Александр Петриков специально для «Кашина»

Его черты могут быть узнаваемыми, но нет, ни о ком конкретном речи тут не идет, тем более что они ведь в основном и похожи друг на друга до степени смешения, и даже гендерные различия в этом возрасте значения, как мы понимаем, почти не имеют – в мужчине с годами можно обнаружить что-то бабье, в женщине – наоборот, ну и да, мы действительно неплохо знаем этих людей, буквально каждого из них.

Пятидесятых годов рождения, выходец не из номенклатурной, но и не пролетарской среды, довольно благополучный по позднесоветским временам, не эмигрировавший в семидесятые, хотя, как правило, имел такую возможность; поживший взрослым при глухом застое, сумевший не погрязнуть в советской токсичности – да, он был антисоветчик, но открытым диссидентом стать не решился, хотя на вопрос, Сахаров или Солженицын, отвечал не задумываясь; с детства был настроен принадлежать к потерянному поколению и честно принадлежал с поправкой на сословное благополучие – журналист почти аполитичной отраслевой газеты, нетворческий сотрудник творческого учреждения (условно – редактор на киностудии или администратор в театре), если мэнээс, то в каком-нибудь нестыдном и небессмысленном институте, что-то такое. Потом перестройка, и, тридцатилетним, входил во взрослую жизнь, экстерном проживая всю непрожитую юность – в тогдашних медиа, в тогдашней политике, в тогдашней общественной мысли. И хотя девяностые у него сложились довольно успешно (у кого неуспешно – тех мы и не помним, даже имен не осталось), нет поводов называть его новым русским или еще как-то ассоциировать с новой постсоветской буржуазией – нет, даже в самых капиталистических институциях (тут уже процентов 99, что те институции были медийные; единственная адекватная тем временам точка приложения для гуманитария) он был скорее представителем славного прошлого, которым по какой-то причине новые хозяева жизни дорожили, то есть да, у нас тут мир чистогана и бесконечная презентация, но нам важно, чтобы среди наших мальчиков и девочек был и кто-нибудь взрослый, почти шестидесятник, то есть некто сорокалетний (настоящие шестидесятники тогда были пожилые и трудные в общении), но сохранивший весь обязательный для поколения его отцов ценностный набор и культурный код.

Они, эти люди – не определяющий, но важнейший символ девяностых. Те, кто в неинтеллигентное время стал нашей интеллигенцией. Тогдашний интеллигентский мейнстрим, причем их победа в конкурентной борьбе за право быть мейнстримом, кажется, не была предопределена заранее – это место могли занять люди из доперестроечного андеграунда, могли – какие-нибудь вернувшиеся эмигранты, да даже консерваторов-русофилов со счетов сбрасывать не стоит, почему нет. Но, так или иначе, самыми успешными оказались они, наши неошестидесятники из восьмидесятых, и по мере того, как Россия уходила из девяностых в путинские нулевые, тот по умолчанию отведенный интеллигенции гражданский груз на их плечах становился все тяжелее – новый (и довольно отвратительный) мейнстрим оставлял их за бортом, создаваемые властью обстоятельства гнали их в резервацию «Эха Москвы» и «Новой газеты», но нет, это не был упадок – наоборот, в годы зрелого путинизма только им и оказалось под силу стать этической и культурной альтернативой наступившему корпоративизму, и тут уже неважно, насколько тих или неприятен был их голос, в той России, которую построил Путин, такая альтернатива была на вес золота. На каждое путинское «да» именно они отвечали «нет», и чем отвратительнее становилось государство, тем убедительнее делались они. Поводов для иронии тут нет – и через столетия, доказывая, что в России нулевых и десятых не все ходили строем, потомки покажут сомневающимся их «особые мнения». Кроме шуток.