Григорий Чхартишвили (литературный псевдоним – Борис Акунин)
Из личного архива Григория Чхартишвили
Незадолго до аннексии Крыма российские СМИ раскопали, как теперь понятно, настоящий видеоманифест российского реванша. В этом клипе петербургская школьница Варя Стрижак ангельским голосом выводит: «Империя не может умереть», что, по идее, должно наполнять сердца зрителей гордостью, величием и чувством исторической преемственности. Сентенция, впрочем, двусмысленная: что, если империя всё пытается умереть, да только у неё никак не получается? После начала российского вторжения в Украину, а в особенности после событий этой недели, поневоле задумаешься: может быть, просто время пришло — и мы наблюдаем конец проекта под названием «Российская Федерация»? Об этом мы поговорили с автором девятитомной «Истории российского государства» , писателем Григорием Чхартишвили (он же — Борис Акунин).
— Очень хочу поговорить о мобилизации, объявленной в России, но начну всё же с вашего недавнего выступления, а не путинского. Имею в виду ваш пост со словами поддержки в адрес полумиллиона россиян, покинувших страну в знак протеста против войны. Меня удивило, сколько недовольных и даже негодующих комментариев он собрал. Как вы думаете, почему оставшиеся в России противники войны реагируют так болезненно? И возможна ли солидарность тех, кто остался, с теми, кто уехал?
— Так всегда бывает, когда пишешь для кого-то адресно. Те, кому данное послание не адресовано — во всяком случае некоторые из них — чувствуют себя уязвленными. Я сначала находил это странным. Ну вроде как выражаешь сочувствие онкологическим больным, и слышишь: «Ага, а на инсультников и туберкулезников ему наплевать!». Но потом привык. Есть определенный процент людей, для которых такая реакция естественна. Ну и вообще, у нас все очень любят уличать и оскорбляться, это такая генетическая память о советском трамвае. Когда собираешь деньги на какой-нибудь благотворительный проект, обязательно найдутся упрекающие, что не помогаешь кому-то другому, кому помощь намного нужнее.
Солидарность тех, кто уехал, и тех, кто остался, не просто возможна, она жизненно необходима. Судя по тому как развиваются события, положение людей, оставшихся под властью Путина, будет становиться всё тяжелее. Они будут очень нуждаться в помощи — и психологической, и денежной, и организационной. Диаспоре нужно как можно скорее самоорганизоваться, чтобы взять на себя эту работу.
— Российская эмиграция последних десятилетий, насколько я могу судить, была атомизирована еще сильнее российского общества. Какие у вас от неё впечатления? И может ли общая беда наконец-то сплотить русскоязычную диаспору за границей?
— Хороших людей беда сплотит, не очень хороших разобщит. Как обычно. Но тех, кому есть дело не только до собственного благоустройства, много и будет становиться больше. Русскоязычная диаспора очень большая, она просто еще не осознает своей силы.
— Кстати, о диаспоре и русском языке. Многие украинцы даже из русскоязычных регионов страны с начала войны принципиально отказываются от русского языка — и вовсе не в смысле коммуникации с россиянами, а в смысле повседневного общения. Я сама сейчас усиленно занимаюсь украинским, это мой второй родной язык, на котором я не говорила с детства. Все родственники-украинцы поддерживают меня — говорят, что когда закончится война, в нашем городе уже никто не захочет говорить по-русски. Как вы думаете, этот раскол между русскоязычными украинцами и россиянами, это неприятие «языка врага» — надолго? Навсегда? Только время это вылечит?
— Не знаю, вылечит ли. Эмоционально такое отношение украинцев к русскому языку понять можно, но вообще-то это тенденция очень вредная. Вроде как люди готовы отдать свой родной язык Владимиру Путину. Вместо того, чтобы посылать его на этом языке куда подальше.
— «Настоящая Россия», которую вы учредили вместе с Михаилом Барышниковым и Сергеем Гуриевым, собрала более 1 млн фунтов стерлингов на помощь украинским беженцам. Планируете ли вы помогать россиянам, покидающим страну в знак протеста против войны?
— Несомненно делать это придется. Никто кроме русской диаспоры сейчас этим заниматься скорее всего не будет. Ничего, справимся. Как я уже сказал, нас много.
— Я без малого 30 лет профессинально пишу про большой российский бизнес, буквально на моих глазах строились крупнейшие отечественные состояния. Вы живете в Лондоне, где многие из российских миллиардеров эти состояния держат и приумножают. Далеко не все они под санкциями. Как вы думаете, почему эти хитроумные, изобретательные и рисковые парни не помогают ни противникам путинского режима в России, ни украинским беженцам, ни россиянам, бегущим от Путина, в конце концов? Ходорковский, Зимин-младший и Чичваркин — хватает пальцев одной руки, чтобы перечислить тех, кто помогает. Откуда этот страх?
