«Младенчества своего я, конечно, не помню, поэтому о нем будет кой-где упомянуто со слов матери. Она рассказывала мне, что родила меня в хлеву». Это — начало одной по-настоящему редкой книги.
Обложка книги Иван Юрова «История моей жизни». Издательство «Медиарост», 2017 г.
Люди без голоса
У нашего выдающегося медиевиста Арона Яковлевича Гуревича есть знаменитая работа — «Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства». Гуревич обращает внимание на очевидную вроде бы вещь, о которой не всякий увлеченный историей человек умудряется подумать: все, что мы знаем о европейском средневековье, нам рассказали представители элиты — ученые монахи, придворные, иногда — образованные горожане. Их тексты очаровывали романтиков и до сих пор очаровывают нас — хотя бы опосредованно, через фэнтези, где рыцари, закованные в тяжелые доспехи, сражаются с драконами или с орками. Их мир — мир турниров, балов, куртуазной любви, напряженных духовных исканий… Но не они — живая плоть настоящего средневековья. Тексты, которые сочиняли хозяева жизни, мало внимания уделяли тем, кто, собственно, и позволял им существовать: серым, неграмотным, невидимым крестьянам. Возделывавшим землю и ложившимся в землю поколение за поколением, не оставляя следа в роскошных манускриптах.
Во второй половине ХХ века среди историков стало настоящей модой пытаться реконструировать представления «безмолвствующего большинства» (и советский ученый Гуревич здесь вполне на уровне). Иногда случались удачи или даже чудеса: замечательный французский исследователь Эммануэль Ле Руа Ладюри, например, нашел материалы следствия, которое представители официальной церкви, искоренявшие катарскую ересь, вели в маленькой французской деревне в конце XIII века. Крестьяне рассказывали о своих диковинных верованиях, взглядах на устройство мира, а заодно — и о разных обыденных мелочах. Судьба многих из них оказалась печальной, конечно, зато в 1975 году появилась на свет книга Ладюри «Монтайю, окситанская деревня», позволяющая понять, как и о чем думали самые обыкновенные средневековые поселяне. Кстати, она еще и написана прекрасно (и в 2001-м переведена на русский язык).
Для русской культуры те же проблемы оставались актуальными и в XIX, и даже в начале ХХ века: не будем забывать, что Пушкин, отец нашей современной литературы, был, попросту говоря, рабовладельцем. Своим рабам он, конечно, сочувствовал, но цивилизационный разрыв между верхушкой общества и крестьянским миром был громадным. Возможно, непреодолимым. Столичные литераторы охотно носились с «выходцем из народа» Алексеем Кольцовым (который, впрочем, происходил из купцов, а вовсе не из крестьян), но не забывали, что перед ними — диковинка, и что он им никак не ровня.
