигенция увлекалась своими делами; у кого был институт, тот приватизировал институт, у кого редакция — тот редакцию, у кого театр — тот театр. Люди мечтали о свободе, свобода пришла, ну и каждый знал, что делать, и каждый думал о себе, и некого и не за что осуждать. Страны и народа не было, и вот ты занят собой (еще было модно «уезжать в Штаты» — вот ты уехал в Штаты, потом вернулся), а потом поднял глаза, а в России уже и президент сменился, и ценности, и риторика, и те, кто раньше говорили о свободе, теперь говорят о чем-то странном, и ты бы даже мог догадаться, о чем, но тебя ведь не было в том подвале с подростками семидесятых годов рождения.

Нулевые годы — неосоветская интеллигенция, теряя свое самодовольство, возвращалась в политику и обнаруживала в ней новые лица, новые слова и новый язык, она не понимала ничего, в том числе — и того, что давний харьковско-парижский возвращенец уже не тот мальчишка-дворецкий из старой поэмы Евтушенко, а мыслитель, с Прохановым и Дугиным сочинивший идеологию для совсем новой России, и пока Россия переваривает то, что он выдумал десятью годами ранее, он смотрит куда-то вперед, и ты, неосоветский интеллигент, учись и записывай — «акция прямого действия», «Другая Россия», «слово вождя», «как надо понимать».

Сейчас уже трудно спорить с тем, что путинскую Россию, во всех смыслах национал-большевистскую, задолго до Путина сформулировали авторы «Лимонки» девяностых, но это ведь полбеды — сейчас существеннее то, что они же сформулировали и антипутинскую Россию. Идею национальной революции, которая переформатирует неудачную постсоветскую государственность, Лимонов выдвинул еще в 1992-м на знаменитом фестивале во дворце спорта «Крылья советов», когда Летов пел «Неба утреннего стяг», стоя под красным флагом с черными серпом и молотом в белом круге. «Наша родина — Калашников, Стечкин», — кричал со сцены Лимонов, и если бы скульптор-нонконформист Салават Щербаков услышал его тогда, ему бы и в голову не пришло, что памятник Калашникову в Москве через сколько-то лет придется ставить ему, Салавату.

Потом будет странное время. Воспроизводя в реальности все мечты из редакционных колонок «Лимонки», путинское государство ни на секунду не подумает, что лимоновцы ее стихийные союзники. Даже когда начнется Донбасс, благосклонно принимая фронтовое добровольчество партийцев, государство не изменит к ним отношения, и иные, вернувшись с войны, сядут по сфабрикованным делам, и уже из тюрьмы будут наблюдать за тем, как путем старой НБП движутся то ли сами, то ли подгоняемые властью прежние мелкобуржуазные недовольные, которым теперь предстояло знакомиться и с эшниками (забивавшими насмерть нацболов еще годы назад), и с тюремными туалетами, и с клетками в судах, и с нулевой государственной терпимостью на всех уровнях — от школы и института до московских судов и Кремля. Те люди, которые еще вчера ничего не имели в виду, и через государственное давление, и через собственную радикализацию входили в протоптанную когда-то лимоновцами колею. Двадцать лет назад был Абель-Линдерман в Риге, теперь его место занимает Волков в Вильнюсе, и жаль, что Волкову не приходит в голову хотя бы созвониться с пребывающим от него в трех сотнях километров — самим собой из будущего. Абель бы рассказал ему, как теперь ему живется, предводителю пророссийской, то есть пропутинской пятой колонны в Латвии, и уже не ФСБ, а латышские спецслужбы ходят к нему с обыском и грозят ему тюрьмой. Смотри на него, Волков — тебе еще только предстоит таким стать.

Путинская Россия, придуманная Лимоновым, снова встречается с Россией антипутинской, тем же Лимоновым придуманной. Те же эшники знакомятся с новыми активистами, тот же ОМОН разгоняет новые митинги, тот же Кремль разрабатывает контрмероприятия — да, лимоновский бункер разлетелся на миллионы ютуб-осколков, в каждом из которых фильм про дворец, но по сути, по смыслу это та же старая «Лимонка» с ее рубрикой «Смачно помер», и мент, срывающий сейчас с себя погоны, чтобы не бить протестующих, еще не знает, что через несколько лет ему с выдуманной партией «За правду» предстоит вливаться в «Справедливую Россию». А те, кто почестнее, и для кого Другая, то есть Прекрасная Россия будущего — священная мечта, обнаружат однажды, что, если глухо в Москве, можно присмотреться к лимоновскому Казахстану или Донбассу. «Наши будут просачиваться на их территории, знакомить их людей с нашим образом жизни и идеями, и самые здоровые и сильные из них станут нашими, нашей нацией. А потом будут вторгаться наши отряды, и добивать несогласных», — это ведь умнее, чем «умное голосование», и однажды случится та пятиэтажка окнами на старинный замок, и «стафайтесь» под окном, и этап в Россию.

Российское законодательство требует, чтобы аббревиатуру НБП мы писали с пометкой «запрещенная в России организация» — вот, пожалуйста, пишем. Это же законодательство требует сопровождать аббревиатуру ФБК пояснением «организация, выполняющая функции иностранного агента», — и тоже пишем, все по закону, который как будто для того и придуман, чтобы даже не очень внимательный читатель сумел считать эту историческую параллель. Из книги Лимонова деться некуда. Встретимся в Сырах.