— Это не соответствует действительности. Да, в Лондоне очень много русских «буржуинов», но все, кого я встречал, против войны и ненавидят Путина больше, чем мы с вами — потому что он сломал им хорошую жизнь.
Эти люди и оказывают материальную поддержку беженцам, и сами волонтерствуют, подчас даже бросают все дела, чтобы ехать на украинскую границу и создавать там инфраструктуру помощи. Я лично знаю таких. Иногда я устраиваю фандрейзеры для Украины среди русских бизнесменов, и там собирается много денег, которые все идут на очень нужные дела. Иное дело, что многие в этой среде действуют без огласки, не хотят светиться, потому что в РФ остались родственники или сотрудники, на которых это может откликнуться. Я думаю, что, если бы Британия не шугала русских богачей, а предоставила им выбор: если ты против Путина — велкам, выстроилась бы очередь от Мэйфэра до Челси.
— Хорошо, что удается собирать много денег на помощь Украине. Но в случае с фандрейзерством в интересах тех, кто борется с режимом Путина в России, это, очевидно, не так? Даже и темы такой не возникает (вот, например, типичное свидетельство со-основательницы Феминистского антивоенного сопротивения Дарьи Серенко ). Когда, на ваш взгляд, ненависть элиты к Путину может перерасти формат застольных разговоров? Стоит ли вообще на это рассчитывать?
— Если вы имеете в виду табакерку, то доступ к этому предмету имеют не бизнес-элиты, а непосредственное окружение диктатора. Обычно к этому радикальному средству придворные прибегают, когда начинают чувствовать себя в непосредственной опасности — как граф Пален. И да, конечно, это один из весьма вероятных финалов.
— Объявленная 21 сентября мобилизация, как вы написали на своей странице в фейсбуке, — это еще один шаг вниз по «лестнице, ведущей в преисподню». Может ли она поднять волну низовой политической активности в России? До сих пор самой на этом поле эффективной горизонтальной структурой — как в организационном плане, так и в финансовом, — был ФБК и родственные проекты Алексея Навального. Сейчас эта структура разгромлена физически и юридически, Навальный и многие региональные лидеры — за решеткой, а их финансовая поддержка приравнена к уголовному преступлению. Даже за белый восклицательный знак на красном фоне можно присесть. И тысячи сторонников движения — в эмиграции… Короче, ждать ли теперь новых Навальных? А то и Лехов Валенс?
— Мобилизация — третья по счету в российской истории (две предыдущие были во время мировых войн) — это, конечно, очень серьезное событие, которое существенно приближает финал. До сих пор оппозиционные настроения не слишком глубоко проникали в так называемые «ширнармассы», потому что война шла где-то далеко, по телевизору. Теперь война вторгнется в жизнь сотен тысяч семей и напугает еще сколько-то миллионов семей. Кроме того, реализация воинского призыва невозможна без включения механизма широких репрессий — иначе люди будут уклоняться от армии. Это тоже повысит градус беспокойства, взвинченности. Главным психологическим эффектом даже для самых аполитичных слоев станет «конец нормальной жизни», то есть пресловутой «стабильности», которой Путин всегда оправдывал дефекты своего правления.
Если исходить из исторических прецедентов, революционное движение скорее всего начнется там, где его до сих пор не было. И будет выглядеть совсем не «белоленточно», так что лидерами окажутся люди совсем другого плана. Более похожие на Валенсу, чем на академика Сахарова.
Февраль семнадцатого года вообще произошел без лидеров. Просто у всех закончилось терпение. Монархия допилила сук, на котором сидела.
Именно этим Путин сейчас активно и занимается. Можно было бы сказать ему: «Пилите, Шура, пилите» — если бы эта самодеструкция попутно не губила столько людей.
— Насчет ненависти к Путину. Году в 2015-м довелось мне переводить разговор французского политолога и одного экс-депутата Госдумы, разбогатевшего в 1990-е и закрепившего успехи в 2000-е. Разговор шел об аннексии Крыма, сбитом малайзийском боинге и о том, сколько еще Путин намеревается править (про обнуление его сроков тогда еще никто не догадывался). И этот экс-депутат оживленно размахивал руками: «Да вы что, как вам такое могло в голову прийти — чтобы Путин ушел! Не-ет, мы его не отпустим. Нам он очень подходит». Сейчас очевидно: перестал подходить. А что толку? Оттого ведь и западные санкции против олигархов первой волны на путинскую политику не повлияли. Или еще повлияют?
— Я считаю западные санкции против российских богачей большой тактической ошибкой. Как я уже сказал, если бы крупным бизнесменам дали шанс дистанцироваться от Путина и перебежать на другую сторону, исход был бы массовым. Сейчас у большинства из них нет иного выхода, кроме как сплотиться вокруг «нацлидера», и это, конечно, отсрочивает крах режима.
