Андрей Яковлев, один из основателей Высшей школы экономики
hse.org
Происходящее в России иногда кажется дурным сном. Но уволенный недавно из Высшей школы экономики один из ее основателей Андрей Яковлев, ныне — приглашенный исследователь в Центре Дэвиса Гарвардского университета, считает, что многое было предопределено качеством российской элиты. Тем не менее, по его мнению, шансы у России есть. Но уже сейчас нужно думать и о том, как завершить войну, и о том, как переустроить после этого страну.
— Давайте начнем с ситуации в академической науке. Недавно вас уволили из Высшей школы экономики — университета нового времени, в создание которого вы внесли немалую лепту. В день нашего разговора уволен Валерий Гарбузов, директор Академического института США и Канады, сразу после своей статьи в «Независимой газете», где он очень академически, деликатно, но, надо признаться, четко, сформулировал свои мысли о сущности пропаганды. Я не буду наивно спрашивать, где же независимость университетов и академий, я спрошу о другом. Даже в сталинские времена крупным учёным и институтам давали некоторое право на свободомыслие в обмен на их полезность для власти. «Вышка» всегда была генератором идей и кадров для экономического блока правительства. Институт США и Канады — это основной эксперт власти по США и Канаде. Почему же сейчас научные, экспертные центры так стремительно превращаются в заведения, которые могут разве что наукообразно оправдывать властные глупости? Власть перестала верить в полезность таких институтов и ученых? Или решила, что от них все-таки вреда больше, чем пользы?
— Хороший вопрос. Если возвращаться к историческим аналогиям, то в сфере общественных наук в советский период власть никому ничего особо не позволяла. Практически с конца 1920-х годов наступило вполне однозначное единомыслие, и любые отклонения от господствующей идеологии жестко наказывались. В сфере естественных наук были определенные отличия — когда власть была готова закрывать глаза на взгляды отдельных ученых, если эти ученые были очень нужны, особенно для оборонной промышленности. Но даже в этих областях никакого свободомыслия в сталинские времена не было. При Хрущеве, во времена оттепели — да, людям из науки отчасти что-то позволялось говорить. Но затем при Брежневе выступления академиков в защиту своих коллег, которые стали диссидентами, снова достаточно жестко пресекались — можно вспомнить историю академика Сахарова. Это к тому, что не надо строить иллюзий по поводу советского периода.
Возвращаясь к вопросу о том, нужны или не нужны были отдельные учёные, отдельные организации. В целом, в советский период людям из Академии наук давали, с одной стороны, заметные блага: хорошие квартиры, элитные дома отдыха, лучшее снабжение, а также определённую свободу в научном поиске. Одновременно в период позднего СССР допускали возможность именно для людей из Академии наук высказывать между собой то, что они думают. Публично не надо. Заявлений для иностранных СМИ совсем не надо. А между собой, если вам сильно надо — можете. Особенно, если соответствующие институты производили какие-то идеи и решения, которые нужны были для народного хозяйства и в первую очередь для военно-промышленного комплекса. Да, это было.
Нечто подобное, кстати говоря, было для всех людей творческих профессий, таких как кинематографисты, писатели, актеры, отчасти — журналисты. Почему это было? Потому что на какой-то стадии советское руководство, выключая даже Сталина, стало осознавать, что есть сферы и отрасли, в которых для получения результата нужно творчество. А для этого представителям таких профессий нужна определенная автономия и определенная степень свободы. Даже если мы говорим про идеологическое производство — как, например, в случае советской киноиндустрии. Даже там без творчества не получалось производить фильмы, которые будут смотреть люди. Если вы хотите хорошие фильмы — значит, режиссерам и актерам нужно дать некоторую свободу для творчества. Как и в Академии наук это сочеталось с предоставлением материальных благ, создававших ощущение элитного статуса. Через это власть фактически покупала значительную часть научной и творческой интеллигенции, обеспечивая ее лояльность и получая нужные для режима результаты.
Это долгое время работало. Особенно пока режим был максимально закрытым и даже у людей в элите — в том числе, в творческой элите, — не было информации о том, что происходит в мире, как живут люди за пределами СССР. И как раз, когда эта информация стала появляться — именно в период Хрущева, со Всемирным фестивалем молодежи и студентов 1957 года, американской выставкой в Москве в 1959 году, с начавшимися заграничными поездками, — началось брожение в умах.
