Фото: piqsels.com
Порядок, наверное, лучше беспорядка, если речь идет об организации совместной жизни людей. Любой порядок — это то, что регулирует отношения и в целом снижает конфликтность. Но в то же время каждый порядок чем-то для кого-то плох, а значит, будут интересанты изменить порядок. В том числе поэтому вечных порядков нет, и на смену одному порядку — обычно через беспорядок и турбулентность — приходит другой порядок. Теория международных отношений в своей сердцевине имеет представление о глобальном порядке. Согласно этой теории, до определенного момента политические лояльности, территории и сообщества были связаны неочевидно для современного наблюдателя и всякий раз по-новому. Политические и военные элиты не имели территориальных претензий современного типа, потому что территории контролировать было сложно, а когда они хотели начать войну, им приходилось всякий раз если не собирать коалицию сторонников войны с нуля, то существенным образом работать над ее организацией.
Затем ситуация начала меняться, и знаковым событием стал так называемый Вестфальский мир, после которого суверенитет, т.е. политическая власть, оказался привязан к территории. Параллельно развивались концепции народа, согласно которым жители определенной территории, и в частности элиты и простые люди, оказываются соединены друг с другом более, чем с жителями других подобных территорий. Затем эти юниты («национальные государства»), объединявшие территорию, элиты и простых людей, стали обрастать своими imaginaries — способами, посредством которых их стало возможно быстро и эффективно вообразить.
Этот процесс шел тем быстрее, чем больше юнитов присоединялось к этим мероприятиям, а также чем эффективнее они координировали усилия между собой. Инструментом такой координации, и одновременно imaginary, способом воображения устанавливающегося порядка, стала сначала Лига Наций, а затем и ООН. Флаги перед офисом этой организации в Нью-Йорке недвусмысленно намекают на то, как устроен глобальный порядок. Человечество делится на страны, каждой стране соответствует свой народ, эти народы различаются между собой, но одновременно образуют единство, воплощением которого и является ООН. Но не только она. Чтобы вообразить этот порядок, совершенно не обязательно лететь в Нью-Йорк. Указания на этот порядок буквально окружают нас. Гербы и пропускные пункты на границах, карты и названия стран — все это впитывается нами с раннего детства, и к моменту, когда мы становимся взрослыми, эта реальность оказывается для нас непроблематичной и единственно возможной. Это значит, порядок, которому, смотря как считать, от одного до четырех веков, действительно установился. Но как так получилось? И почему он оказался настолько устойчив?
Здесь нужно сделать небольшой экскурс уже в теории этничности. До определенного момента социальные науки были одновременно и в плену у описанного порядка, и важным инструментом его установления. Дело в том, что именно протосоциальные науки, например, в лице Геродота, начали институционально классифицировать людей по принципу принадлежности к, как это описывалось, естественным образом воспроизводящимся группам. Обобщенная научная «реплика» такого рода классификаторов состояла в следующем: люди делятся на типы, различающиеся по внешности и культуре, и у людей одного типа рождаются люди того же типа.
Проблема в том, что эта реплика была слишком сильной аппроксимацией и упрощением. Да, действительно, люди различаются, но возможно ли однозначно выделить эти типы, будет ли политическая организация этих типов соответствовать культурным различиям, а главное — насколько принадлежность к типу является передающейся генетически (и, соответственно, насколько эти типы являются реальными, научно фиксируемыми единицами), или речь идет всего лишь о правилах членства в воображаемых сообществах, согласно которым в общем случае дети наследуют социальную принадлежность родителей так же, как, например, собственность? Все эти вопросы начиная с 1950-х годов начали ставить перед собой социальные науки и шаг за шагом пришли к выводу, что сообщества, к которым принадлежат люди, носят исключительно воображаемый характер и наука не может исходить из их существования, но может изучать их как социальные конструкты. Более того, социальным конструктом является не каждый народ по отдельности, а вся система верований, в рамках которой возникает идея народов, эти народы рядополагаются и возникают классификации и категоризации, организующие опыт людей. Иными словами, для современной социальной науки народов нет, зато есть верования в существование народов, институционализированные в системах классификаций и имеющие последствия в том, что касается поведения людей, каждого в отдельности и их совокупностей.
Какими могут быть эти классификации? Разнообразнейшими. Классификация на уровне человечества делит его на народы — страны — нации. Но есть и классификации на уровне отдельных стран. Скажем, если вглядеться в переписи, а особенно в публикуемые на их основе материалы, выяснится, что большинство стран в том или ином смысле классифицирует по этническому принципу свое население. При этом используемые категории будут существенно различаться от страны к стране. Где-то будет использоваться расовый язык и население будет «черным», «белым» и «прочим», где-то переписи будут делить людей на «аборигенов» и «остальных», где-то будут даваться названия конкретных общностей. В России, например, эта классификация была разработана большевиками в 1920-х, она поделила жителей Советского Союза на «национальности» и была призвана решить еще толком не поставленный «национальный вопрос». Из этой множественности классификаций происходит и другая важная мысль. Она состоит в том, что любая социальная идентичность этнического типа — это результат наложения разнообразия классификаций, которые когда-то использовались (или используются и сейчас) для классификации людей. Возьмем самое, казалось бы, очевидное — категория «русский». Существует она и как элемент советской классификации, и как элемент постсоветских классификаций как в России, так и за ее пределами, и как элемент глобальной классификации, в которой «русские» оказываются «нацией», связанной со страной Россией.