— Мне тут вспоминается ваша недавняя фантастическая (утопическая?) повесть «Адвокат беса» — о том, как могла бы выглядеть «Прекрасная Россия будущего» после 24 февраля. Триггером для новой перестройки — «Капремонта» — в этой истории служит внезапная смерть российского президента. Другие сценарии с хорошим концом для России возможны?
— Революция. Больше никаких. Это единственный способ для России восстановить свою национальную репутацию после того, что государство РФ натворило в Украине.
— Вообще, реально бесят эти исторические грабли — как бы ни складывались обстоятельства, а массовое российское общество всё равно хочет царя. Альтернативы не приживаются. В «Адвокате беса» вы пишете о превращении России в парламентскую республику. Тут, конечно, сразу вспоминаются съезды народных депутатов СССР в 1989–1991 году, за которыми следила вся страна. Проходит каких-то десять с небольшим лет — и парламент при полном равнодушии тех же самых людей и их детей превращается в «не место для дискуссий». А с тех пор равнодушия в обществе к участию в политическом процессе накопилось столько, что трудно представить, как это болото с бегемотами можно было бы всколыхнуть. Как вам эта ситуация видится?
— Я про это написал девятитомную «Историю российского государства». Если очень коротко пересказать выводы, они такие.
Главный исторический конфликт России заключается в том, что это страна европейской культуры, но азиатской государственности. Российское государство устроено по принципу тотальной «вертикальности», то есть гиперцентрализованного управления. Разделение властей и автономия регионов при такой конструкции физически невозможны, а любые демократические реформы обречены на отмену, потому что с ослаблением центра государство немедленно начинает разваливаться.
Можно выразиться так: европейский дух требует европейских свобод, но азиатское тело от них заболевает. Так и будет до тех пор, пока государство не «горизонтализируется», то есть не превратится в подлинную федерацию или даже конфедерацию. Если каждый регион будет сам решать, как ему лучше жить, не боясь окрика из Москвы, не понадобится и аппарат запугивания, принуждения. Какие-то части этого нового государственного образования станут демократиями. Другие, возможно, захотят жить по законам шариата, или еще как-то. Третьи вообще пожелают независимости. Пускай.
Фокус в том, что теперь, после 24 февраля, это разделение все равно произойдет, хочет этого кто-то или нет. «Собиратель российских земель» Путин станет их разделителем.
Как только центр ослабеет — а он ослабеет, — немедленно включатся центробежные процессы.
— По меткому замечанию Льва Рубинштейна, такого масштаба нравственной катастрофы в нашей истории еще не было. Уже общим местом стало сравнение происходящего сейчас в России с тем, что переживала Германия в 1930е — 40е. И потребовалось без малого 50 лет, чтобы германское общество доросло до полномасштабного покаяния. Сколько времени вы отвели бы российскому обществу?
— Если произойдет революция, всю вину свалят на прошлый режим. Каются побежденные, а революционеры будут ощущать себя победителями. Похоже на так называемый «синдром ГДР». Ведь пеплом себя посыпали только западные немцы, восточные считали себя коммунистами и победителями нацизма.
Это, конечно, будет для новой России серьезная общественная проблема, но тревожиться из-за нее нам, мягко говоря, рано. У нас, как говорится в анекдоте, еще хомяк не сдох.
— У меня есть версия о том, почему российский бизнес не стал опорой для российской же демократии, а после арестов по делу «Юкоса» вообще самоустранился от политического представительства. Причина в колониальном характере отечественного капитализма. Зарабатывать в третьем мире, чтобы тратить и передавать по наследству в первом — типичная история успеха российских миллиардеров и миллионеров 1990-х и 2000-х. Зачем в таких условиях расходовать ресурс на создание или переустройство полезных общественных институтов на родине? Это не окупится, в отличие от Итона и Оксфорда для детей или внуков. Только вот война с Украиной и отключение от SWIFT в эту конструкцию никак не укладываются. Западные санкции что-то изменят в этом сценарии? Или капиталы, заработанные в России, так и будут утекать, только в восточном направлении, как уже полгода происходит?
— У меня другое объяснение. Разгром «ЮКОСа» означал, что с классическим капитализмом покончено, государство возвращается к прежней модели, проверенной историей — когда частная собственность являлась условной. Ведь в России были не феодалы, а помещики, которым поместья выдавались и могли отбираться. То же было и с откупами на разные виды коммерческой деятельности. Путинский олигарх — это такой откупщик, которому сверху дана льгота на тот или иной откуп. Власть в любой момент может его и отобрать.
— Польша и Финляндия сумели сепарироваться от России. Сейчас, очевидно, этот же путь завершает Украина. Как вам видится её послевоенное будущее? Новая Польша?
— Не знаю. Украине мало выстоять, ей еще предстоит пройти через сложный и болезненный посттравматический период. Это путь, на котором страну подстерегает множество рисков. Но что сейчас об этом рассуждать, тем более нам с вами? Это другая страна. Свои проблемы они будут решать уж точно без нас.