Москвичи встречают гостей из Южной Америки во время VI Всемирного фестиваля молодёжи и студентов, 1957 год. Фото: Иван Шагин / РИА Новости
Люди стали задавать вопросы — причем изначально со стремлением к улучшению социализма. Но оказалось, что власть на эти вопросы отвечать может только шаблонными лозунгами и к «социализму с человеческим лицом» двигаться совсем не готова. А наиболее активные из «задающих вопросы» сначала теряют доступ к профессиональным возможностям (будь то создание фильмов, издание книг или научные исследования), потом лишаются работы, а потом их отправляют на «лечение» в психиатрические больницы, сажают в тюрьму или высылают за границу с лишением гражданства.
Именно на фоне появления информации о внешнем мире и отсутствия ответов на вопросы, возникавшие у людей, идеологические основы СССР стали расшатываться. А идеология в условиях советского режима играла очень важную мобилизующую роль. Коммунистические идеи в их версии, идущей от Маркса, были гуманистическими и именно этим они привлекали многих людей по всему миру. Но практика «коммунистического строительства» радикально отличалась от этих гуманистических идей. Люди в элите, обладавшие информацией о происходящем в стране, не могли не видеть этого. И именно поэтому с 1930-х годов необходимым элементом системы стали репрессии, направленные в значительной мере против элиты. То есть вместо идеологической мобилизации, характерной для 1920–1930-х годов (вспомните, например, Владимира Маяковского), в отношениях режима с элитой все больше стал использоваться механизм «кнута» и «пряника». В качестве «кнута» использовались репрессий за любое отклонение от «линии партии», а «пряником» стал доступ к различного рода материальным благам, которые людям давала принадлежность к номенклатуре. В такой модели было необходимо регулярно декларировать веру в коммунистические идеи, но стремление к критическому осмыслению этих идей не только не поощрялось, а прямо искоренялось — как правило, с физическим уничтожением таких критически мыслящих представителей элиты. Такое сочетание «кнута» и «пряника» какое-то время могло работать, но людям в элите, обладавшим большой властью, очень не нравился постоянно висевший над ними топор. И поэтому в целом не удивительно, что после смерти Сталина его ближайшие сподвижники коллективно предотвратили приход к власти Берии, а затем демонтировали механизм репрессий против элиты.
Режим стал несколько более свободным, наступила хрущевская «оттепель» — с попытками открытой конкуренции с Западом в логике «если уж мы в войне победили, атомную бомбу создали и спутник запустили, то уж такую задачу, как перегнать США по производству мяса, молока и масла мы точно решим». Но очень скоро выяснилось, что плановая экономика не способна решить такие задачи. И одновременно оказалось, что на многие вопросы, возникавшие прежде всего у представителей интеллигенции, у власти нет ответа, кроме применения силы. Проявлением такой реакции внутри страны стали разгоны выставок и процессы против диссидентов, а во внешней среде это было построение Берлинской стены в 1961 году и ввод войск в Чехословакию в 1968 году (что фактически стало признанием неспособности конкурировать с Западом иными способами).
На этом фоне с 1960-х годов (и особенно после прихода к власти Брежнева) коммунистическая идеология стала все больше девальвироваться: еще надо было произносить правильные слова на партсобраниях, но при этом у себя дома на кухне уже не только журналистам или академикам, но и партийным функционерам можно было спокойно рассказывать анекдоты про Леонида Ильича — поскольку это никого не волновало и механизм репрессий для элит уже практически не работал (включая ситуации откровенного воровства и коррупции).
Это была стадия стагнации режима — довольно долгой в силу благоприятной внешней конъюнктуры. В экономике отсутствие веры в идеи и ценности социалистического строя приводило к тому, что там, где нужно было принимать решения и брать на себя ответственность, люди все чаще занимались имитацией, «отбывали номер». В результате начался застой — с продажей на Запад нефти и покупкой на вырученную валюту импортного ширпотреба, а также зерна. После смерти Брежнева в период короткого правления Андропова была попытка новой идеологической мобилизации — но она не имела успеха, так как уже никто (в том числе в самой элите) не верил в декларируемые ценности социализма.