Несмотря на множественность классификаций, у них есть нечто, объединяющее их между собой и одновременно отделяющее от прочих социальных классификаций, в рамках которых выделяется, например, гендер или возраст. Этнические классификации характеризуются универсальностью ингруппового фаворитизма, то есть предпочтения представителей своей категории всем другим. На данный момент в социальных науках нет единой концепции, почему это так, и конкурируют две основные версии.
Согласно первой, у ингруппового фаворитизма есть биологическая основа, то есть человек в принципе склонен делить мир на тех, кто, скорее всего, навредит и в отношении кого нужно включать механизм «бей и беги», и на тех, кто не опасен и в отношении кого полезно включить механизм просоциального поведения. Эта способность сложилась у людей эволюционно, то есть тех, кто путал первых и вторых, или убили враги, или не пустили в сообщество в связи с их недостаточной просоциальностью. Так или иначе, потомства они не дали, а дали потомство те, у кого эта способность была выражена ярко. Существуют даже версии того, какая именно когниция стоит за такого рода механизмом, и считается, что частично действует когниция живых видов, использующаяся также для «оцифровки» и различения живых существ помимо людей, а частично — когниция альянсов, сложившаяся в уже более «социальные» времена и применявшаяся для определения дружбы и вражды между высшими приматами.
Вторая версия говорит о том, что этнические классификации, в том виде, в каком они институционализированы в современных обществах, являются прямыми наследниками классификаций, основанных на принадлежности к семьям. И с усложнением обществ весь тот образный ряд и эмоциональная машинерия, которые использовались в «местных» разборках между условными Монтекки и Капулетти, стали применяться для организации нашего поведения в отношении гораздо большего круга лиц, абсолютное большинство которых мы никогда не видели и не увидим. По причине ли эволюционно сложившихся когниций, по причине ли унаследования более ранних семейственных форм организации социальной жизни или, возможно, по обеим этим причинам и в связи с чем-то еще этничность несет мощнейший эмоциональный заряд. И этот заряд раз за разом актуализируется — идет ли речь об «этнической резне», «волнениях в пригородах» или «конвенциональных» войнах между странами.
Надо ли говорить, что цель этого текста — показать шаткость этнической основы глобального порядка. Этот порядок строится на отживших этнологических концепциях и содержит мощный конфликтный потенциал. И невозможность — концептуальная и эмпирическая — непротиворечиво и беспроблемно разделить человечество на народы, выдав каждому из них по стране, в рамках этого порядка умножается на то, что когда это не получается и случаются конфликты (на самом деле организованные по гораздо более сложным линиям, чем «между народами»), эти конфликты почти всегда оказываются сопряжены с эмоциями и страхом, которые, в свою очередь, приводят к дихотомизации, расчеловечиванию и дальнейшей эскалации. Иными словами, глобальный порядок — это пороховая бочка. И порохом в этой бочке является ровно то, на чем он построен — этничность в ее национальном интерфейсе.
Социологические теории последних десятилетий выискивают признаки смерти национального порядка. Кросснациональные идентичности, транснациональные компании, миграция и международное сотрудничество — все это вместе взятое, по мнению их авторов, должно было проблематизировать национальный порядок, а затем и похоронить его. Но, судя, например, по тому, как классифицируют других и себя люди и как они действуют исходя из этого вокруг событий в Украине, человечество держится за этот порядок. И едва увидев опасность, даже самые кросс-, транс-, пан- и все прочие-национальные люди интуитивно возвращаются в клетушки национального, закрывают защелку изнутри и, более того, начинают считать, что так и надо. А это значит, изменения будут осуществляться медленно и сложно, а скачок к максимально универсалистской идеологии и практике, в рамках которых «зверь этничности» будет посажен на голодный паек, не будет единомоментным.
Что же может способствовать такой универсализации? Прежде всего, любое усложнение и умножение идентичностей. Задача максимум состоит в том, чтобы человек запутался в десятках своих групповых идентичностей, и каждая из них, взятая отдельно, была бы очевидно дикой, чтобы воевать за нее, как, например, странно воевать за общество любителей пива Туборг. Во-вторых, интернационализация личных связей. Наличие иноэтничных друзей и знакомых, согласно исследованиям (см., например, статью, а также выпуск журнала Peace and Conflict: Journal of Peace Psychology), существенно снижают уровень поддержки конфликтов, а на смену удивлению от различий между людьми в такого рода отношениях обычно приходит удивление от того, что при всех различиях люди похожи. В-третьих и, пожалуй, в-главных, два предыдущих пункта должны быть институционализированы на уровне глобального порядка и архитектуры безопасности. Карамельный цех под Сараево, вацап-чатик любителей Борхеса из Австралии, Сирии и Аргентины наряду с иными сообществами такого же типа должны стать элементами новой глобальной сети отношений. Но как она будет выглядеть, как в новой реальности будет решаться вопрос доступа к оружию, организовываться коллективное действие, осуществляться правосудие (ведь по сути сейчас все эти вопросы человечество делегирует национальным квазисемьям) — все эти вопросы должны стать темами для отдельного обсуждения.
