Памятник Михаилу Калашникову. Фото: Валерий Шарифулин / ТАСС
Общественное раздражение, удивление или восторг по поводу перемен в московской городской среде нельзя рассматривать как серию разрозненных эпизодов городского благоустройства – как совершенно справедливо сказано в рекламном слогане городских властей, Москва меняется, и это непрерывный процесс, начавшийся с перекладки плитки в 2011 году, то есть каждое очередное городское приобретение несет на себе печать и программы «Моя улица», и всех городских фестивалей, и платных парковок – это что-то вроде снежного кома, когда репутация переформатированной Мясницкой зависит от репутации Пятницкой, а Пятницкая – от Маросейки, и на каждый последующий эпизод наслаивается опыт предыдущих, и каждый очередной городской объект становится квинтэссенцией всего, что происходит с Москвой, то есть человек, ругающий парк «Зарядье», даже если сам он об этом не думает, имеет в виду все, что строится, ремонтируется и реновируется в городе на протяжении собянинской семилетки; невозможно отделить «Зарядье» от полосатых заборов и расширенных тротуаров, это одна и та же история, один и тот же процесс.
В этом смысле памятник Михаилу Калашникову еще до установки находился в заведомо уязвимом положении – несмотря на его федеральное происхождение (увековечение оружейника инициировано Военно-историческим обществом и «Ростехом»), ему заранее предстояло нести ответственность за каждую липу на Тверской и за каждую гранитную кадку с цветами. Даже если бы сейчас в Москве установили что-нибудь бесспорно великое (представим, что в Москву сейчас приехал Роден и привез своего только что изваянного «Мыслителя»), любой шедевр по умолчанию выглядел бы возмутительно и положительные отзывы о нем появились бы только в подконтрольных мэрии газетах и у блогеров, получающих от мэрии деньги. Здесь дело не в памятнике, а в общей атмосфере городского хозяйства, сформированной непрерывными и скандальными собянинскими экспериментами.
