Сцена восстания 1863 года. Фрагмент картины Тадеуша Айдукевича.
Источник: Википедия
Бедный молодой человек совершенно не понимает того дела, участие в котором принимает. Дело ясно, но он одержим таким тупоумием, которого не в силах образумить очевиднейшие факты.
Н.Г. Чернышевский. «Русский человек на рандеву»
У чтения обличающих израильский колониализм манифестов, а также репортажей с митингов в поддержку Палестины есть интересный побочный эффект: перенесясь на 160 лет назад, очень живо представляешь себе реакцию русского читателя в Москве или Париже, наблюдающего в режиме реального времени за Польским восстанием и откликами на него тогдашних европейских левых. Это ментальное упражнение позволяет лучше понять, почему в тот год так много людей в России скорректировали свою позицию чуть (а то и не чуть!) вправо.
Как возбудить «отвращение всего образованного мира»
В полночь с 22 на 23 января 1863 года русские гарнизоны в Царстве Польском были одновременно атакованы тысячами вооруженных поляков. Несмотря на достигнутую внезапность, а также то, что войска были разведены по зимним квартирам порой повзводно, почти нигде повстанцам не удалось добиться значимого успеха. Лишь в деревне около Седлеца, согласно правительственному сообщению, «солдаты мужественно защищались в занимаемом ими доме, мятежники произвели в доме пожар и сожгли живыми храбрых защитников». В данных о потерях говорилось о 29 убитых и втрое большем числе раненых.
«Свирепства были повсюду тотчас же подавлены войсками, которые нанесли весьма значительный урон бунтовщикам, отраженных на всех пунктах», — заключало официальное известие. Вывод однако, был излишне оптимистичен — это было лишь начало Польского восстания 1863–1964 годов, которое длилось больше года и в городах принимало форму терактов, а за их пределами — партизанской войны.
Позиция иностранных правительств в отношении Петербурга в тот год варьировалась от дружественного нейтралитета (США, Пруссия) до мощного дипломатического давления с требованием уступок повстанцам (Англия, Франция). Образованная публика и СМИ демонстрировали большее единодушие: их симпатии en masse достались Польше.
«Когда поляки резали русских солдат, здешние журналы молчали об этом, а теперь кричат о жестокости их,
— писал Василий Боткин знакомому из Парижа. — Вообще, брат, я последнее время почувствовал презрение к газетам. Всего менее они думают о правде и справедливости фактов; притом же польская эмиграция здесь ввелась в журналы, так что общее мнение здесь совершенно находится под польским влиянием».
Типичный упрек русской армии в «непропорциональном ответе» выглядел так (цитата из газеты левых бонапартистов L’Opinion nationale): «Преступник проник в цивилизованную Европу. Там он грабит, сжигает, убивает, насилует женщин, плодит сирот, тащит пятнадцатилетних девушек в свой ледяной ад. Этот преступник — русский, это татарин, это монгольское варварство, это злой гений азиатской пустыни. Мы слышим стоны жертв и призываем жандармов против убийц». Жюль Мишле в сборнике статей «Мученица Польша» живописал весьма типового русского: «Слепой, дикий, необузданный, он грабит, убивает, сжигает… Если там и был какой-нибудь благородный офицер, в целом это ничего не меняет». Согласно поставленному им диагнозу, «Россия — это холера».
Так французы представляли себе бесчинства русских в Польше. Литография.
«А вот тут, возле, враги хуже — наши ультра-либералы», — сетовал петербургский профессор А. В. Никитенко, наблюдая настроения столичной молодежи.
